Алексей Галахов
Лермонтов

Полная версия

С тех самых пор, как он живет и действует, следовательно с самого начала жизни, если понимать под этими словами обыкновенное течение лет, или, по крайней мере, с эпохи юношества, если понимать под ними сознательность бытия, открывшуюся для Печорина слишком рано, – с тех самых пор судьба приводила его к развязке чужих драм. Он справедливо называет себя необходимым лицом пятого акта: без него не могла завершиться пиеса. Но эта пиеса была постоянно трагическим крушением надежд и счастья. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрыв Мери с Грушницким; судьба бросила его в мирный круг контрабандистов. Зачем это так было? За чем атому следовало быть так? спрашивает он сам себя. Как камень, брошенный в гладкий источник, говорит он, я тревожил его спокойствие, и как камень едва сам не тонул! «Сколько раз играл я роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления.»

Наконец Печорин, как и все его предшественники, бурной породы. У него врожденная наклонность к тревогам; тихия радости, душевное спокойствие ему не по сердцу и не к лицу.

«Я как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль, не мелькнет ли там, на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани.»

Рассмотрев произведения объективной поэзии Лермонтова, мы приходим к следующим заключениям:

Главные лица, выведенные поэтом, представляют поразительное между собою сходство, доходящее почти до тождества. Можно сказать, что это один и тот же образ, являющийся в разных возрастах и полах, в разные времена и у разных народов, под разными именами, а иногда и под одним именем. Поэт изображает его с одной стороны или с многих; рассматривает многие действия из его жизни или один только факт; берет одну способность его духа или многие способности.

Все различное в идеале несущественно; все сходственное или тождественное – существенно. Поэтому одно какое-нибудь представление идеала, в повести или драме, дозволяет угадывать безошибочно другие его представления, во всех остальных повестях и драмах. Саша Арбенин оказался бы, в зрелом возрасте, точно таковым, каковыми оказались двое других Арбениных, Радин, Печорин; и наоборот: эти последние, в возрасте детском, походили бы как нельзя больше за Сашу Арбенина. Равным образом, все эти лица, Арбевивы, Радин, Печорин, будучи Европейцами, служат подлинниками для Азиятцев – Измаила, Хаджи-Абрека, Мцыри, которые в свою очередь могли сделаться образцами для своих подлинников. Боярин Орша и Арсений, люди XVI века, ярко отражаются в своих потомках – Печорине и Арбенине, жителях XIX века, современниках Лермонтова. Семнадцатилетняя Нина, в Сказке для детей, имеет такое же значение между женщинами, какое Арбенин, Мцыри и Печорин между мущинами. Факт, рассказанный из жизни любого лица (например Мцыри), относится к одной категории с целым рядом фактов из жизни другого (например Печорина): по фону можно определить второе, и наоборот. Страсть или наоклонность, взятая из целого характера (например Абрека), дает возможность, представить себе целый характер (например Арбенина), и наоборот. Одна частность указывает целое, один момент – все течение жизни, одна стихия – весь состав духа, указывает не только в сфере одного и того же характера, но и в сфере всех прочих: ибо эти прочие равны ему.

Что же следует заключить из такой неизменной наклонности поэта к представлению одного и того же образа? Заключение останавливается на следующих положениях:

Или, в героях своих, Лермонтов выводил современного ему человека, взятого живьем из действительности и, по особенным общественным условиям, ставшего героем эпохи.

Или, под образом созданных лиц, изображал он себя самого: свой собственный характер – в их характерах, свою жизнь – в их жизни. Поэма, драма, повесть были только формы объективной поэзии, нужные для раскрытия личности поэта, которая вовсе не была выражением современного человека, героя Лермонтовской эпохи.

Или, наконец, оба эти предположения совместимы, то-есть творя идеал, воплощающий в себе понятие о современном человеке, поэт вместе с тем рисовал и себя самого, подходящего под это понятие. Примеры подобных явлений нередки в истории поэтического творчества.

Чтоб узнать, которое из трех предположений ближе к истине, необходимо обратиться к лирическим произведениям Лермонтова. Лирическая поэзия, имея предметом не внешний, а внутренний мир, мир души поэта, изображает его личные чувства и мысли.

Но прежде этого остановим внимание читателя на одном замечании, важном для нашей цели. Уже в повестях и поэмах Лермонтова проявляются его личные ощущения. Вольное или невольное отношение собственной жизни к жизни созданных лиц достаточно показывает, что поэт сочувствовал им, что они ему не чужия, не только как автору, с любовию творящему образы, но и как человеку, видящему в них себя самого Так в «посвящении» Демона прямо говорится, что эта поэма, хотя сюжет её заимствован из грузинского предания, есть «простое выраженье тоски, много лет тяготившей ум поэта». Рассказ написан, следовательно, с известною целью – в положении действующего лица изобразить положение раскащика. Главное дело здесь не Демон, а судьба человека, одаренного демоническими силами. Эпиграф к Измаилу-Бею дает также знать о внутренним настроении поэта, родственном или даже тождественном такому же настроению вымышленного героя: в нем Лермонтов называет свою душу «безжизненною»; вдохновение, снова на него низшедшее, воспевает «тоску, развалину страстей». Последние слова как бы повторяются в самой повести, при описании потока, шумящего на дне пропасти. «Слыхал я этот шум, прибавляет от себя Лермонтов, и много будил он мыслей за груди, опустошенной тоскою». Самый рассказ Чеченца об Измаиле характеризуется эпитетами: «буйный и печальный». Лермонтов, перенося его с юга за дальний север, не боится невнимания публики, да и не требует внимания:

 
Кто с гордою душою
Родился, тот не требует венца.
 

Таким образом, «тоска, тяготеющая над умом», «грудь, опустошенная тоскою», этою развалиной страстей, «душа безжизненная и вместе гордая», вот признаки общие героям и певцу их. Еще важнее то указание, которым Лермонтов положительно обнаруживает свою родственную связь с любимым идеалом. Обрисовав (в Сказке для детей) характер Нины, этой как бы родной сестры Арбениных, Печориных и Радиных, он замечает:

 
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде.
 

Мы увидим, что слова «был» и «немножко» употреблены здесь не в строго-точном своем значении. Вместо прошедшего времени поэт мог бы поставить настоящее, и от наречия «немного» откинуть отрицание.

Указания эти достаточно свидетельствуют о сочувствия Лермонтова к его героям; а так как сочувствие основывается на родственном сходстве характеров, на их принадлежности к «вой и той же породе, то… Но мы не хотим заблаговременно высказывать выводы, для полной ясности которых необходимы многие другие свидетельства, и между прочим искреннее свидетельство лирических пиес.

Самая характеристическая из них, по моему мнению, Парус. Это эмблема добровольного изгнанника из родины:

 
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю роднон?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит…
Увы, он счастья не ищет
И не от счастья бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой;
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

Чем иным объяснить душевное настроение, выраженное в стихотворении, как не врожденною наклонностию к тревоге, подобною такой же наклонности семилетнего Арбенина к разрушению? Обстоятельства жизни совершенно благоприятные: и золотые лучи солнца, и светло-лазурные струи. Обвинять их, ссылаться на них нет никакого нрава. Может-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэт стремится к лучшему? Нет: „он счастья не ищет“. Но отсюда не следует, однакож, что счастие найдено, и нечего искать его: нет, „он бежит не от счастия“. Он сам не дает себе отчета, за чем бросил родину и направился в далекий край. И мы напрасно стали бы вместе с ним искать положительных тому причин. Причина одна – природа. Мятежно-рожденный просит бури, потому что в него вложен инстинкт мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, как хищной птице – хищничество. Так Печорин не уживается с мирною долею: его душа сроднилась с битвами и бурями; он томится и вздыхает на гостеприимном берегу, не прельщаясь ни тенистыми рощами, ни светом солнца. Он сравнивает себя с челноком, брошенным в море; поэт берег другое сравнение для выражения такого же состояния – парус, белеющий в голубом тумане моря. Так и Мцыри готов отдать две спокойные жизни за одну полную тревог и битв; ничего не возьмет он в замен живой дружбы меж грозой и бурным сердцем; он был бы рад обняться с бурей. Что в пиесе Парусь представлено эмблематически, то в других стихотворениях выражается непосредственно. Романс К *** говорит, что автор уносит в чужую сторону, под южное небо свою мятежную кручину; элегия: Когда волнуется желтеющая нива указывает, как, при виде спокойной природы, смиряется тревога его души.

Другой предмет, взятый из мира физического для уподобления ему предмета нравственного, есть гранитный утес (в пиесе: Я не хочу). Это символ гордости, источник которой и право на которую – высокая душа. Угрюмый жилец двух стихий воды и воздуха, вверяет свои думы только громам и бурям: так и душа поэта равнодушна к одобрению и укору людскому. Поэт не склоняется перед кумирами света; для него нет предметов ни сильной любви, ни сильной злобы; он горд не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.

Наравне с этими лицами, поэт поражен преждевременным опытом жизни, приведшим его к анализу и сомнению. В пиесе: Гляжу на будущность с боязнью, душа его уподобляется „раннему плоду, лишенному сока“: она увяла в роковых бурях под знойным солнцем бытия. Как дубовый листок, она выросла в суровой отчизне и „созрела до срока“ (пиеса Дубовый листок оторвался). Можно заметить, что бездушные предметы: парус, дубовый листок, гранитный утес, облака и другие, взятые для символического представления предметов душевных, в стихотворениях лирических так же относятся к поэту, как относятся к нему лица повестей и драм, эти образы его самого.

Что же вынес поэт из раннего опыта жизни и её анализа? Пустую душу, сомнение, скуку, отсутствие всякой цели. Припомним из эпиграфа к Измаилу „грудь, опустошенную тоской“, которая сверх того называется „развалиною страстей“, и нам понятно будет, почему в Молитве (одной из двух пиес того же названия) поэт называет свою душу „пустынною“, а себя „безродным странником в свете“ (каким и был Измаил), и почему в другой пиесе Благодарность, он благодарит за жар души, растраченный в пустыне». Припомним также Арсения, который отправляется в чужую сторону «один, без дум, цели и труда»: так и дубовый листок, образ поэта, носится по свету один и без цели. В настоящем поэт живет под бурей тягостных сомнений и страстен (Первое января); он рад, когда святые слова молитвы далеко отгоняют от него сомненье (В минуту жизни трудную).

Несмотря, однако ж, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотрит ей в очи. При нем всегда неумирающая память боли и томленья. Он не забудет их даже в могильной стране покоя; он не хочет

 
Покоя, мира и забвенья
Не надо мне (Любовь мертвеца).
 

Невольно представляются при этих стихах и Печорин, который называл себя глупым созданием, ничего не забывающим; и Измаил, который восклицал тоскливо, что в мире все есть, кроме забвенья; и еще более Демон, которому не дано забвенья, и который его бы и не взял. Не ясное ли здесь сходство, даже тождество!

Что же осталось поэту, которому так больно и так трудно? ждет ли он чего-нибудь? жалеет ли о чем?.. Вот собственный ответ его, в элегии Выхожу один я на дорогу:

 
Ужь не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.
 

Совершенно такое же состояние жизни изображено под видом облаков, в поэме Демон. Волшебный голос, утешая Тамару, говорит об облаках, не оставляющих по себе следов на небе:

 
Им в грядущем нет желанья,
Ум прошедшего не жаль.
 

Другие два стиха в том же описании облаков:

 
Час разлуки, час свиданья
Им не радость, не печаль,
 

как бы повторены в пиесе: Договор, при представлении неразгаданного союза двух сердец, в котором:

 
Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали.
 

Таким образом мысли, чувства и даже выражения, приписанные героям поэм и драм, в стихотворениях лирических относятся к самому поэту и составляют его неотъемлемую собственность.

Укажем еще один пример. Отрывов из повести, в которой идет речь о Саше Арбенине, описывает господский сад, дом и их окрестности: «от барского дома по скату горы до самой реки расстилался фруктовой сад; с балкона видны были дымящиеся села луговой стороны, синеющие степи и желтые нивы» Пиеса Первое января воспоминает родные места, которыми поэт восхищался в детстве:

 
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенною теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится, и встают
Вдали туманы над полями.
 

Измаил также обращался мечтою к картинам природы, которые он любил, будучи еще ребенком. У подобных людей, воспоминание о детстве и первых впечатлениях есть своего рода мысленный рай, куда они любят временно уходить от жестоких треволнений сердца, от бессменного присутствия одолевающих мыслей, от себя самих.

Понятие поэта о жизни одинаково с понятием Измаила и Арбенина. Жизнь, по его мнению, «пустая и глупая шутка» (и пиесе И скучно и грустно). Не то же ли говорили и Арбенин, назвавший жизнь детскою шарадой, и Измаил, определивший ее рядом измен?

Временное преображение поэта, закаленного в роковых бурить, совершается при помощи тех предметов, которые, по своей сущности, противоположны душевному его состоянию. Прелести природы, подчиненной положительным законам, тихая песня незнакомого соседа, слова молитвы, дарующей благодатную силу разбитому сердцу, вид прекрасного ребенка, живущего непосредственно жизнию, или память о друге, сохранившем и в не детском возрасте –

 
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную….
 

вот что усмиряет тревогу души его, наполняет грудь покоем и заставляет иногда проливать тихия слезы. Тогда он может постигать земное счастие и способен видеть в небесах Бога. При таком внутреннем настроении самая речь становится нежнее и спокойнее, как бы в противоположность энергическому, сжатому и мятежному стиху. Доказательствами служат пиесы: Две молитвы. Ребенку, Памяти А. И. Одоевского, К соседу, Ангел, Ребенка милого рожденье, Выхожу один я на дорогу. Когда волнуется желтеющая нива и пр.

Временные переходы от тревоги к спокойствию принадлежать и каждому из лиц, созданных поэтом, особенно Печорину. Отрадное чувство разливалось в его жилах при ярком солнце, при синем небе, при воздухе, чистом и свежем, как поцелуй ребенка. Умственное волнение затихало в нем, когда перед ним открывались высокие горы и широкия степи. «Я люблю, говорил он, скакать на горячей лошади, против пустынного ветра; с жадностию глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума.»