Алексей Галахов
Лермонтов

Полная версия

III

Те два образа, титанический и мелкий, о которых мы упоминали в предыдущей статье: один, наделенный мощными способностями духа и тела, часто изнемогающий от избытка сил, другой, всегда бессильный и своею слабостию возбуждающий не только сожаление, но и презрение, – эти два образа выступают постоянно и в сочинениях Лермонтова.

Типы могучих характеров нам уже известны: это Измаил, Арсений, Орша, Мцыри, Арбенин, Демон, Печорин; это, наконец, сам Лермонтов. Типы слабых натур или являются перед нами лицом к лицу, или знакомятся с нами посредством описаний и лирических излияний самого автора. Они ничтожны иногда до презрения, каков например, в Маскараде, князь Звездич, иногда до сметного, каков например, в Герое нашего времени, Грушницкий.

Что такое Звездич, определительно узнаем от маски, встретившейся с ним на балу. На желание князя изобразить его качества, маска отвечает:

 
Ты – бесхарактерный, безнравственный, безбожный,
Самолюбивый, злой, но слабый человек;
Во тебе одном весь отразился век,
Век нынешний, блестящий, но ничтожный.
Наполнить хочешь жизнь, а бегаешь страстей;
Все хочешь ты иметь, а жертвовать не знаешь;
Людей без гордости и сердца презираешь,
А сам игрушка тех людей.
 

Блестящий, но ничтожный современный век, не способный ни к чему великому и заметный только игрою и растратою мелких чувств, отразился и на Грушницком многими свойствами: аффектацией, желанием производить эффекты, сделаться героем романа, пустым себялюбием, по которому он целую жизнь занимался лишь собою и вовсе не знал других, разочарованием, добровольно на себя напущенным, претензиями на то, чего у него нет, и чему он не знает истинной цены. То же влияние века легло и на воспитании княжны Мери, и на её поведении, соответственном воспитанию: она чуждается добрых наклонностей природы из опасения нарушить принятые в свете обычаи, предпочитает непростое простому, сентиментальное истинной чувствительности; никогда не давая правого выражения своим чувствам, она старается маскировать одно другим; в досаде хочет казаться равнодушною, в равнодушии страстною; Грушницкий представляется ей героем потому только, что носит солдатскую шинель; она смотрит с презрением на молодых людей, хотя и любят рассуждать о страстях и чувствах; пустилась в ученость вовсе без внутреннее потребности или из уважения к науке, а единственно по тщеславию или по уставу моды. От Мери недалек переход ко всем прочим русским девушкам и к русской женщине вообще. Портрет последней нарисовав баронессой, одною из эманципированных дам (в драме Маскарад):

 
Что ныне женщина? создание без воли,
Игрушка для страстей иль прихотей других!
Имея свет судьей и без защиты в свете,
Она должна таить весь пламень чувств своих,
Иль удушить их в полном цвете.
Что женщина? Ее от юности самой
В продажу выгодам, как жертву убирают,
Винят в любви к себе одной,
Любить других не позволяют.
В груди её порой бушует страсть,
Боязнь, рассудок мысли гонит,
И если как-нибудь, забывши света власть,
Она покров с неё уронит,
Предастся чувствах всей душой –
Тогда прости и счастье и покой!
Свет тут: он тайны знать не хочет; он по виду,
По платью встретит честность и порок,
Но не снесет приличиям обиду
И в наказаниях жесток.
 

Сожаление о том состоянии общества, когда оно как бы отреклось от природы, заменив ее притворством, когда этому утомительному притворству нигде не видишь пределов, когда главнейшая забота человека устремлена на то, чтобы казаться не таким, каков он в самом деле, вырывается у Лермонтова часто и болезненно. Измаил Бей, боявшийся шутить с простым сердцем и с святым чувством, чего не боятся многие, нападает на людей за их слабоволие:

 
Какой-то робостию детской
Их отзываются дела:
И обольстить они не смеют,
И вовсе кинуть не умеют.
 

У них нет решимости, нужной не только для великих общественных подвигов, но и для устройства собственных, так сказать, домашних дел. Все творится у них в половину. Они постоянно держатся средины, не златой или философической, которая избегает крайностей, а малодушной или неразумной, которая боится определенного и точного, не выбирает ни того, ни другого, хотя выбрать необходимо, колеблется между утверждением и отрицанием. В ряду мыслей не признать ни одной, как твердого убеждения, в ряду чувств не остановиться ни на одном, как на опорном пункте счастья – вот их печальный удел. Поэтому не мудрено встретить в их жизни беспрерывные переходы от любви к ненависти, от неверия к верованию, и наоборот. Целая жизнь их истощается иногда в беспокойном шатании духа между разнородными предметами.

Только мелкие страсти живут на земле, говорит Демон Тамаре, противопоставляя себя, существо могучее, слабости современной человеческой породы. На земле боятся и любить и ненавидеть. Над любовью людей, минутною, как они сами минутны, сильно властвуют, кроме непрочности организма, усталость, скука и своенравие мечты.

Найти лекарство от такой нравственной болезни трудно, если не невозможно. Она чрезвычайно упорна. Она въелась в нас воспитанием, обычаями, жизнию общества, духом времени, привычкой. Вокруг нас образовалась особая, все заражающая атмосфера: мы дышим ею везде и всегда. Напрасно, в этом случае, прибегать к перемене мест и лиц. Места и лица – нечто внешнее, бессильное над внутренним: «душе все внешнее подвластно». Так, по выражению одного из наших писателей, «унылый способен чувствовать одно уныние»; так же точно больной ничего не чувствует, кроме своей болезни. И потому с какой бы стороны ни смотрел на свою жизнь слабовольный современный человек, в итоге рассмотрения остается частию горестное, частию презрительное сожаление о себе:

 
….Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, боязнь ума.
 

До сих пор мы говорили о слабовольных личностях. Но и могучие герои Лермонтова платят дань общей судьбе современного поколения, они также причастники его немощей, заражены тою же болезнию. Двойственность лиц, титанических и мелких, повторяется и в двойственности титанического образа. Герой и сам видит и другим дает видеть раздвоение своей натуры: одна её половина сильная и деятельная, выдвигающая его на передний план; другая, ослабленная и растленная, приравнивающая его пигмеям. Ослабление, как нам уже известно, совершилось влиянием мысли, анализа, сомнения, которое не только поражает энергию воли, но иногда и вовсе осуждает на вялую жизнь. «Во мне два человека, говорит Печорин: один живет в полном смысле слова, другой мыслит и судит его.» Мцыри противопоставляет человека коню и отдает предпочтение последнему, ибо он умеет в чужой степи сбросить с себя седока и найти прямую и короткую дорогу на родину. Природным чувством бессознательное существо достигает цели, тогда как сознание часто мешает нам достигнуть цели. Хилость одолевает нас. Мы – темничный цветок, боящийся света и опаляемый лучами даже утреннего солнца. Подобно шильйонскому узнику, мы вздыхаем по тюрьме, к которой привыкли, вздыхаем выпущенные за свободу, от которой отвыкли. Сколько завидует герой бодрой силе животного инстинкта, столько же завидует он наивным заблуждениям, которые у предков наших могли идти рядом с силою воли, не препятствовали уверенности, дающей уму и сердцу спокойствие, наслаждению истинную сладость, делу орудие.

А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастья, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и сильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою.

Невольная боязнь, сжимающая сердце при мысли о неизбежном конце, объясняет нам, приведенные в первой статье, места из Измаила Бея, которые говорят «о скоротечности жизни», «о ничтожестве». Странные в устах Черкеса, они вовсе не странны в устах Героя нашего времени, которым был и Измаил-Бей на ряду с Печориным.

В числе жалких потомков, «скитающихся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха», Печорин дает место и себе:

В напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.

Немощь современного поколения, которого грядущее или темно, или пусто, и которое ветшает в бездействии, под бременем познания и сомнения, всего яснее и определительнее раскрыта в лирическом стихотворении «Дума», одной из самых печальных элегий и вместе одной из самых правдивых и обидных сатир. Не выписываем её, как известную всем, вероятно даже наизусть. Эта сатира-элегия характеризует действительную болезнь эпохи, истинное чувство поэта, не чуждого той же боли, главный, если не единственный, источник его грусти о других и себе, его ненависти к другим и себе.

После этого понятна антипатия Лермонтова к состоянию людей, нами представленному, равно как его симпатия ко всему, что противоположно подобному состоянию. Все, выказывающее свежия силы или восстановляющее силы истощенные, любовно привлекает его. Он всегда готов срывать лживо-изящный покров, которым думает замаскироваться пустота сердца, «алыш» ума. Он скоро задыхается в атмосфере официального света, но так же скоро отдыхает на вольном просторе степи, когда мчится на горячей лошади, по высокой траве, против пустынного ветра. Первобытность дикого народа или наивность просто человека служит для него убежищем от разных бедствий полуобразованного общества, стоящего на рубеже Европы и Азии. Особенно негодует он на лицемерие столичной жизни, где думают одно, а делают другое, где так просвещенны, что не могут уже думать иначе, и так растленны, что лишены способности обратить мысль в дело. Понятно также, почему Лермонтов выбирает нередко в своих поэмах местом действия Кавказ, а действующими лицами Горцев, народ первобытный, не утративший естественных сил и готовый отважно заявить их при каждом случае. Это героя, хотя и дикие. Если Черкес привязан к родине, привязанность его могущественна, как у Мцыри; если он считает себя обиженным, мщение для него неотразимый долг, как у Хаджи-абрека. При многих предразсудках и суевериях, необходимых принадлежностях варварского племени, у него есть сила в руке и уверенность в душе. Он умеет владеть кинжалом и не задумается отравить адом.

Вследствие того же Лермонтов от настоящего времени охотно обращается к годам старым, царствованию Грозного. Предки наши, менее нас знавшие, пользовались однако ж благами, для нас заветными, как бы невозможными при знании развитом. У них воля не состояла в обратном отношении к мысли. Раз убежденные в долги или необходимости поступить так или иначе, они не откладывали дела, не раздумывали при его совершении, не раскаивались по совершении. Опричник, полюбив купеческую жену, ласкал ее без боязни, а купец тоже без боязни умел отомстить за свою честь, «не дать свою верную жену на поругание злому охульнику». Боярин Орша и Арсений, хотя вызванные для воплощения байроновских идей, были люди твердые: тот крепко стоял за власть и честь отца, этот за свою независимость. Наконец, вследствие того же самого, Лермонтов питает такое расположение к личностям простым, чуждым лицемерия и аффектации, и детям, у которых и быть не может разлада между силами духа я стремлениями жизни, и не к детям, в роде Максима Максимыча, сохранившим за собою естественную гармонию человека. Описав впечатление, произведенное на штабс-капитана видом с Гуд-Горы, Лермонтов прибавляет: «в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных раскащиках на словах и бумаге». Печорин приязненно сошелся с доктором Вернером не потому собственно, что доктор умен и остроумен, а потому, что при этих качествах он не заразился обычными недостатками людей образованных: он прост в обращении, во взгляде на жизнь, в поступках. О сочувствии героев Лермонтова и самого Лермонтова к природе, как вытекающем из того же источника, мы уже говорили в первой статье.

Вину такого жалкого состояния современных людей Лермонтов приписывает цивилизации. Нельзя нисколько усомниться в его понятии об этом предмете, которое свидетельствуется многими местами его сочинений. Так Арбенин, хотя и сильный человек, прижат к земле нашим веком на ряду с другими; он изнемог под гнетом просвещенья: любить он не умел, а на мщенье не решался, при всем хотении мстить; смеясь над своим слабоволием, он горькою иронией оканчивает один из своих монологов:

 
Так, вы образованном родился я народе:
Язык и золото – вот наш кинжал и яд.
 

Одна из лирических тирад в Измаил-Бее указывает на бесчестное обыкновение образованных людей – не отдавать своей души вместе с рукою. Дума оплакивает наше поколение за то, что оно бездейственно дряхлеет под познанья и сомненья, что оно иссушило ум наукою бесплодною. Стихотворение Поэт называет современных певцов осмеянными пророками; ибо в наш изнеженный век они утратили свое назначенье, променяв на золото ту власть, которой свет некогда внимал с благоговением:

 
Нас тешут блестки и обманы;
Как ветхая краса, наше ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны.
 

Таким образом просвещение является у Лермонтова бременем или игом, которое гнетет нас, иссушает ум, поражает бездействием волю. Благодаря ему, ветшает мир; благодаря ему, мы, жалкие, хотя и образованные, потомки предков почтенных, хотя и необразованных. От него человек, по энергическому выражению Гоголя, становится дрянью и тряпкой.

Настроение жизни, против которого сильно негодует Лермонтов, действительно заслуживает негодования людей здравомыслящих. Хотя жестоко поступать с Грушницким, Мери, князем Звездичем и другими им подобными так, как поступили с ними герои нашего поэта, лишая их спокойствия, чести и даже жизни: ибо эта жестокость есть своего рода неразумие и несправедливость; но совершенно разумно и справедливо вооружаться всеми законными способами против нравственной болезни во имя нравственной трезвости.

Если тревожное состояние духа обязано своим происхождением известным историческим обстоятельствам и, как естественное, вполне последовательное явление доступно не только объяснению, но и оправданию; то при дальнейшем своем развитии оно способно уклониться в сторону, принять искаженный вид, обратиться, по воле нас самих, в уродливость, и таким образом, не теряя возможности быть объяснимым, терять право на защиту и оправдание. Человеку не трудно извратить свою природу: умный не редко отрекается от своего ума, больной считает себя здоровым или находит удовольствие в ясно сознаваемой болезни. Многие, чувствуя неловкость положения, в которое зашли они, нисколько не стараются из него выйти: напротив, они укрепляются за ним силою привычки, получают вкус к фальшивому и неестественному, остаются добровольными мучениками бесплодного существования, ибо не только легко переносить эти мучения, но и приятно ощущать в них какую-то неопределенную сладость. Иное дело – внутренния страдания людей, у которых сила мысли и чувство нравственности действительно глубоки: здесь раскрывается героизм скорбя, вполне истинный и сильный, и потому вполне достойный общего сочувствия. Иное же дело героизм, размененный на мелкую монету, который мы напускаем на себя, который становится потом предметом моды, окружает нас искусственною, нами самими созданною атмосферой. Зная её заразительность, мы дышим ею охотно, вместо того, чтобы выйти на свежий воздух…