Алексей Галахов
Лермонтов

Полная версия

Таким образом сличение лирических произведений Лермонтова с его повествовательными и драматическими пиесами убедительно показывает, что он сам является в созданных им лицах, или, что внутреннее состояние этих лиц выражается его собственным душевным состоянием. Родственное отношение, существующее между образами Арбенина, Печорина, Измаила и других, существует также между ними и творцом их. Они зеркало его самого, и он сам – верное их отражение или воспроизведение.

Из трех предположений, выше нами высказанных, необходимо признать справедливым то, по которому образы созданных лиц служили выражением самого поэта. Остается решить, было ли это выражение подражательное, из чужих рук взятое, или самобытное, без помощи заимствований явившееся, или и подражательное и самобытное вместе. Потом, определив долю обоих элементов, необходимо показать, было ли какое-нибудь отношение между выражением и современною действительностию, или оно порождено мечтою, не имевшею ни какой связи ни с жизнию общества, ни с жизнию самого поэта. Решение этих вопросов отлагаем до следующей статьи.

II

В предыдущей статье мы познакомились с характеристическими чертами той личности, которая изображена Лермонтовым во всех трех отделах его поэтических произведений – повествовательном, драматическом и лирическом. Теперь следует объяснить значение образа, представляющего известное направление в сфере мысли и действования.

Не нужно больших соображений для того, чтобы видеть близкое родство идеала, начертанного нашим поэтом, с героями Байрона. Кому хотя сколько-нибудь известен последний, даже из русских переводов, тот нисколько в этом не усомнится. Может-быть несомненностью родства объясняется и то, почему до сих пор не указаны определительно сходственныя часто тождественные места оригинала и подражания. Говорю «подражания», потому что такова действительно причина означенного литературного явления. Если и допустим, что между такими натурами, каковы Байрон и Лермонтов, существовала внутренняя гармония, кровный духовный союз, то предположение наше не объяснит достаточно, вследствие чего многие черты, описания и даже выражения целиком зашли к Лермонтову. Необходимо следовательно принять такое объяснение, что, на основании духовного родства и может-быть сходства общественных положений, Лермонтов особенно сочувствовал Байрону и, не уклоняясь от обычно-подражательного хода нашей поэзии, заимствовал многое из богатого источника его творений, приложив к заимствованному и свое собственное, благоприобретенное.

«Воспоминания о Лермонтове» № 18) показывают нам, что «он не разлучался с Байроном». Немудрено было отсюда явиться вольным и невольным подражаниям английскому поэту. Отделить первые от последних невозможно, так как сам Лермонтов нигде не указывает влияния, им испытанного. Напротив, в одном стихотворении он отклоняет уподобление себя Байрону: он видит в себе также странника, гонимого миром, но только с русскою душой. Какое значение имеют эти слова, увидим ниже.

Несмотря на свое сочувствие к Байрону, Лермонтов перевел из него только три пиесы: (В альбом «Как одинокая гробница», Еврейская мелодия, Умирающий гладиатор (из 4-й песни Чайльд-Гарольда). Гораздо яснее выразилось оно в подражании, которое относится к трем предметам: отдельным выражениям, постройке пиес и преимущественно характерам лиц или, точнее, характеру лица.

Начнем с отдельных выражений.

В Измайл-Бее изображаются краткия, но мучительные мгновения, которые переживает сердце, как сосуд, переполненный горечью страданий:

 
Века печали стоят тех минут.
 

То же самое читаем, и в стихотворении Сон, принадлежащем Арбенину, герою драмы Странный человек:

 
Как мрамор, бледный и безгласный, он
Стоял. Века ужасных мук равны
Такой минуте.
 

Арбенин подражал здесь Байрону, но у Байрона, в означенной пиесе, нет такого стиха. Лермонтов внес его в свою поэму из Манфреда, который так описывает свои душевные муки:

«Видеть чело свое, изрытое морщинами, которые проведены не годами, а минутами, часами пыток, равнявшимися веками».

Тирада, выписанная в первой нашей статье из Измаила, когда он, стеснив дыханье, обратив лицо к небу, лежал на земле подобно ему немой и мрачной («Видали ль вы, как хищные и злые…»), есть подражание одному месту в, когда он, в бегстве своем остановил на мгновение коня и потом снова продолжал путь:

Но этот краткий промежуток развил перед ним годы воспоминаний и взгромоздил в его душе целую жизнь страданий – век преступлений. В подобное мгновение все муки прошлого терзают сердце как добычу любви, ненависти и страха. Что должен чувствовать тот, кого обременяют вдруг все душевные пытки? Промежуток, в который размышлял он о своей судьбе, – кто исчислит его ужасающую продолжительность? Едва заметный в книге времени, он был для его мысли – вечность! ибо мысль бесконечна, как пространство беспредельно, мысль, которую объемлет сознание и в которой сокращаются страдания без имени, без надежды, без границ.

Спасением от такого невыносимо-тяжелого состояния могло бы служить забвение, но его не дано ни Измаилу, ни Печорину, ни Демону. Манфред, на вопрос вызванных им гениев: чего ты хочешь? отвечает: «забвения, забвения того что во мне, забвения себя самого!» Если Арбенин, как странный человек, «сам не знает, чего хочет», то и Манфред не знает, «ни чего он требует, ни чего он ищет». Не зная, как объяснить характер Арбенина (в драме Маскарад), Казарин объясняет его природой: «дурак, говорит он, кто думает, что можно победить природу». Манфред дает такое же объяснение аббату: «я не мог переломить моей природы».

В числе особенностей Печорина наиболее замечательною была та, что «глаза его не смеялись, когда он смеялся» Это свойство разделяет он с Ларой: «улыбка его не шла дальше губ; никто не видал смеха в его взгляде.» Как сердце Измаила уподобляется темной поверхности моря, покрытой ледяною корою до первой бури, так и сердце Азо (в Паризине) есть плотный лед, покрывающий волну только на её поверхности, между тем как в глубине течет и будет течь не застывшая вода. Когда Орша кинул злобный взгляд на свою дочь, застав у ней Арсения, тогда

 
Мучительный, ужасный крик
Раздался, пролетел и стих;
И тот, кто крик сей услыхал,
Подумал верно, иль сказал,
Что дважды из груди одной
Не вылетает звук такой.
 

Стихи эти заимствованы из того места Конрада, где он тушит лампаду и тем дает знать Альдоне о своей гибели. Но Мицкевич в свою очередь подражал Паризине:

Какой это мучительный крик рассек воздух – крик ужаса и безумия, подобный воплю матери, которой дитя поражено внезапным и смертельным ударом! Он восходит к небу, как стон души, пытаемой адским мучением. То был крик женщины; никогда отчаяние не исторгало ужаснейшего, и все, его слышавшие, пожелали, чтоб он был последний.

Картину запустения Гассанова дворца, по смерти Лейлы (в поэме Гяур), Лермонтов перенес в поэму Демон, разумеется с изменениями, при описании замка, в котором жил отец Тамары, Гудал. Как там «отшельник-паук медленно растягивает по стенам свою широкую сеть», так и здесь

 
Седой паук, отшельник новый,
Прядет сетей своих основы.
 

Несмотря на различие обстоятельств, тон описания умершей Тамары, её похорон и могилы, напомнит читателю те же самые предметы в Абидосской невесте, при описании смерти Зюлейки.

Относительно постройки пиес должно указать на сходство Измаил-Бея с Ларой, одной из самых замечательных личностей, созданных Байроном. Измаил и Лара, оба воротились на родину после долгого отсутствия; оба облечены в какую-то таинственность. Лермонтов особенно интересовался изгнанниками или скитальцами, находя в них, вероятно, известное отношение к своей судьбе. Он и себя самого называет странником, подобным Байрону, который в странствовании Чайльд-Гарольда изобразил значительную долю своей личности. Калед, паж Лары, соответствует юноше Селиму, разделявшему военные труды и опасности Измаила. Тот и другой – переодетые женщины; имя первой неизвестно, имя второй Зара. Сцена, когда Калед находится безотлучно при умирающем Ларе, есть и в Измаиле, который тоже ранен и за которым ухаживает Зара. Эццелин, незнакомец, явившийся на праздник в замке Лары, напоминает Неизвестного в Маскараде.

Сонет поэмы Боярин Орша, по отношениям между главными действующими лицами, подходить и к Абидосской Невесте и к Паризине. Арсений, которого Орша взял к себе ребенком и отдал под строгий надзор иноков, и к которому он обращается с такими жестокими словами:

 
……найденыш без креста,
Презренный раб и сирота,
 

представляет Селима, сына Абдаллы, отравленного родным его братом Гиафиром. Гиафир также клеймит Селима позорными названиями: «сын рабы, сын жены неверной». Любовь Зюлейки к Селиму, раздражившая отца её Гиафира, то же что любовь дочери Орши к Арсению, возбудившая ужасное мщение отца. Прибавим, что Арсений – атаман разбойничьей шайки, как Селим предводитель пиратов.

Но отношения Орши к Арсению находят более близкий образец в Паризине. Как Арсений похож характером на Оршу, при всем различии лет и отсутствии родственных связей; так Гуго, побочный сын Азо, похож на своего отца: «Вот плод твоей незаконной любви», говорит судимый сын отцу обвинителю: – «она наказала тебя, даровав тебе сына, совершенно на тебя похожого! Подобно твоей, моя душа не терпит никакого ига!» Гуго свел преступную связь с Паризиной, женою своего отца; Арсений влюблен в дочь Орши. Над обоими производится суд. Паризина не вынесла казни, которой была свидетельницей, равно как и дочь Орши не вынесла угрюмого взгляда отца.

Мцыри, как мы уже видели, двойник Арсения и по характеру и по некоторым обстоятельствам жизни. Сходство обнаруживается кроме того многими местами рассказа, выражаемого иногда одинаковыми стихами. Но самое содержание и тон рассказа заставляют видеть в Мцыри подражание Мазепе и еще более Шильйоскому Узнику. В первой поэме представлены ощущения, испытанные Мазепою в то время, как дикий конь мчал сгопо степи и в лесу; во второй поэме ощущения, испытанные узником в долголетнее его заключение. Так и Мцыри есть повесть впечатлений, которые пережила душа юного послушника вне монастырских стен, на воле и просторе. Самая форма рассказа – одни мужские стихи (которые Лермонтов разнообразит иногда вставкою немногих женских) – одинакова в в Узнике и Мцыри.

Желая показать, на сколько подражание имело место в создании главного лица, заметим, что нельзя думать, будто каждый характер, выведенный Лермонтовым, есть снимок с одного какого-нибудь характера в творениях Байрона. Процесс подражания совершался иначе. Поэт наш или соединял в один образ черты, принадлежащие разным личностям, или свойствами, как составными элементами одной и той же личности, наделял разных героев. При таком способе действия образ мог бы выйти не органическим и следовательно не поэтическим; но как между героями Лермонтова нет существенного различия, так и герои Байрона существенно сходны между собою: все они, говорит Вальтер Скотт, Чайльд-Гарольды. Суждение это относится и к Лермонтову: все его создания – Печорины. Единый тип, у обоих поэтов, сохраняет свои неприкосновенность при всем различии возрастов, общественного положения, времени и места. Различия эти не что иное, кат Формы, в которые воплотился один и тот же идеал.

Измаил-Бей и Арбенин (в Маскараде) легко распознаете! в Манереде и Ларе. Чело Манфреда покрыто морщинами и волосы побелели, но не от времени: он едва достиг зрелого возраста, и аббат удивляется в нем сочетанию юности тела с отжившим сердцем: короче, это – старик для чувств и наслажденья, без седины между волос, как сказано в Измаиле. бессменная мысль – такое же мучение Манфреда, как и наших двух героев: а мое усыпление (говорит он) не сон, а продолжение непрерывной моей мысли. Таинственный голос поет ему: «в недрах самого глубокого сна твой дух будет бодрствовать: есть тени, которым не исчезнуть! есть мысли которых не прогнать!» Страдания Манфреда бессмертного свойства: другие не вынесли бы того и в сновидении, что он выносит наяву. В сердце его нет ни надежды, ни желания, ни остатка любви, к чему бы то ни было. Потребность жизни давно и навсегда им утрачена: когда гении предлагают ему власть могущество, долгие дни, он отвечает: что мне в долгих днях? Мои и так тянутся слишком долго. Не знаю, говорил он в другом месте, какою властию осужден я на существование, если только существовать значит носить в себе бесплодное сердце, быть могилою собственной души.

Измаил, муж судьбы, на ряду с Печориным и Арбениным, с тяжелым чувством признается Заре, что все его любящее увлечено за ним невольно, что его дыхание губит радость, что ему не дано власти щадить. Такова же исповедь и Манфреда, существа рокового: «Удары мои падали на тех, кто любил меня, кого любил я наиболее; мои объятия были роковые.» И не только объятия, но и страдания были роковые, ему самому и другим. Но разве одни, его любящие и любимые им, испытывают тяжесть этого гибельного могущества? Нет: я подобен пустынному ветру, которого дыхание палит и пожирает, который живет только в пустыне, дует только на бесплодных песках, гуляет на диких волнах его; никого не ищет он, если его никто не ищет, но его прикосновение смертельно всему, что с ним ни встретится.

Лара тоже в силе, если не в цвете возраста, хотя утомление и время провели на челе его морщины – печать потухших страстей, честолюбия, славы, любви, волновавших некогда его сердце. В груди его, равно как в груди героев Лермонтова, бывает возврат глубоких и необъяснимых чувств, которыми на мгновение освещается мрачный его образ. Он горд, но не гордостию пылких лет: холодный вид, презрение к хвале и сарказм, поражающий сердце язвительными стрелами – вот что замечают в Ларе, и однако ж юность его была не такова. (Но разве таковы были сначала Арбенин, Печорин и Радин, несмотря на свою молодость?) В юности Лара кипел деятельностию и жизнию, жадный к удовольствиям, не презирающий битв; женщины, поле сражения, океан, все, что обещало наслаждения или опасности, испытано им поочередно; он искал награды не в однообразной и холодной среде, а в избытке радости или скорби: только в напряженности волнения находил он приют от своей мысли. Буря его сердца с презрением улыбалась легкому столкновению стихий; доводя все до излишка, невольник всех крайностей, как он воспрянул от чудовищного сна? Увы, он молчит об этом, но он проснулся для того единственно, чтобы проклинать увядшее сердце, которое не хотело сокрушиться в конец.

Таково свойство всех людей подобного рода, которые, как сказано в Измаиле, «хотят превзойти ближних в добре и зле», не по гордости только, но и по стремлению к крайностям. Фея называет Манфреда «человеком крайностей в добре и зле» Вспомните Арбенина и Печорина: последнему за его крайние переходы из одной противоположности в другую удивлялся Максим Максимыч, и видел в этом признак крайне странного человека. Этою чертой он снова примыкает к Ларе, который иногда превосходил веселостию самый веселый круг; но при дальнейшем наблюдении оказывалось, что улыбка его, мало-помалу исчезая, обращалась в сарказм. Ни ему, ни другим его братьям по духу, мрачным и печальным фигурам, смех вообще не приличен. Малейшую сердечную слабость Лара подавлял, как недостойную своей могучей и гордой природы. Он как бы обрек себя добровольному наказанию за то, что в былое время сердечные привязанности возмущали его покой: то был муж постоянно бодрствующей скорби, осужденный ненавидеть, потому что много любил. Поставив, вместо «любви и ненависти», «верование и неверие», мы получим известные уже нам стихи из Орши;