Александр Жигалин
Французская мелодия
– Пока будете думать, Элизабет убьют, – выпалил в ответ Илья.
– Не волнуйтесь, ничего с француженкой не случится. Мы приставили к ней другого человека.
– А если тот тоже пропадёт?
– А вот это уже не ваша забота.
– В таком случае я должен получить инструкции, как вести себя дальше.
– Живите, как жили. Съездите куда-нибудь, например, к родителям в Никольское.
Богданов чуть не поперхнулся.
– Вы и про Никольское знаете?
– Моя обязанность- знать всё, что касается порученного мне дела. А так как вы являетесь его неотъемлемой частью, то я вынужден был навести справки.
– Ничего себе справки! Может, ещё скажете, с кем ходил в детский садик?
– Понадобится, скажу, кто был вашим соседом по кроватке в роддоме.
Глава 10
Игра судьбы
Предложение Краснова навестить родителей поступило как никогда вовремя.
Богданов давно обещал матери приехать в Никольское, но дел всегда невпроворот, и, как всегда, в подобных ситуациях требовалось чем-то жертвовать.
Душа ныла: «Наплюй на всё, поезжай в деревню».
Разум внушал противоположное: «Никуда не денется твоя деревня. Не получилось в эти выходные, съездишь в следующие».
Работа, бизнес, теперь ещё и Элизабет держали в напряжении на протяжении двадцати четырёх часов. Естественно, при столь изнуряющем образе жизни о выезде из Москвы не могло быть и речи.
Но появился полковник, расставил всё по своим местам и как мастер-наставник дал направление дальнейшим действиям, главное из которых было отвлечь себя от суеты, привести в порядок мысли и вспомнить о тех, кому Богданов был обязан жизнью.
Три года назад родители перебрались в Никольское, что называется насовсем. Причиной тому стал инфаркт отца. Как только врачи разрешили тому вставать, мать позвонила и сообщила о том, что принято решение переехать на постоянное проживание в Никольское.
Тогда Богданов – старший выкарабкался чудом. Врачи предвещали если не летальный исход, то частичную парализацию, что стало бы трагедией для всего семейства, а тот взял и на личном примере доказал, что болезнь можно победить, если приложить максимум воли и столько же желания быть полезным людям.
До этого дом в Никольском рассматривался как дача и это, несмотря на то что на протяжении шестидесяти лет служил обителью родителям отца, как, впрочем, и Богданову самому до тех пор, пока юного Николая не призвали на службу в армию. Три года службы в погранвойсках, полгода работы на заводе и только потом МГУ факультет журналистики.
Практически каждые выходные, когда отец не был занят работой, Богдановы, покидав вещи в багажник, устремлялись туда, где, по их мнению, отсутствовала цивилизация, зато царствовала доброта и радость заботы друг о друге. Не пугали даже сто шестьдесят километров, расстояние от Москвы до Никольского. Возможно, именно поэтому память Ильи наиболее чётко зафиксировала дорогу с пробегающими за окном полями, лес и, конечно же, обязательный десятиминутный отдых на краю берёзовой рощи.
Дальше шла получасовая езда краем леса, затем вдоль засеянных рожью полей, и, только минуя небольшой пригорок, дорога как бы нехотя начинала спускаться к реке, вдоль берегов которой расположилось невероятно красивое по понятиям русской красоты деревня с приятным на слух названием Никольское.
Проехав кладбище, машина забирала влево, затем ещё одни поворот, и вот он, въезд в поселок, обозначенный двумя покосившимися в разные стороны столбами. Дальше шла первая улица, затем вторая, остановка у магазина, чтобы купить пахнущего тмином хлеба, и вот он, постаревший, но с гордо поднятой крышей дом.
Будучи мальчишкой, Илья не просто любил дедовский дом, он не чаял души в пропахнувшем нафталином чердаке, сеновале и, конечно же, в мастерской деда, где каждой вещи, включая грабли, вилы и топоры, было отведено определённое место.
Особенно юному Богданову запомнился звук деревообрабатывающего станка, когда вставленная доска вдруг ни с того, ни с чего начинала вибрировать, выбрасывая завитки пахнущей лесом стружки. То были минуты волшебства. Дед, ловя взгляд отца, что-то кричал, тот принимал доску, у всех троих в глазах светилась радость. Вот она гладкая, как стекло, поверхность, по которой можно было провести ладонью, не засадив при этом ни единой занозы. Больше всех радовался Богданов – младший, ведь ему доставалось главное: отнести доску в дальний угол и положить в общую стопку. Честь, не соизмеримая ни с какой похвалой.
После работы наступало время обеда, и как, само собой разумеется, разговоры. Взрослые говорили о работе, о каких-то там статьях, о политике, о Хрущёве, который зачем-то решил в Сибири выращивать кукурузу.
Единственная, кто никогда не участвовала в разговорах за столом, была бабушка. С взглядом, полным доброты, в одном и том же прикрывающем стянутые в пучок волосы платочке она такой и осталась в памяти Ильи: голубые, как небо, глаза, невероятно добрая, чуть хитроватая улыбка, фартук и почему-то с половником в руках.
«Давай-ка, Ильюшенька, я тебе ещё окрошки подолью. Небось, проголодался? Работа не тётка, сил требует, а значит, кушать надо как следует. Посмотри, как отец с дедом уплетают! Потому что они мужчины. Мужчина должен быть сильным».
Что за тётка и почему её зовут Работой, Илья не понимал. Однако то, как произносила бабушка это, навсегда осталось созвучным с чем-то особенным, главным из всех составных частей жизни, относиться к которому следовало из желания совершать то, в чём человек находит радость. В противном случае терялся смысл работы, потому как та не была созвучна ни с запахом пахнущей лесом доски, ни со взглядом бабушки, полным доброты.
После смерти стариков, которые отбыли в мир иной с интервалом один месяц, дом, опустев, сделался старым, покосившимся, несмотря на то что в окнах по-прежнему красовались усыпанные кудрями ромашек занавески. Всё оставалось на своих местах: печка, самовар, стол и даже любимые бабушкины тряпичные куклы. Исчезло то, что воспринималось как нечто вечное, не поддающееся ни невзгодам, ни трудностям, ни переживаниям.
Дом не жил, он будто существовал. Требовалось переждать, чтобы тот смог обрести то, что на протяжении многих десятков лет охранялось дедом и бабушкой.
Вообще-то в семье Богдановых чтобы ни делалось, всё всегда и во всём подчинялось любовью друг к другу. Отец оберегал мать, та переживала за отца, вместе они воспитывали сына, придерживаясь при этом совета деда: «Запомните, каким одарите ребёнка детством, такой он обеспечит вас старостью».
Позже Илья понял, что со смертью стариков ушло детство. Переступив рубеж юности, взгляды на жизнь стали настолько сложными, что в отдельные моменты и вовсе казались сумрачными. Ощущение болтающегося в водах океана одиночества заставляло метаться в поисках вспомогательных средств, и, хотя запасной вариант в виде отчего дома придавал уверенности, что выплывет, Богданов – младший привык проблемы свои решать сам, оставляя родителям то, что те называли наказанием божьим. Именно так, а не иначе мать относилась к тому, что, переступив тридцатилетний рубеж, Илья до сих пор не был женат. Что касалось отца, тот, избрав позицию нейтралитета, предпочитал рассуждать философски: «Не женился потому, что не встретил ту единственную, которая способна заменить холостяцкую жизнь».
Вмешиваясь в дела сына исключительно в случаях наиглавнейшей важности, Богданов – старший предпочитал больше направлять, чем наставлять, оставляя последнее слово за Ильёй.
Всю жизнь Богданов -старший добивался всего сам. Сам выбрал институт, сам избрал направление журналисткой деятельности. Сам строил планы, идя к цели не по проторённым дорожкам, а через перевалы и пустыни непонимания, подчас вброд, зачастую в кромешной темноте, рискуя попасть в водоворот мнений, выбраться из которого было не так-то просто.
Только одиножды, будучи ещё Николаем Богдановым, он позволил принять решение другому человеку. Произошло это в момент признания в любви.
Вера Кудрявцева, тогда ещё просто Верунчик, оказалась не менее сильным и невероятно решительным человеком. Сама объяснилась отцу в любви, сама выбила из него ответное признание. Сама съездила в Никольское, где после разговора с родителями будущего мужа договорилась о дне свадьбы.
Если бы не решительность Верунчика, Богданов – старший рисковал остаться бобылём. Не потому, что не любил мать или дорожил холостяцкой жизнью, причина состояла в неготовности взять на себя ответственность за жизнь другого человека. Спустя двадцать лет признался: «Ошибка была в том, что я не понимал главного, семья – ответственность не за себя и уж тем более не за кого-либо, семья – ответственность друг за друга. Стоит осознать это, как жизнь начинает обретать иной смысл. Вдумайтесь, когда вам хорошо, кого хотите увидеть, чтобы поделиться? С тем, кто вас понимает. Когда плохо? Опять ту, кто в состоянии дать совет, поддержать, а то и вовсе взять часть беды на себя. В этом и есть главный принцип семейной жизни – берегите друг друга, и это даст возможность познать формулу счастья».
В годы, когда Илье ещё не было десяти, имя Богданова – старшего было на слуху у всех тех, кто воспринимал газеты как часть личной жизни и жизни общества вообще. Причиной популярности являлось то, что журналист Богданов избрал не просто сложное, а опасное в журналистской деятельности направление – общение с учёными, занимающимися разработками особой секретности, большинство из которых касалось развития военного комплекса страны. Взять интервью у тех, к кому КГБ не подпускало на пушечный выстрел, не говоря об общении, представляло собой что-то вроде похода через минное поле. Шаг вправо, шаг влево означало попасть в немилость комитету государственной безопасности. Дальше по убывающей – лишение аккредитации, исключение из партии и, как всегда, бывает в таких случаях, увольнение с работы по статье «несоответствие занимаемой должности».
Тем не менее Богданову непонятно как удавалось то, о чём другой не рискнул бы даже подумать, взять интервью, а затем ещё добиться опубликования. Не всегда, конечно, записи рискующего всем и вся журналиста облачались в строки. Если случалось, статьи производили фурор.
Иногда журналист действовал в обход властям, при этом вознося правду настолько, что при чтении у людей, столкнувшихся с явлением абсолютного риска, возникало ощущение непонимания происходящего, и как вытекающее из всего этого любопытство: «Кто такой этот Богданов, осмелившийся написать то, о чём говорить надлежит шёпотом?»
Проблемы после публикации подобных статей не заставляли себя ждать. Иногда хватало часа, чтобы в доме появлялись люди «в штатском» для того, чтобы забрать отца, не объясняя куда и зачем. В коридоре для подобных «приглашений» стоял наготове портфель, в котором хранилась смена белья, тёплые носки, пачка папирос, спички, несколько чистых листов бумаги и карандаши. Возвращался отец через два дня. Дальше – партсобрание, обвинение в несоблюдении журналисткой этики, разглашение государственной тайны. Финал – выговор с занесением в личное дело. Дважды Богданова – старшего выгоняли из партии, столько же раз восстанавливали.
Когда же статья устраивала тех, кто стоял на страже интересов государства, как из рога изобилия сыпались поздравления, премии, приглашения на официальные приёмы и даже обещания отправить спецкором в США или Канаду.
Однажды одно из таких обещаний дошло до сборов чемоданов. Когда же за три часа до вылета, в доме прозвучал телефонный звонок, и отец, подняв трубку и выслушав, громогласно произнёс: «Всё, господа, приехали!» Всем стало ясно, что воспитательный процесс неуёмного журналиста прошёл на «ура». Илью отправили гулять, причём без ограничения во времени. Мать принялась распаковывать чемоданы, не забыв достать с антресолей потёртый портфель. Отец же, запершись в кабинете с бутылкой водкой наедине, пил до тех пор, пока на дне не осталось полрюмки. После чего вылив остатки в стакан и положив сверху кусок хлеба, поднялся, чтобы попрощаться, теперь уже навсегда с умершей для него мечтой.
Тогда Илья не понимал, что означает слово «невыездной», зато точно знал, что слово это в обиходе отца являлось что-то вроде красной тряпки для быка. Особенно остро это ощущалось, когда речь заходила о коллегах, получивших аккредитацию в той или иной стране. Отца охватывала такая депрессия, что дом начинал обретать погружённую в темноту переживаний пустоту. Свет не включали, говорили вполголоса и всё потому, что на душе у Богданова – старшего была непроглядная темень.
Шли годы. Окончив школу, Илья поступил в институт, после окончания которого, были два года службы в армии, возвращение, встречи, застолье и как результат перехода из одного временного пространства в другое заявление о намеренье жить отдельно.
Такой поворот событий не мог не повергнуть мать в панику.
Отец же, глянув на сына, произнёс: «Главное, чтобы себя не обманул. Остальное – мелочи. Решил жить самостоятельно – живи, но помни, что дом не там, где человек спит и хранит вещи, дом там, где его ждут».
Так образовалась у Богданова – младшего своя личная жизнь.
Сначала он чуть ли не каждый день приезжал к родителям исключительно из-за переживаний матери. По выходным вместе ездили в село Никольское. По праздникам собирались за ужином, иногда выбирались в театр, инициатором чего была опять же мать. Со временем всё утряслось, обжилось. Встречаться стали реже. Совместные культмассовые походы прекратились вообще. Появление Ильи на даче ограничилось одним разом в месяц.
Впервые Богданов – младший почувствовал ощущение вины перед родителями, когда с отцом случился первый инфаркт. Мир в одночасье перевернулся, образовав пугающую последствиями болезни пустоту, изнутри которой веяло страхом потери самого близкого на земле человека.
Представив рюмку, поверх которой лежит хлеб, и прикрытое покрывалом зеркало, Илья, бросив всё, кинулся в больницу. Утром сменила мать. Вечером Илья уговорил её поехать с ним в ресторан, где они и провели остаток дня за разговорами о жизни, о том, как счастливы были родители и как они хотели, чтобы сын повторил судьбу отца.
Больше месяца Богданов – старший находился под присмотром врачей. Ещё два провалялся дома. Когда было разрешено ходить, первым делом выпросил разрешение у матери съездить в редакцию. Через две недели посещения стали нормой.
Однажды одна из сотрудниц, давнишняя подруга матери, позвонив в Никольское, сообщила по секрету, что Николай Владимирович уговаривает главного редактора отпустить его в командировку то ли в Иркутск, то ли в Читу. Какова была реакция, остаётся только догадываться. Ильи не было в Москве, но уже то, с каким настроем позвонила ему мать, стало ясно, что разнос родителю предстояло пережить нешуточный.
Как бы то ни было, смириться с участью заложника собственного здоровья Николай Владимирович не только не хотел, но и не имел права. Работа была для него то, ради чего он жил. Настолько внутренний потенциал желаний быть полезным людям превосходил возможности, что состояние бездействия могло породить состояние опустошения, от которого всего лишь шаг до безразличия как к себе, так и к окружающему миру. Требовалась реконструкция образа жизни, а именно, нужно было заставить говорить о себе как о журналисте нового времени.
И это самое «своё» было найдено. Организовав что-то вроде клуба единомышленников таких же, как он, корреспондентов, Богданов – старший создал клан пишущих умов. Всего таковых набралось тринадцать человек. Могло быть и больше, но Николай Владимирович лично утверждал каждую кандидатуру, потому число их уменьшилось до тринадцати. Почему тринадцать? Чтобы в случае возникновения спора, можно было средством голосования достичь истины.
Собирались раз в неделю. Пили чай, много чая. Ещё больше говорили, до хрипоты спорили. Вспоминали былые дни, критиковали жёлтую прессу, придумывали обращения к правительству, иногда даже к самому президенту.
Главным условием принадлежности к членству клуба являлось то, что к очередному заседанию нужно было написать статью. Неважно на какую тему, главное, чтобы та была актуальна, поучительна и без критики в адрес правительства.
Хозяйке дома досталась должность руководителя попечительского совета, в состав которого входила она одна. Что касалось обязанностей, то таковых насчитывалось не один десяток: отслеживать процесс построения заседаний клуба, читать статьи, быть их критиком, быть связующим звеном с жёнами.
Всё это делалось под девизом: «Уберечь, тем самым сохранить жизнь близкого ей человека». Второго инфаркта Богданов – старший мог не перенести.
Но то ли судьба решила отнестись к Богданову не настолько благосклонно, как того хотелось ему самому, то ли Господь решил ещё раз подвергнуть жизнь журналиста дополнительным испытаниям, только то, что чего семейство боялось больше всего, произошло.
Случилось это глубокой осенью. Снег ещё не лёг, но лужи за ночь успевали покрыться кромкой льда. Повторный инфаркт застал Богданова – старшего дома, за письменным столом. Слава Богу, что не на работе, не в троллейбусе и не в метро.
На этот раз болезнь приковала Богданова к постели больше, чем на полгода.
За это время мать сумела выбить из отца клятву в том, что после его выздоровления они переедут жить в Никольское.
Так оно и случилось. Стоило Богданову – старшему встать на ноги, как уже через неделю был объявлен день переезда.
И хотя сам Николай Владимирович считал себя стопроцентным солдатом пера, надлом в характере всё же произошёл. Видя в жене источник жизни, Богданов – старший стал к половине своей проявлять невиданное чувство нежности.
Мать давно намекала об этом Илье и, хотя в последний раз посещения Никольского тот ничего такого не заметил, становилось ясно, что болезнь одержала верх. Человек начал сдаваться на милость судьбе, желая прожить остаток жизни в тишине, спокойствии и, что особо важно, в согласии с самим собой.
С этими мыслями Илья ехал на дачу, подозревая, что увидит отца не тем, каким привык видеть, целеустремлённым, внутренне непоколебимым. И он не ошибся. Чем глубже жизнь родителей уходила в старость, тем больше те становились похожими на деда с бабушкой. Жизнь словно возвращалась на круги своя, давая понять, что потребность в покое приведет туда, где человек сделал главный для себя выбор. Да и как иначе?! Где ещё человек может чувствовать себя свободно, как не в отчем доме? Покидая родительское гнездо, мы все оставляет в нём частичку себя, не осквернённую ни обидой, ни обманом. Спрятал, закопал, положил за печь, чтобы, вернувшись, достать, вдохнуть несравнимый ни с чем запах добра и ощутить себя таким, каким был в юношестве, свободным, раскованным, не обременённым ожиданием старости.
Мать встретила сына всплеском обвинений в том, что тот, забыв про родителей, поставил во главу угла бизнес.
Отец же, обняв, похлопал по плечу, шепнув на ухо привычное: «Не обращай внимания. Женщина она и есть женщина, долго ждала, потому такая взъерошенная».
В этих словах и состояло главное обвинение в попустительстве доведённых до крайности отношений, которые казалось, совсем недавно распускались цветами семейного благополучия.
Почувствовав, как холод слов, проникающих сквозь сознание, норовит ущипнуть за нервы, Илья пытался найти хоть какое-то оправдание. И, судя по тому, как лихо слетел с души камень, ему это удалось.
«Мне как мужчине надлежит строить собственную жизнь, своё гнездо, чтобы привести в него женщину, чтобы дать жизнь следующему поколению. Разве не в продолжении рода главный смысл жизни человека? Коли в нём, надо чем-то жертвовать».
Ужин обещал быть царским. Подтверждением тому стали разносимые ветром по двору перья, что означало, торжеством праздника будет любимое Ильей блюдо: фаршированная рисом и черносливом птица. Привезённые из города продукты были публично извлечены из багажника, досконально осмотрены, одобрены и, как принято в таких случаях, подвержены выводам.
– Судя по ценам на этикетках, шикуешь!? – взяв в руки бутылку виски, многозначительно произнёс отец. – С чего бы это? Бизнес в гору идёт или родителям глаза замазать хочешь?
– Ага! – попытался оправдаться Илья. – И новая машина, и новая квартира тоже ради видимости. Смотрите, каков я, весь из себя в икре и шоколаде.
Стол и вправду получился королевский, главным украшением которого были взгляды родителей на сына и друг на друга.
По случаю приезда отпрыска отцу было позволено выпить рюмку настойки. Мать довольствовалась тем же. Илья предпочёл водку.
– А как же виски? – удивился, Николай Владимирович.
– Да ну их, – отмахнулся Богданов – младший, – Надоели.
Этим Илья ещё больше добавил уверенности родителям в том, что жизнь сына сложилась, как и должна была сложиться. Богдановы привыкли всегда во всём достигать большего. Двигаться вперёд был их девиз и в каком-то смысле даже образ жизни.
Сказать, что вечер удался, означало не сказать ничего.
Илья представить себе не мог, что он вновь ощутит ту прежнюю лёгкость, которую он начал было забывать и которая жила в памяти, как образ другой, прожитой когда-то жизни. Время, сделав оборот, вернулось туда, где он не был тысячу лет, где его ждала родительская любовь, где не надо было притворяться, придумывать что-либо, чтобы произвести впечатление. Каждый был самим собой, в то же время частичкой огромного пространства благополучия, очутившись в котором человек ощущал себя по-настоящему счастливым.
За столом Богдановы преображались, становясь похожими на объединённую порывом единения праздника компанию. С лица отца исчезла суровость, уступив место открытости. Особенно бросалась в глаза лукавость во взгляде, что никак не вязалась с прежним Богдановым, которого знали все как человека правдивого, целеустремлённого, оттого всегда знающего что говорить, как говорить и каких слов ожидать в ответ.
Илья знал об умении отца перевоплощаться, потому как на личном опыте не раз убеждался, насколько родитель доступен, когда к тому располагает обстановка.
Вот и сейчас байки, анекдоты, которых в арсенале Богданова – старшего было превеликое множество, делали застолье похожим на театр одного актёра. В перерывах между выступлениями Николай Владимирович, подливая сыну водочки, замирал в ожидании, когда тот, опрокинув горькую, кряхтел.
Не желала оставаться незамеченной и мать. Подкладывая сыну кусочек повкуснее, приговаривала: «Ешь. В Москве такого днём с огнём не найдёшь».
Илья ел. Ел не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой. Останавливался лишь для того, чтобы перевести дух.
Бутылка с водкой тотчас оказывалась в руке отца. Мать, пододвинув тарелку с холодцом, подставляла горчичку и, как делала раньше бабушка, сверху клала пирожок с капустой или с луком и яйцом.
– Не могу больше, – вздыхал Илья, давая понять, ещё немного и он лопнет.
– Ешь!
Отдав команду, отец подмигивал, после чего брал в руки трубку и, сунув ту в рот, так, будто пытался раскурить.
После первого инфаркта врачи запретили Богданову курить, что для того было сравнимо с потерей частички себя. Дымить столько лет, и вдруг запрет.
Поначалу Николай Владимирович крепился, потом начал курить втихаря. Когда же мать пригрозила: «Будешь покуривать, уеду в Москву», – отец нашёл единственно верное для себя решение, сосать трубку без табака. Правда, до этого ту раскуривал кто-нибудь из друзей неважно неделю или месяц назад, главное, чтобы в мундштуке оставался запах табака.
Вот и сейчас трубка в зубах у Богданова – старшего, и в глазах радость. И трудно понять, отчего больше: от вкуса табака, оттого что приехал сын, или оттого и другого, что расценивалось не иначе как прожитый в благоденствии с самим собой день.
Застолье подходило к концу, когда Илья вдруг ни с того ни с сего спросил о том, о чём не должен был спрашивать в принципе. Без умысла, без вторжения в прошлое, а как спрашивают, какая погода или как идут дела?
– Пап! Ты, когда работал над своими статьями, с самими учёными общался?
– Разумеется. Как можно писать правду, не зная человека в лицо, – помешивая ложечкой чай, произнёс Николай Владимирович.
– Значит, должен был слышать об учёном по имени Александр Соколов? Физик. В своё время занимался токами высокой частоты.
То, что произошло дальше, можно было сравнить с неизвестным в науке явлением, когда мысли людей парализуют действия.
Стоявшая возле стола мать, выронив чашку, опустилась на стул.
Отец будто окаменел. Тело, вздрогнув, замерло, руки вцепились в стол с такой силой, что пальцы стали неестественно бледными. Проступившие на шее и скулах пятна стали показателями того, что у родителя поднялось давление.
– Откуда про Соколова знаешь? – стараясь выговаривать каждый слог, произнёс Богданов – старший.
Упав, слова ударились о стол и разлетелись в стороны мелкими брызгами.
– От одной знакомой.
– Кто такая? И почему разговор возник о Соколове?
– Зовут Элизабет. Русская. Проживает во Франции. Александр Иванович – её отец.
Илья, перехватив взгляд матери, увидел, какими глазами та смотрела на отца, с чувством невероятного душевного содрогания, будто умоляла, чтобы тот поберёг себя и её.
– Элизабет? Почему Элизабет? – накрыв ладонью руку жены, тем самым давая понять, что с ним всё в порядке, произнёс Богданов – старший. – Как мне помнится, Соколовы назвали дочь Лизой.
– Правильно, Лизой. Супруга Александра Ивановича через два года после кончины мужа вышла замуж за миллионера из Франции. Тот решил Лизу удочерить. Когда брак зарегистрировали, новоявленный супруг потребовал, чтобы у девочки было другое имя и другая фамилия.
– И какая фамилия у неё теперь?
– Лемье.
– Лемье?
Отец и мать переглянулись.
– Рассказывай, – произнёс, будто отрезал Богданов – старший.
– Что рассказывать?
– Всё! Не упуская ни единой мелочи. Желательно в той последовательности, с которой жизнь связала тебя с Лемье.
– Но, – предпринял попытку воспротивиться Илья.
– Я сказал рассказывай.
Стук кулаком по столу стал решающим для Богданова – младшего аргументом.
– Расскажи, сынок, – попыталась растопить сына жалостью мать. – Мы тебе не чужие. Плохого не пожелаем.
– Но я дал слово.
– Слово?
– Да. Элизабет доверила мне тайну предков.
Взгляд отца вонзился в глаза Ильи, что заставило того замолчать, не договорив последней фразы.
– Уж не о фамильных ли реликвиях идёт речь?
Пришло время живущему в Илье миру начать приобретать иные формы.
Ограничившись рамками одной комнаты, сознание будто перестало существовать в том объёме, который воспринимал разум. Куда делись мысли, касающиеся того, что происходило минуту назад, Илья не знал и знать не хотел. Единственное, что могло дать ответ на все вопросы сразу, это объяснения отца по поводу знакомства с Соколовым?
– Ты знаешь про реликвии? – с трудом справившись с волнением, произнёс Илья.
– Я знаю всё, что происходило в семье Соколовых до момента ухода из жизни Александра Ивановича.
– А почему про это я ничего не знаю?
– Ты был слишком юн, чтобы понять то, что взрослые пережили с трудом.
– Отец имеет в виду первый инфаркт, – вмешалась в разговор мать.
– Подожди, Вера!
Не убирая ладони с руки жены, Николай Владимирович лишь чуть сжал, давая понять, что речь идёт не о нём и даже не о времени, о котором мать пыталась напомнить сыну.
– Причём здесь инфаркт? – не понял Илья.
– При том, что встреча с Соколовым заставила нас в корне пересмотреть подход к таким жизненным понятиям, как порядочность, уважение, любовь.
Возникшая за столом пауза символизировала переход к борьбе противоречий.
Глава семейства не знал, с чего начать.
Мать и того хуже не хотела, чтобы тема Соколовых поднималась вовсе, так как любой даже самый незначительный стресс мог стать для супруга последним.
Илья же оказался не в состоянии побороть в себе желание услышать историю отношений небезразличных ему людей с человеком, с которым даже не был знаком лично.
– Прежде, чем перейти к главному, – после непродолжительного молчания произнёс глава семейства, – мне бы хотелось уточнить детали нашего с Александром Ивановичем знакомства. При этом я должен предупредить, что то, о чём пойдёт речь, не так просто понять, ещё труднее передать словами. Поэтому тебе придётся включить воображение, без которого рассказ не сможет передать, что пришлось нам с матерью пережить.
Начну с момента знакомства с Соколовым, после которого мир разделился на два разных временных пространства: одно до встречи с Александром Ивановичем, другое – после. Примерно это выглядело так, ходит человек по земле, видит то, что позволяет видеть зрение, и вдруг происходит такое, отчего воображение возрастает в тысячи, а то и в десятки тысяч раз. Поменялось не только отношение к жизни вообще, поменялись масштабы мышления. Думать надо о работе, о семье, меня же не покидают мысли о возможности возникновения термоядерной войны. Настолько в голове всё вдруг поменялось, что даже на окружающих меня людей начал смотреть не так, как раньше. Иной, возможно, кинулся бы в панику, попытался отвлечь себя, я же наоборот не успевал переносить пережитое на бумагу, отчего записи обретали вид записок сумасшедшего.
– Ты вёл дневник?
На вопрос сына Богданов – старший ответил лёгкой усмешкой.
– А ты как думаешь?
– Так это же здорово?
– Здорово, когда вся твой быт налажен, живёшь, радуешься постижению неизвестного. И вдруг тебе говорят, что праздник подошёл к концу.
Смерть Александра Ивановича стала для меня не просто потерей близкого по духу человека, было положено начало новому этапу жизни, а вместе с ним и прихода времени платить по счетам.
До того, как понять это, предстояло пережить период непонимания того, чего не должно было произойти. Но по неизвестным тогда причинам произошло. Оказавшись на краю жизни, я чувствовал, что ещё шаг и равновесие между душой и мыслями будет потеряно окончательно, внизу – пропасть, над головой – пустота, вокруг – бездыханное пространство.
Считая себя если не дерзким, то по крайней мере не из слабого десятка, я вдруг понял, что не готов к испытаниям, которые преподнесла судьба. Результат не заставил себя ждать. Дальше инфаркт и госпиталь.
Если бы не мать, пить бы тебе сейчас за упокой души раба божьего Николая Богданова.
И опять Илья не понял ничего, кроме того, что отцу пришлось пережить далеко не простые времена. Что касалось ответственности перед Соколовым? Здесь мозг не только терялся в догадках, но и отказывался понимать, что подразумевалось под словами «объединяло и продолжает объединять до сих пор».
Николай Владимирович же, представляя насколько сыну не просто внять признанию, вынужден был дать пояснение.
– Для того, чтобы ты смог уловить суть главного, начну с момента, который считаю днём потери одних надежд и обретением других.
