Александр Жигалин
Французская мелодия
Обо всём этом думал Илья, лёжа на старом диване, на котором когда-то любил отдыхать дед. Диван был огромный, кожаный, потёртый до дыр. Он представлял собой создание, соединяющее жизнь настоящую с той, что канула в прошлое двадцать лет назад. В длину почти два метра, с продолговатого вида подушками по бокам диван имел отделяющую от стены деревянную перегородку, наверху которой находились полки. Та, что по правую руку, предназначалась для стоявших в ряд слоников, другая – для матрёшек. В центре висела фотография деда и бабушки. Тогда им было по тридцать, столько же, сколько сейчас Илье. Вот только выглядели они намного старше, наверное, из-за времени. Неспокойное, нервное было время, оно-то и старило людей быстрее, чем они того заслуживали, даря взамен столько доброты, что с одного живущего тогда хватило бы на пятерых сегодняшних.
Мысль о жлобстве, зле и корысти заставила Илью вспомнить о Гришине: «Батя- мужик не из слабых, оттого навряд ли Гришину удастся взять того на испуг. В то же время много ли надо больному сердцем человеку?
Вывод? Оставаться ждать развязки в Никольском? Исключено. Мне в Москве надо быть самое позднее завтра утром.
Забрать родителей с собой? Не согласятся. Отец после того, как Соколов сделал из него хранителя архива, привязан к дому так, что хрен оторвёшь.
Вариант заявить куда следует отпадает.»
Вопль матери заставил Илью, вздрогнув, свалиться с дивана.
Крик повторился. На этот раз отчётливо различалось: «Илья!»
Где находилась мать, понять было трудно. Крик раздался из глубины дома.
«Гараж,» – мелькнула мысль.
В два прыжка Илья оказался возле двери. Дальше шёл коридор, затем поворот налево, ещё один коридор, поворот направо, дверь в гараж.
– Мам? – стараясь сохранять спокойствие, позвал Илья. – Ты где?
В ответ ни звука.
Богданов прислушался.
Огляделся по сторонам и понял, что мать находилась в смотровой яме.
Внутри всё похолодело.
Оттого, что та не отреагировала на появление сына, стало не по себе. Присев на корточки, Илья заглянул вниз. Представшая взору картина заставила сердце сжаться так, что перехватило дыхание.
Мать сидела на полу, держа голову отца на коленях. Время от времени проводя по волосам рукой, она что-то нашёптывала. Делалось это с такой любовью, будто тот прилёг отдохнуть, а она, оказавшись рядом, решила приласкать. Неестественная поза отца – разбросанные в стороны руки, подогнутая под себя правая нога- говорила о том, что тот выбрал её не по собственной воле, это сделала за него смерть.
Спустившись вниз, Илья, приблизившись к матери, заглянул ей в глаза и поразился. Она не плакала и даже не вздрагивала, глядя чуть выше головы сына, напевала. Богданов прислушался. Мать пела колыбельную, ту самую, что пела иногда ему перед сном.
«Спи, мой милый, усни. В доме погасли огни».
Слёзы хлынули у Ильи из глаз. Не помня, когда плакал в последний раз, сейчас был не в состоянии сдерживать себя, и Богданов – младший рыдал навзрыд.
Если верить словам доктора, отец умер мгновенно. Не выдержало сердце.
Скорее всего, так оно и было. Вопрос состоял в том, чего именно оно не выдержало?
«Зачем отцу понадобилось лезть в смотровую яму? – мучил себя догадками Илья, – Убедиться в надёжности замков? Возможно.»
Появлением своим Гришин поверг отца в отчаяние. Диктофон, запись разговоров, ультиматум. Тот не нашёл ничего лучше, как искать успокоение в созданном им детище. Версия реальная, к тому же другой всё равно нет.
Как бы то ни было, ясность в этом вопросе существовала, и оспаривать это было бессмысленно. Причиной смерти отца стало появление полковника. Все это не могло не привести Илью в бешенство. Был момент, когда в пылу навалившегося на них с матерью горя, он вынул из кармана телефон для того, чтобы набрать номер Гришина. Желание освободиться от всего, что мешало дышать и думать, означало, что, приняв вызов, нужно готовиться к войне. Для себя Илья определился давно, сразиться с полковником всё равно придётся. Оставалось избрать вариант, придумать, как устроить всё, чтобы Гришин не догадался о том, что он, Богданов, встал на тропу войны. То была задача из задач.
Сделав выбор, Илья поклялся идти до конца.
Вспомнились советы отца: «Во всём, всегда придерживаться двух заповедей: не поддаваться эмоциям и думать, думать и ещё раз думать».
Тогда Илья клятвенно пообещал самому себе придерживаться советам отца, невзирая на то, какие напрашиваются действия.
Сейчас же ситуация изменилась в корне. Я обязан взять на себя ответственность, довести деяния его до логического завершения.
Что именно означало до «логического завершения», Богданов знал наперёд. Мало того, он мог представить себе, как развернутся события дальше, а значит, можно было начать предпринимать шаги, дабы не доводить ситуацию до критической.
Мать угасала на глазах.
Богданов, глядя на страдания единственно близкого ему человека, не знал, как вести себя, какие надлежит подобрать слова, чтобы вывести из состояния безысходности. Особенно трогало то, что мать не плакала и не рыдала. Глядя на портрет отца, она могла часами сидеть за столом, не проронив ни единой слезинки. Со стороны казалось, что она разговаривает с фотографией. Люди приходили, чтобы выразить соболезнования. И что они видели? Сидящую перед портретом мумию. Кто-то посоветовал пригласить психолога. Но мать, прослышав, приказала забыть, успокоив заявлением о том, что с ней всё в порядке.
Позже выяснилось, что у них с отцом существовала договорённость быть похороненными вместе, рядом с могилой деда и бабушки, для чего была заранее заказана оградка, определяющая границы двух существующих и двух будущих могил. Мало того, отец при жизни позаботился об их с матерью усыпальнице. Было приготовлено всё, что надлежало человеку иметь на случай собственных похорон.
Факт этот настолько поразил Илью, что тот не смог сдержать себя, чтобы не обратиться к матери с вопросом: «Зачем?»
На что она, не поворачивая головы, произнесла: «Делай, как велел отец. И не дай тебе Бог его ослушаться. Прокляну».
Для Ильи подобного рода заявление было сравнимо с шоком. Зная мать как человека невиданной доброты и невероятно чуткого по отношению к чужим бедам, он вдруг открыл в ней иные черты. Твёрдость, настойчивость и даже злость на всё, что шло в разрез пониманию давно нашедших место в её жизни вещей, выглядело как приверженность принципам отца. Был момент, когда Илье казалось, что говорит он не с матерью, а с отцом, та же манера общения, та же интонация, те же жесты, мимика.
Вспомнилось выражение: «Люди, прожившие вместе не один десяток лет, с годами становятся похожими друг на друга».
Последовали удивление, восхищение и как итог гордость. Не за себя, не за ношу ответственности, что волею судьбы оказалась переложенной на его плечи, за причастность к фамилии, за отца с матерью, что сумели воспитать сына так, как когда-то воспитали их, вложив наряду с другими качествами то, что позволяет человеку считать себя личностью.
Ещё одно поражающее воображение открытие Илья сделал в день похорон. Он даже представить себе не мог, что у родителей столько друзей. Прошло более шести лет, как отец отошёл от дел, и они с матерью переехали жить в Никольское. За столь огромный период времени должно было поменяться всё и в первую очередь отношение людей. Память имеет свойство стираться, загружая сознание настоящим, отчего прошлое вспоминается в случаях экстренной необходимости. С те ми же, кто был знаком с Богдановыми, такого не произошло.
В день похорон в Никольское прибыло столько машин, сколько посёлок не видел со дня своего основания. И все в основном с московскими номерами. Улица была забита автомобилями, а те всё прибывали и прибывали.
Редакция газеты, в которой работал отец, приехала в полном составе. Прибыли представители из других издательств, из союза писателей, телевидения. На траурных лентах венков, которых было столько, что, не найдя места в доме, люди расставляли их вдоль ограды, было написано: «От правительства Москвы», «От мэрии», «От союза журналистов». А также от простых людей, что, преодолев расстояние в сто с лишним километров, приехали отдать дань уважения человеку, на протяжении сорока лет доказывающему, что жизнь есть состояние души, одна из главных черт которой является потребность говорить правду и в первую очередь о самом себе.
Траурная процессия растянулась на всю улицу. На здании сельсовета приспустили флаг России, что означало, что из жизни ушёл человек государственного масштаба. Стоявшие вдоль дороги люди, сняв головные уборы, понуро смотрели на проезжающий мимо катафалк. Кто-то крестился. Кто-то, глядя вслед, думал о том, что пройдёт время и его также понесут через всю деревню. Кто-то оставался стоять, провожая процессию взглядом. А кто-то, поразмыслив, занимал место среди идущих за гробом людей.
«Бесчестно живущий, прожигающий жизнь во благо себя в ряды провожающих не встанет, – думал Илья. – Он вообще в Никольское не поедет. И правильно сделает. Что он может здесь обрести? Угрызения совести? Смешно. Таких понятий среди тех, кто живёт в конфликте с собственной жизнью, не существует. Вот и получается, что проститься с отцом приехали только те, кто был и остаётся солидарен с его борьбой за правду. Удивительно, столько много людей и все борцы! Слёт единомышленников! По-другому и не назовёшь».
Столь необычная на первый взгляд мысль была нарушена звуками оркестра. Охнул тромбон, заголосила труба, ударил барабан.
У Ильи внутри всё съёжилось. Подняв глаза, он увидел гроб. Сердце зашлось от горя. Люди несли на плечах отца, который три дня назад учил его мыслить так, как обязан мыслить уважающий себя человек. И вдруг его не стало.
«Почему? С какой стати? Кто будет отвечать за столь страшную, необъяснимую по всем понятиям потерю»?
Весь дальнейший путь Илья думал о том, какой будет его месть.
«Страшной и жестокой? А может быть, хитрой и умной? Интересно, как бы поступил отец? Наверное, придумал бы нечто такое, что дало бы возможность отомстить и за себя, и за Соколова».
Минуя границы посёлка, процессия повернула в сторону кладбища.
Старый, с завалившимися на бок крестами погост не выглядел угрюмым, как городской. И в первую очередь оттого, что не было на нём ни огромных сверкающих блеском обелисков, ни чугунных с замысловатым рисунком оград, не сидели у ворот торгующие цветочками бабушки, не шныряли вдоль могил бомжи в надежде найти оставленную накануне родственниками водку. Зато росла черемуха. И не одна. Огромные кусты высотой в несколько метров можно было увидеть издали, отчего кладбище обретало вид черемуховой рощи. Впечатление было такое, будто кто-то когда-то специально насадил среди могил деревья, чтобы хоть как-то украсить усыпальницы ушедших в мир иной людей. Хотя могло быть и по – иному. Взяли люди и похоронили первого умершего в посёлке человека на самом красивом за околицей месте.
Могила деда с бабушкой находилась под самой высокой черёмухой, до ветвей которой невозможно было дотянуться.
Илья, представив, как та будет цвести весной и какой будет стоять вокруг запах, закрыл глаза.
Открыв, увидел в земле дыру.
«Новое пристанище отца. Два с половиной метра вниз, и вот оно царство пустоты и холода».
Душа, обливаясь горем, заплакала, заставляя слёзы падать на лацканы пиджака.
И вновь грянул оркестр. Толпа шелохнулась. Люди сняли головные уборы. Начался митинг.
Выходившие вперёд, сменяя друг друга, говорили слова, много слов. Остальные, опустив головы, слушали.
Илья же думал: «Господи! Скорее бы всё закончилось. Мать может не выдержать».
Люди же продолжали выходить и говорили, говорили. Казалось, не будет конца.
Кто-то предложил присесть на стульчик рядом с матерью, но Богданов отказался.
Женщина в куртке, из-под которой торчали полы белого халата, попыталась смоченной нашатырём ваткой дотянуться до его виска.
Илья отстранил руку, давая понять, что с ним всё в порядке.
Прозвучало: «Пора, товарищи». И Богданов испугался так, словно хоронили не отца, а его самого.
«Ещё минута, и руки, подхватив его, начнут опускать в чёрную отдающую мраком яму»,– настойчиво била в мозгу мысль.
Тем временем всё вокруг ожило, зашевелилось. Кто-то, взяв под руки мать, отвёл в сторону.
Илья отошёл сам.
Оркестр заиграл так, что в глазах потемнело, в ушах появился звон. Трубач, выдувая последние вздохи, старался выжать из людей как можно больше слёз. Звон медных пытался перекричать пение трубы. Стоило утихнуть звону, труба вновь заставляла сердца людей заходиться горем.
Чей-то голос отдавал команды. Люди с повязками на рукавах их выполняли.
Всё, что происходило вокруг, виделось Богданову сквозь пелену тумана, особенно когда начали опускать гроб. Сам не зная зачем, он вдруг вытянулся во фронт, при этом сжал кулаки так, что ногти, впившись в ладони, оставили на них след.
Очнуться заставили удары комьев земли о крышку гроба.
Илья вдруг понял, что больше никогда не услышит смех отца, не почувствует прикосновения его рук, которые почему-то в даже самые грозные для маленького Богданова минуты излучали чудодейственное тепло. Желание спуститься в могилу, открыть гроб и ещё раз взглянуть на родное лицо оказалось настолько мощным, что Илья, сам не понимая зачем, шагнул к краю могилы. Правая нога уже была занесена над ямой, пугающей суровостью, как чьи-то руки, подхватив его, оттащили в сторону. Усадив на раскладной стульчик, уже другие, явно женские руки поднесли к носу смоченную нашатырём ватку.
Сделав вдох, Богданов почувствовал, как холод, проникнув за воротник, начал методично ощупывать тело. Стало не по себе. И тогда он попытался заставить себя собраться с мыслями, словно только так мог помочь телу согреться. Попытка оказалась провальной, холод не давал возможности думать о чём-то хорошем.
«Не думать ни о чём, разве такое возможно? Мозг не может жить без мыслей. Оказывается, может! Ещё как может! Пустота вокруг, и только ухающие над ухом удары барабана и этот надрывный стон трубы».
С кладбища возвращались группами. Кое-кто, сославшись на дела, поспешил в Москву. Кто-то ушёл чуть раньше. Кто-то, в основном местные жители, задержались на кладбище с целью навестить умерших родственников. Как бы то ни было, опоздать на поминки означало проявить неуважение к памяти покойного, поэтому все, кто намеревался посетить дом Богдановых, направлялись в сторону посёлка, переговариваясь между собой о том, как трудно в столь непростое время сохранить семейный уклад.
Илья шёл рядом с матерью.
Та всю дорогу держала сына под руку, будто боялась, что отпустит, и произойдёт нечто, что может навредить его здоровью.
Богданов, понимая это, старался идти медленнее, чтобы размер его шагов совпадал с размером шагов матери.
В посёлок входили, когда часы показывали четверть пятого.
Пройдя мимо сельсовета, процессия повернула в сторону магазина, от которого до дома Богдановых было, что называется, подать рукой.
Увидев два стоявших рядом чёрных автомобиля, Илья не сразу понял, что в Никольском появились те, кого он не столько ненавидел, сколько призирал, ощущая при этом редкостное, но самое искреннее из всех существующих на свете чувств, чувство омерзения.
По тому, как взяла его под руку мать, до Богданова дошло: «Гришин приехал засвидетельствовать соболезнования».
«Какое кощунство, убить и продолжать издеваться,» -
подумал Илья.
Желание подойти к автомобилю и, не дожидаясь, когда находящиеся внутри люди начнут покидать салон, врезать кирпичом по лобовому стеклу, да так, чтобы все поняли, кто виновен в смерти отца, оказалось выше разума.
Освободив руку, Илья собрался было шагнуть в сторону чёрных монстров, как вдруг мать, тронув сына за рукав пальто, произнесла: «Не надо. Я сама».
Группа сопровождающих их людей остановилась, взирая на то, как Вера Ивановна, отделившись, ускорила шаг. Не пройдя и десяти метров, та, преодолев кювет, направилась к стоявшим на пригорке машинам. Оказавшись в метрах трёх от автомобилей, Вера Ивановна остановилась, огляделась, вырвала из земли несколько пучков травы и, не обращая внимания на предупреждающий окрик Ильи, приблизилась к «Ауди». Всё, что находилось в руках, грязь, трава полетели в стекло, полетели вслед и слова проклятия.
Илья, сорвавшись с места с целью остановить мать, успел преодолеть половину разделявшего их расстояния, как вдруг та, плюнув на стекло, развернулась и направилась обратно.
Среди ожидающих Богдановых людей прошёл вздох удивления и возмущения. Гнев негодования был направлен в сторону тех, кто находился в автомобиле.
Со стороны пассажиров чёрных монстров не последовало ответных действий. Никто не покинул салон, не прокричал что-либо в ответ, и только смахнувшие со стекла грязь дворники дали понять, что деяние сражённой горем женщины достигло цели.
Причастность Гришина к гибели Соколова была доказана самим Соколовым, потому Богданов имел полное право объявить врагу вендетту. Пусть не в плане физического устранения, но с обязательным набором тех средств, которые должны будут довести противника до безумия.
Илья к тому времени знал, как следует поступить с теми, кто навёл на отца тень смерти. Совсем скоро он обрушит на их головы всю живущую в его душе и душе матери ненависть. Крысы начнут жрать друг друга, что в конечном счете будет считаться высшей гранью проявления справедливости по отношению к памяти тех, кого уже не было в живых.
Глава 13
Время собирать камни
Согласно христианской вере душа умершего на девятый день после кончины человека отправляется в царствие небесное, где, представ перед судом божьим, предстоит держать ответ за грехи праведные.
Тем же, кто знал покойного, полагается помянуть и, вспомнив добрым словом, проводить душу в главный путь, определяющий дальнейшее пребывание в царствие небесном. Каков тот будет, чем закончится присутствие души на том свете, зависит от степени проделанных покойным грехов – как жил человек, чтил ли закон божий, не омрачал ли жизнь других слезами страданий. Всё учитывается до мелочей, склоняя чашу весов в ту или иную сторону. Оттого, чего в жизни проделано больше – добра или зла, зависит, куда будет определена душа: в рай или в ад.
Что касалось пришедших помянуть журналиста Николая Богданова, то этим людям повезло больше, чем другим, у них не было необходимости обременять себя волнением по поводу пристанища души умершего, потому как все сходились во мнении, что место той только в раю.
Войдя в дом, гости без слов садились за стол и смиренно, опустив руки на колени, дожидались, когда кто-то начнёт произносить речь.
Всё согласно ритуалу. Со словами царство Николаю Владимировичу небесное гости выпивали кто вино, кто горькую, поднимали головы, окидывали взглядом расставленные на столе закуски и с чувством исполнения долга начинали кушать.
И хотя по законам христианской веры во время поминального обеда не принято употреблять алкогольные напитки, дабы не омрачать память умершего недозволенностью греха, так сложилось, что русскому человеку, чтобы прочувствовать всю степень значимости события, праздник то или поминки, необходимо предоставить душе возможность успокоиться. Одна рюмка, другая – горечь утраты притуплялась, исчезала удрученность, и уже вторая часть обеда становилась похожей на привычное для деревенской жизни застолье с разговорами, воспоминаниями, в отдельных случаях даже с шутками и смехом.
В доме же Богдановых подобное исключалось полностью. От постигшей горечи утраты стены и те излучали такой натиск напряжённости, что лишний возглас, кашель или стук воспринималось как попытка вторгнуться в сознание тех, кто был на грани срыва. То была утрата из утрат, когда напоминание о потери близкого наносит удар по внутреннему состоянию, когда всё вокруг воспринимается не иначе как потеря самого себя.
Люди, отобедав, поднимались, кланялись глядевшему на них из переднего угла образу и, поочерёдно выражая соболезнование семье покойного, покидали дом, чтобы вне его наговориться всласть о том, какую прожил жизнь покойный и как тот был добр к людям.
Пока женщины убирали посуду, Илья, разобрав столы, разнёс по соседям стулья. Чай пили, когда часы показывали четверть девятого.
Антонина Петровна, двоюродная сестра матери, беспрестанно что-то говорила, на что Вера Ивановна лишь изредка кивала головой, чаще невпопад.
Богданов же, слушая «бред» двоюродной тётушки, которую видел лишь однажды и то десять лет назад, не мог понять, откуда в человеке столько простоты и наивности.
«На дворе двадцать первый век, а она словно из девятнадцатого. Не хватает только до пола платья, платка на плечах и бус, в остальном один к одному сваха из фильма «Женитьба Бальзаминова».
Оставаться за столом, когда не хотелось не пить, не есть, было сравнимо с пыткой. Хотелось встать и уйти.
Если бы не мать, Илья так и сделал бы, однако чувство жалости не позволяло оставлять ту в обществе сестры и это притом, что хотелось спать, голова гудела так, будто весь день пришлось проработать с отбойным молотком. Была надежда на силу воли, но та, словно окаменев, реагировала только на жужжание тётушки. Отсюда и негатив, что был направлен в разрез решению матери по поводу того, что Антонина Петровна останется пожить у них на неопределённый срок. Будучи бездетной вдовой, к тому же на пенсии, та охотно согласилась, приведя при этом ряд примеров, когда присутствие в доме близких помогало людям пережить потерю родного им человека.
Илья был вне себя. Он и так-то не любил, когда кто-то задерживался более чем на два дня, а тут вдруг родственница из какого-то Саранска, да ещё с безмерной болтовней и маячащей перед глазами суетой.
Провоцируя себя на издёвку, Богданов, потеряв контроль, скоро перешёл на откровенное подзуживание, на что тётушка, не проявляя ни грамма обиды, реагировала так, как положено было реагировать провинциалке, а именно с интересом, удивлением и неприкрытой наивностью в голосе.
Развязка наступила, когда Илья позволил себе проявить хамство.
Последовал прожигающий насквозь взгляд и вопрос, на который у Богданова не нашлось, что сказать. Мать смотрела на сына глазами отца, отчего тот готов был провалиться сквозь землю.
Оценив ситуацию как взрывоопасная, Антонина Петровна, спохватившись, начала собирать со стола посуду, на что Илья и Вера Ивановна отреагировали выжидающе. Стоило той прикрыть за собой дверь, как взрыв эмоций обрушился на Богданова лавиной негодования.
– Никогда не думала, что сын мой будет относиться к людям ничуть не лучше, чем к домашним животным. Посему у меня вопрос: «Кто дал тебе право ставить человека в неловкое положение, задавать вопросы, на которые тот не в состоянии ответить? Ты что думаешь, если в кармане полно денег, можно позволить себе проявлять хамство?»
– Причём здесь деньги? – попытался восстать Илья.
– Притом, что человек, обретя материальную независимость, начинает терять контроль не только над действиями, но и над разумом. И это не есть кощунство, это есть аморальное падение, когда собственное я становиться превыше нравственности.
– Что я такого сказал, что вдруг стал аморальным?
– В том- то и дело, что ничего, ни единого слова благодарности, в то время, когда человек, преодолев не одну тысячу километров, приехала, чтобы поддержать единственно близких ей людей. Два дня добиралась. И заметь, не самолётом и даже не в купейном вагоне. И что получила взамен? Издевательство, подковырки, ухмылки. За что? За то, что судьба сложилась так, что всю жизнь пришлось проработать медсестрой, в двадцать шесть лет похоронила мужа и больше не смогла полюбить кого-то ещё, оттого не испытала чувства материнства?
– Откуда мне было знать?
– А что, критериями отношений между людьми служит познание их прошлого?
– Нет. Но…
– Ты хотя бы раз видел, чтобы отец позволил себе кого-то унизить? Он со всеми всегда общался одинаково, будь то академик или дворник, независимо от жизненного статуса. Антонину он уважал за любовь к жизни, за верность памяти любимому человеку.
Вникая в смысл произнесённых матерью слов, Богданов понимал, насколько та была права. Отсюда и ощущение вины, стыда и ненависти к самому себе за то, что переступил дозволенное, от злости, от усталости неважно, но переступил, и этим всё было сказано.
Неожиданно голос матери сник. Она видела, что смысл произнесённых ею слов до сына дошел, поэтому теперь, если и пыталась пригвоздить Илью к стене правосудия острыми, как стрелы обвинениями, то уже не столь угрожающе и без того натиска, от которого Богданову было не по себе.
– Антонина Петровна будет жить у нас столько, сколько захочет, – подводя черту, объявила вердикт Вера Ивановна. – Моё решение, которое обсуждению не подлежит. Кроме того, тому есть обоснование.
– Обоснование?
– Да, – повторила Вера Ивановна, давая понять, что присутствие в доме двоюродной сестры обусловлено не столько её личной на то потребностью, сколько жизненной необходимостью. – И запомни, чтобы я не делала, к каким бы действиям не прибегала, ты не вправе обсуждать их, не подвергать критике, потому как каждое принятое решение есть часть нашего с тобой будущего.
Глядя на мать, Богданов не сразу понял, что именно имела та в виду. Куда больше его занимали мысли об изменениях в характере той, кого он знал, как человека исключительно кроткого, поэтому чрезвычайно восприимчивого к повышению голоса и в особенности к ругани, в каком бы виде та не проявлялась. И вдруг такой прорыв.
– Ты сказала будущего? Я не ослышался?
– Нет.
– В таком случае, хотелось бы услышать пояснения.
– Сам ты не догадываешься?
Илья задумался.
– Первое, что приходит на ум – проблема одиночества. Как ни крути, мне рано или поздно придётся уехать. И что тогда? Оставаться в огромном доме одной? Перспектива не самая благоприятная.
– Это не главное, – не моргнув глазом, разрушила версию по поводу одиночества, Вера Ивановна.
– Не главное?
Глядя в глаза матери, Илья удивлялся, насколько те были холодны.
– В таком случае остаётся Гришин. То, что его люди находятся неподалёку от нашего дома, не вызывает сомнений. Зная, что кроме хозяйки в доме находится кто-то ещё, полковник не решится затевать что – либо.
– Ближе к истине. Тем не менее не совсем то.
Илья знал, к чему пытается подвести его мать, но не решался озвучить мысли вслух. Сейчас же, когда та практически загнала его в угол, заставляя заговорить о том, что не давало покоя ни ей, ни ему, Богданову ничего не оставалось произнести то, что столь настойчиво требовала от него мать.
– Ты предложила Антонине Петровне погостить у нас, чтобы освободить меня от пребывания в Никольском.
– Ну, наконец-то, – повеселела глазами Вера Ивановна.
– В таком случае возникает вопрос, зачем?
– Затем, чтобы ты смог сосредоточиться на противостоянии Гришину. Полковнику рано или поздно надоест ждать, и он начнёт проявлять предпосылки к действиям. А тут ты во всеоружии и с набором противодействий.
– Иначе сказать, я должен сработать на опережение?
– Да. Но не сегодня и не завтра. Душа отца ещё не отбыла в мир иной. Это произойдёт на девятый день, а значит, есть вероятность, что та находится среди нас и не лишена возможности переживать. Так давай не будем омрачать душу покойного тем, что предстоит испытать живым. Пройдёт срок, и ты будешь волен делать всё, что посчитаешь нужным.
Илья воспринял слова матери, как руководство к действиям, как отступление от привычного образа жизни.
«Смерть отца, похороны и всё такое… Можно было понять, что вдруг заставило её заговорить о Боге».
