Алексей Небоходов
Трамвай отчаяния 2: Пассажир без возврата
Глава 1
Москва в этот час замирала в усталой тишине, и лишь редкие автомобили прорезали влажный воздух огнями фар. Улицы, залитые мягким светом фонарей, пустовали, словно город задержал дыхание перед рассветом. В глубине одного из переулков, где старые здания давно сменились роскошными фасадами, стояло на вид ничем не примечательное строение – без вывески, без указателей. Но с дверью, за которой скрывался мир, доступный не каждому.
Чёрный седан плавно остановился у обочины. Из него вышел высокий мужчина крепкого телосложения. Он не оглянулся по сторонам, уверенно шагнул на тротуар и направился к охраняемому входу.
Сергей Пятаков был человеком, привыкшим контролировать окружающую действительность, и даже здесь, в месте, где власть приобретала иные формы, он оставался собранным, сосредоточенным, будто входил на заседание совета, а не в заведение, чья сущность определялась теневыми правилами.
Его чётко очерченное лицо с высокими скулами, широкими прямыми бровями и глубоко посаженными карими глазами оставалось бесстрастным. Гладкая, почти лысая голова блеснула под светом фонаря. Дорогой костюм сидел безупречно, подчёркивая не просто его статус, но и привычку к вещам высшего качества. На запястье поблескивали часы, не перегруженные драгоценностями, но всем видом говорившие о цене, за которую можно было приобрести небольшую квартиру в центре.
Высокий охранник у входа, облачённый в тёмный костюм, дополненный с миниатюрной гарнитурой в ухе, на секунду задержал его властным взглядом, но, узнав гостя, чуть склонил голову, пропуская внутрь. Никаких вопросов, никаких уточнений – этот человек точно знал пароль. Дверь мягко щёлкнула, впуская его в полумрак коридора.
Пятаков шагнул внутрь, и шум большого города остался за закрытой дверью. В воздухе смешались терпкие запахи парфюма, дорогого алкоголя и чего—то более тонкого – легкого флёра сладковатого благовония, почти незаметного, но цепляющего за собой тянущийся след. Здесь не было суеты, кричащих вывесок или намёков на дешёвое ублажение инстинктов. Всё было обставлено безупречно, со вкусом, подчёркнуто роскошно, но не вычурно. Мягкие ковры скрадывали шаги, приглушённый свет создавал иллюзию приватности, а зеркальные стены удлиняли пространство, искажая реальность.
Один из слуг в безупречно выглаженной униформе согнулся в вежливом поклоне и указал в сторону главного зала. Пятаков двигался без лишней торопливости, но и без намеренной замедленности: его уверенная походка выдавала человека, знавшего, зачем он здесь. Он уже бывал в этом месте, знал правила, знал, что за этими дверями его встретит мир, где желания не встречали преград.
Двери в основной зал бесшумно раздвинулись, открывая пространство, пропитанное мягким светом и чувственным напряжением. Здесь царил иной ритм – замедленный, тягучий, пульсирующий в такт приглушённой музыке. Мягкие диваны, полупрозрачные шторы, за которыми угадывались силуэты, тонкий сигаретный дым, струящийся из длинных мундштуков. Женщины в откровенных нарядах, движущиеся неспешно, будто растворяясь в общем антураже, их взгляды – призывные, но не навязчивые. Здесь всё было поставлено так, чтобы клиент чувствовал себя желанным, чтобы его вели к пороку плавно, словно погружая в тёплую воду, из которой уже не хотелось выходить.
На противоположной стороне зала, возле длинной стойки с коллекцией редких напитков, стояла хозяйка заведения. Её взгляд, цепкий и пронзительный, сразу нашёл Пятакова, и тонкие губы тронула лёгкая улыбка. Она чуть склонила голову в знак приветствия и сделала еле заметный жест рукой, приглашая его подойти.
– Рада вас видеть, Сергей Викторович, – голос её был мягким, обволакивающим, но в нём чувствовалась стальная нить. – Вы, как всегда, безупречны.
Пятаков едва заметно кивнул, приняв комплимент как нечто само собой разумеющееся. Он бросил беглый взгляд на девушек, занятых неспешной беседой или же просто ожидающих, кто обратит на них внимание.
– Думаю, вы знаете мой вкус, – произнёс он без лишних эмоций.
Она улыбнулась шире, без тени кокетства, просто как хозяйка, знающая, что её товар идеален.
Затем она, словно искусный дирижёр, одним движением пальцев задала ритм, которому послушно подчинилось всё пространство. Движения у неё были отточены, мягкие, но несущие в себе неизменную власть над тем, что происходило в этом месте. В ответ на её жест из теней выплыли фигуры женщин: каждая – воплощение желания, подчинённого правилам игры, где соблазн был превращён в искусство.
Они появлялись медленно, одна за другой, скользя по залу, будто не ступали по полу, а плыли, растворяясь в густом воздухе, насыщенном благовониями и сладкими испарениями дорогого алкоголя. Полупрозрачные ткани струились по их телам, подчёркивая изгибы, позволяя взгляду угадывать больше, чем видеть. Каждая из них владела собой безупречно – в этих движениях не было суеты, не было желания обратить на себя внимание слишком рано. Одни медленно проводили пальцами по шёлковым лентам на своих плечах, словно готовились в любой момент их развязать, другие слегка запрокидывали голову, открывая тонкую линию шеи, натянутую, будто в ожидании укуса.
Пятаков сел в массивное кресло с высокой резной спинкой, обитое тёмной кожей. Оно подчёркивало статус хозяина положения, подчёркивало власть выбора, который принадлежал только ему. Он чуть вытянул ноги, небрежно поставил бокал с виски на небольшой столик рядом, наблюдая за движением женщин, позволяя атмосфере постепенно пропитывать его: вливаться в кровь, становиться естественной частью его присутствия здесь. Ему не нужно было торопиться. Он был здесь не впервые, знал, что искусство наслаждения требует времени.
Женщины, собравшись вокруг, продолжали плавно двигаться. Они приближались медленно, но ни одна из них не решалась первой подойти слишком близко. Он знал этот ритуал – в нём была утончённость, выдержка, красота игры, где не хватало лишь одного элемента. Той, что заставит его забыть обо всех остальных.
И вот, наконец, вошла ОНА.
Её шаг был неспешным, лёгким, но при этом в нём читалась уверенность. Она двигалась так, словно время текло иначе, когда она входила в комнату, словно само пространство становилось податливее, мягче. В её лице угадывалась утончённость: в ней сочеталась природная грация с хищной сдержанностью, скрытой за кажущейся невозмутимостью.
Чёрные волосы спадали на плечи, касаясь ключиц, а в глубине глаз скрывалась бездна, которую невозможно было разгадать с первого взгляда. Она не заигрывала, не пыталась очаровать, не играла в примитивное кокетство. Её безразличие было неуловимо искусным, как у женщины, знающей, что перед ней склонят голову независимо от того, что она скажет.
Платье, которое она носила, выглядело сшитым не из ткани, а из теней, ложившихся по телу так, будто подстраивались под все его изгибы. Узкие лямки лениво покоились на плечах, собираясь в любой момент сползти. Глубокий вырез на спине подчёркивал изгиб позвоночника, мягкий разрез вдоль ноги открывал ровную, гладкую кожу, вызывая в сознании мысли о прикосновении, скользящем по этой поверхности.
Пятаков не сделал лишнего движения, но его взгляд задержался на ней дольше, чем на остальных. Это было приглашение, знак, который не требовал слов. Девушка остановилась, выдерживая паузу, позволяя ему разглядеть её, позволяя понять, что именно он сделал этот выбор, а не она. Её губы тронула лёгкая полуулыбка, похожая на тень удовольствия, мелькнувшую и вмиг исчезнувшую.
Она приблизилась, скользя сквозь воздух, не касаясь никого из присутствующих. Присела рядом, едва заметно наклонившись к нему. Кончики её пальцев невесомо скользнули по дорогой ткани пиджака, оставляя после себя неощутимое, но неизгладимое прикосновение. Она не заговорила, но её дыхание коснулось его шеи, оставляя в воздухе тёплый след, в котором чувствовался аромат чего—то сладкого, ускользающего, как наполовину забытый сон.
– Хороший выбор, – раздался за спиной хозяйки довольный голос.
Но Пятаков не ответил – он лишь слегка улыбнулся.
Дверь за ними закрылась почти бесшумно, оставляя позади тёмный коридор и ту жизнь, в которой всё подчинено строгим правилам, выверенным жестам и сдержанным эмоциям. Но здесь, в этом помещении, оформленном с тонким расчётом на создание уюта, пропитанном чем—то более глубоким, затаённым, действовали иные законы. Полумрак ласкал кожу, подчёркивая изгибы тел приглушённым светом настенных ламп.
Воздух был насыщен ароматами древесного ладана, старого алкоголя, лёгкими, едва уловимыми нотками мускуса. Здесь не было суеты, не было места для случайных движений – всё происходящее напоминало тщательно выверенный танец, где каждый шаг имеет скрытый смысл.
Пятаков расслабленно сел в широкое кресло. Его рука на мгновение замерла на подлокотнике, прежде чем пальцы легко сомкнулись вокруг бокала. Тёмно—янтарная жидкость чуть вздрогнула при движении, кубик льда медленно таял, оставляя по стенкам тонкие стекающие капли.
Он сделал небольшой глоток, ощущая, как тепло напитка разливается внутри, смешиваясь с той медленной, вязкой ленью, что неизбежно подступает в таких местах. Девушка, стоявшая у него за спиной, молча провела ладонью по его плечу, слегка надавливая, словно проверяя, насколько он напряжён. Затем её пальцы скользнули к вороту его рубашки, не торопясь, аккуратно, без излишней демонстративности, и медленно расстегнули верхнюю пуговицу.
Он не сделал ни одного движения, лишь позволил этому случиться. В этой комнате власть уже давно принадлежала не ему, и это было частью ритуала, который он понимал, принимал и даже ждал. Она не спешила. В каждом её движении была уверенность, но в то же время присутствовало нечто таинственное, едва уловимое – как будто она действовала не по выученной схеме, а позволяла себе импровизировать, создавая новый узор в давно знакомой картине.
Её губы приблизились к его шее, дыхание было тёплым, почти невесомым, но даже этот лёгкий, мимолётный контакт оставил ощущение чего—то глубже физического. Она не касалась его по—настоящему, только создавая иллюзию прикосновения, будто разыгрывала собственную игру, где главный смысл заключался в предвкушении. Рука её скользнула ниже, задержалась на груди, изучая его ритм дыхания, проверяя, как он отреагирует. Пятаков был спокойным, полностью уверенным в происходящем, но в этом спокойствии уже нарастало предчувствие неминуемой вспышки.
Её движения оставались плавными, медленными, но при этом в них читалась особая преднамеренность. Тело девушки приближалось к нему не сразу, постепенно, создавая нужное напряжение, тонкую паузу, без которой всё превращалось бы в простой набор механических движений. Пятаков ощутил её сквозь ткань одежды – тепло её кожи, мягкость изгибов, тонкие, почти невесомые прикосновения, постепенно теряющие свою робкую деликатность. Он чувствовал, как её дыхание становится глубже, как его собственное тело реагирует на её движения, подстраиваясь, принимая, начиная вести игру на равных.
Когда её губы коснулись его, он знал, что этот момент был неизбежен. В нём не было суеты, не было сдерживаемых эмоций – лишь принятие того, что должно было произойти. Он ощущал, как её пальцы мягко скользят по его коже, запоминая, изучая, как её тело словно растворяется в этом моменте, уступая, но одновременно направляя. Всё происходящее напоминало сложную симфонию, где каждая нота звучала в точности так, как было задумано. Она медленно отстранилась, позволив ему ощутить секундное предвкушение, прежде чем её пальцы коснулись тонких лямок платья. Без лишних движений она соскользнула с мужского тела, оставляя на своей коже тени от мягкого света настольных ламп. Томные глаза оставались прикованными к нему, изучающими, проверяющими, не давая ему отвести взгляд.
Она приблизилась, позволяя своим движениям создать напряжение в воздухе. Клиент чувствовал тепло её кожи, прежде чем она скользнула ладонями по его груди, расстёгивая пуговицы рубашки, одну за другой, неспешно, растягивая мгновение. Когда ткань соскользнула с его плеч, её пальцы прошлись по его рукам, изучая, пробуждая. Женское дыхание стало глубже, а он, не торопясь, позволял ей вести, принимать её игру, в которой власть переходила из рук в руки с каждым новым движением.
Когда он вошёл в неё, между ними не осталось границ, кроме тех, которые невозможно стереть. Всё слилось в одном потоке, где разница между желаниями и реальностью исчезли, оставляя только сам процесс, в котором не было ни любви, ни истинного притяжения, а лишь нечто глубоко физическое, инстинктивное, диктуемое самой природой. Их движения были плавными, подчиненными не торопливой страсти, но чувству неизбежности, нарастающему, превращающемуся в тот самый пик, который невозможно остановить.
Она чувствовала его дыхание, ощущала, как ритм ускоряется, как он становится глубже, насыщеннее. Он чувствовал её ответную реакцию, тот огонь, который не гасился, а лишь разгорался. Их тела двигались в такт, в едином ритме, в котором отражалось всё – напряжение, порочность, мимолётное удовольствие, растворяющееся в густом воздухе комнаты.
И в конце, когда всё подошло к неизбежному финалу, их стоны прозвучали, словно последний аккорд симфонии, заполняя пространство, сотрясая воздух, превращаясь в эхо, которое ещё долго будет висеть под тяжёлым потолком комнаты.
Пятаков ощущал, как время будто замедляется, как если бы сам воздух в комнате стал плотнее, гуще, сковывал движения. Всё происходящее напоминало наваждение – те моменты, когда разум запаздывает за чувствами, ещё не осознавая, что именно не так, но уже ощущая тонкий привкус тревоги.
Свет настольных ламп оставался мягким, уютно рассеянным, их мерцание отбрасывало на стены размытые тени, словно за ними прятались силуэты, наблюдавшие за происходящим. Запахи ладана и лёгкого мускуса, казавшиеся ещё минуту назад манящими, теперь приобрели удушающую глубину, становясь слишком резкими, слишком насыщенными, будто их концентрация возросла в разы.
Он лежал на мягкой ткани, его кожа всё ещё хранила тепло её тела, но что—то изменилось. Почти неуловимо. Едва заметно, но в этом и крылась самая пугающая деталь. Разум отказывался принимать происходящее, заставляя цепляться за привычные ориентиры: дыхание, движения, но всё внутри него уже поднимало тревогу. Чувство реальности рассыпалось, как пепел на ветру.
Её кожа…
Он не сразу понял, что именно изменилось, но при следующем прикосновении ощутил странную разницу. Слишком гладкая. Неестественно ровная, без малейших изъянов, словно тело утратило ту едва ощутимую шероховатость, свойственную живому существу. Оно стало чем—то иным – натянутым, будто покрытым тончайшей плёнкой, которая не просто отражала свет, а слегка мерцала в его бликах.
Пальцы Пятакова сжались вокруг её предплечья, и это ощущение пронзило его, как удар тока. Как будто он касался не кожи, а чего—то, что только притворяется ею. Внутри зашевелился страх, отзываясь неприятным холодом в груди.
Он перевёл взгляд на её лицо.
Всё ещё красивое. Всё ещё манящее. Но теперь в нём появилось нечто иное, пугающее, как в дорогой фарфоровой маске, которая вдруг начинает казаться живой. Губы тронула лёгкая улыбка – почти такая же, как раньше, но… совсем не такая же.
Чуть шире. Чуть слишком правильная. Линия губ вытянулась, уголки рта поднялись выше, чем должны были, будто кожа натянулась на незримом каркасе. Её лицо больше не было просто человеческим – в нём появилось что—то текучее, зыбкое, как если бы оно состояло из нескольких слоёв, один из которых просвечивал сквозь другой.
А потом он заметил глаза.
Тёмные, слишком тёмные. Белки исчезли, затянутые вязкой, угольно—чёрной пустотой. Они не отражали свет, не имели зрачков, не выдавали ни единой эмоции. В них не было ни осознания, ни даже самого присутствия, только бесконечная, удушающая бездна, в которой нельзя было зацепиться ни за один знакомый элемент. Там не отражался этот номер, не отражался он сам, даже свет ламп растворялся в этом абсолютном мраке, поглощаясь, исчезая без следа.
Её дыхание не изменилось. Оно всё так же оставалось размеренным, будто происходящее не имело для неё никакого значения. Как если бы она знала, что этот момент наступит. Как если бы давно ждала его.
Пятаков застыл, внезапно осознав, что не может дышать так же свободно, как мгновение назад. Её пальцы продолжали двигаться по его телу, но теперь каждое прикосновение казалось не просто касанием женщины, а чем—то иным. Будто его касались вовсе не пальцы, а холодные, вытянутые щупальца чего—то, чему не место в этом мире.
Он моргнул, пытаясь удержать реальность, но в следующий миг его сердце сжалось. Пальцы внезапно стали длиннее. Происходящее не было мгновенным превращением, не было резким изменением – просто он вдруг осознал, что её руки выглядят иначе. Чуть более вытянутыми. Чуть более чужими. Как будто их форма могла меняться, подстраиваясь под момент, под движения. Будто они искали что—то, пробуя его кожу, исследуя, изучая, запоминая.
Он опустил взгляд – и вдруг увидел, как что—то проступает сквозь её запястье. Полупрозрачная плёнка, под которой, подобно тонким живым нитям, двигалось нечто пульсирующее, живое. Они меняли форму, будто впитывая информацию, изменяясь, реагируя. В его разуме пронёсся ужас – он не мог этого видеть, не мог этого осознавать, потому что такое не ДОЛЖНО, не могло существовать. Но оно было здесь. Оно было частью неё.
Девушка улыбнулась шире, и теперь это уже не была улыбка человека.
Пятаков пытался осознать происходящее, но разум словно вяз в липкой трясине. Его тело ещё ощущало тепло её кожи, лихорадочный ритм движений, но теперь всё это казалось смазанным, словно он наблюдал за сценой сквозь мутное стекло. Её силуэт дрожал в воздухе, становился неустойчивым, как пламя свечи в затхлом пространстве, где не было ветра, но ощущался сквозняк.
Мир вокруг терял чёткость, черты расплывались, будто кто—то растворял их в ночи, перемешивая реальность с чем—то более древним, неведомым, ползущим из глубин, которым не должно было быть места в этом мире.
Его мышцы напряглись в попытке подняться, но тело не слушалось. Оно будто окаменело, погружаясь в оцепенение, похожее на тот момент между сном и пробуждением, когда осознание возвращается, но движения остаются невозможными. В висках гулко отдавалось биение сердца, но даже этот звук начинал казаться чужим, как если бы он уже не принадлежал его телу.
Она продолжала двигаться, и её лицо застыло в странном выражении – не столько наслаждения, сколько первобытной жадности. Губы приоткрыты, но дыхание не слышно. Её глаза – две чёрные бездны, в которых невозможно было различить хоть какую—то жизнь. Только пустота, зовущая, затягивающая, жадно поглощающая всё, что осмеливалось заглянуть в неё.
Воздух в комнате сгустился, стал вязким, тягучим, будто он был не частью этого мира, а чем—то чужеродным, вытесненным из другой реальности. Дыхание утяжелилось, стало влажным, словно лёгкие Пятакова заполнялись плотной, горячей дымкой, мешающей сделать хоть один нормальный вдох. Пространство вокруг начинало искажаться, плавиться, теряя привычную форму. Границы предметов размывались, как если бы всё происходящее находилось под толщей воды, под мерцающей гладью, скрывающей под собой неведомую бездну.
Тонкий звон пронзил воздух, срезая тишину, проникая в самое нутро, протыкая его мозг острым жалом. Это не был звук, который можно услышать ушами – он был внутри, там, где не должно было быть ничего, кроме мыслей. Но мысли исчезали, уступая место только одному – осознанию, что он больше не принадлежит себе.
Он снова попытался двинуться, но тело лишь дрогнуло, будто к нему были привязаны тысячи тончайших нитей, удерживающих его в этом моменте, в пространстве, которое переставало быть реальным.
И тогда он почувствовал, как его тянет вниз.
Сначала это было лёгкое ощущение, как когда ступаешь на рыхлый песок у кромки воды, и земля под ногами медленно уходит, увлекая вглубь. Но это наваждение быстро переросло в нечто иное. Впечатление, что под ним больше нет твёрдой опоры, что он завис в пространстве, где не существует силы тяжести, но есть что—то иное – невидимое, но неотвратимое. Оно не просто увлекало его за собой – оно выдирало его из этого мира, вытягивало, словно нить из ткани, оставляя за собой лишь зияющую дыру.
Его взгляд метнулся вверх, и он увидел её. Проститутку, которая больше не была проституткой. Существо, сидевшее на нём, уже не напоминало человека – его очертания искажались, то растягиваясь, то становясь прозрачными, будто это тело состояло из сотен слоёв, наложенных друг на друга. Она наклонилась ближе, и её губы прошептали что—то, но звуки были неразличимы, словно голос шёл из другого измерения, неспособного соединиться с этим.
И тут Пятаков понял, что уже не чувствует собственного тела.
Не чувствует рук, ног, не ощущает поверхности под собой. Он был в точке, где реальность исчезала, стиралась, уступая место абсолютному ничто. Звук в комнате стих, стал приглушённым, как если бы его уши заложило во время погружения в глубокую воду. Но это не было водой. Это было чем—то, для чего у него не было названия.
Тогда он исчез. Растворился в воздухе, как будто его выдернули из этого мира.
Комната наполнилась вязкой тишиной. Плотной, почти ощутимой, словно воздух здесь потерял привычную лёгкость, сделавшись густым, насыщенным остаточным теплом исчезнувшего тела. Лишь медленное дыхание женщины нарушало этот застывший момент, но даже оно звучало приглушённо, будто через невидимую пелену.
Она медленно приподнялась: движения её были безупречно плавными, точно выверенными, без малейшей суеты. Ни следа напряжения, ни намёка на смятение. Её руки спокойно скользнули вдоль бёдер, затем вверх, по линии груди, словно проверяя, не осталось ли на коже отпечатков его прикосновений. Она провела ладонью по животу, будто ощущая что—то ещё, но уже не на физическом уровне, а глубже, внутри себя. Лёгкое напряжение уголков губ выдавало не то удовлетворение, не то осознание завершённого ритуала.
Её спокойный и бесстрастный взгляд скользнул по постели. Простыни ещё хранили едва заметные следы их движения, слабые впадины на ткани напоминали о присутствии мужчины, которого больше не существовало в этом пространстве. Здесь не осталось даже его запаха. Всё, что касалось его сущности, было стерто, унесено туда, куда человеческий разум не способен заглянуть.
Не торопясь, она спустила ноги на пол, ощущая прохладу деревянных досок, затем поднялась и сделала несколько шагов к зеркалу. Её отражение было таким же, каким оно было прежде, но на какой—то миг ей показалось, что оно наблюдает за ней чуть внимательнее, чем следовало бы. Губы снова тронула лёгкая полуулыбка, тень эмоции, которая тут же растворилась, не оставив за собой ничего, кроме лёгкого намёка на самоё себя.
Она провела пальцами по волосам, расправляя пряди, поправляя лёгкий беспорядок, оставшийся после произошедшего. Каждое движение было точным, продуманным, но в них не было человеческой суеты – лишь методичность существа, привыкшего следить за формой, которая должна сохранять безупречность. Затем, слегка откинувшись назад, она вытянула руки вдоль тела, наслаждаясь тишиной, этой звенящей пустотой, что заполнила собой весь номер.
Обернувшись, она ещё раз посмотрела на место, где только что находился Пятаков. В этом взгляде не было тоски, не было сожаления, не было даже любопытства. Только мгновение остановленного времени, когда мир, казалось, не двигался и не дышал, а замер, ожидая её следующего действия.
Накинув халат, она завязала пояс, плавно пригладив лёгкую ткань по бокам, и сделала шаг к двери, не оборачиваясь и не задерживаясь. Всё уже случилось. Всё уже осталось позади.
Она вышла из комнаты так, словно ничего не произошло.
Обычная проститутка, работавшая здесь уже не первый год, сидела за узким односторонним стеклом, встроенным в стену, наблюдая за происходящим. Это окно предназначалось для контроля и наблюдения, но ей редко выпадала возможность видеть нечто действительно пугающее. Она лениво проводила пальцами по поверхности маленького столика, не ожидая ничего необычного. До этого момента всё шло как и прежде: та же атмосфера, тот же ритм ночи, когда тела сплетаются в тени, а за стеклом остаются лишь те, кто здесь для наблюдения, кто не участвует, а лишь смотрит. Она давно привыкла к этому, давно знала, что не все сцены одинаково чувственны или безобидны, но сейчас что—то с самого начала казалось ей неправильным.
Внимание её привлекли едва уловимые странности. Мгновения, которые должны были скользить привычно, но вдруг оказывались натянутыми, будто ткань пространства искривилась. Пятаков двигался так, как двигались все – неторопливо, расслабленно, с той уверенностью человека, который знает, что может взять, что хочет, но вдруг что—то изменилось. Пространство в номере стало иным. Не сразу, не резко, а будто бы незаметно, между взглядами, между морганиями.
Её глаза остановились на коллеге. Что—то в её движениях… едва ощутимо, но разительно отличалось от привычного. Неуловимое ощущение, что её тело подчиняется не совсем тем же законам, что и остальной мир. Она двигалась с прежней уверенностью, но теперь в этом было нечто неправильное. Тень улыбки на её лице… нет, не улыбки. Улыбка – это нечто человеческое, а то, что застыло на её губах, было пустым жестом, пародией на выражение эмоций.
Проститутка за стеклом подалась вперёд, едва слышно вдохнув. Она не сразу поняла, что именно её так пугает, но всё внутри уже сжималось в тугой, ледяной ком.
А затем это случилось.
Она не видела самого исчезновения. Видела только то, что происходило сразу после. Постель ещё сохраняла отпечаток его тела, но его самого уже не было. Как если бы он растворился в воздухе, превратившись в ничто, в пустоту, в тёмную воронку, которую она не могла объяснить. Она смотрела на это, и всё внутри неё кричало, умоляло отвернуться, перестать видеть, забыть.
Но она не могла.
Коллега в номере встала, медленно, тем же безупречным, пугающе спокойным движением. Словно то, что только что произошло, было чем—то обыденным, ничем не выбивающимся из течения ночи. Проститутка за стеклом прижала ладонь к губам, пытаясь не закричать. Глаза расширились, зрачки её дрожали, теряя способность фокусироваться.
А та просто подошла к зеркалу, посмотрела на себя, коснулась волос, чуть поправляя их пальцами. Медленно накинула халат, затянула пояс – все движения были такими, какими должны быть, но теперь в них не было человека. И когда она шагнула к двери, не оглядываясь, не замедляясь, не показывая даже тени беспокойства, женщина за стеклом больше не могла сдерживать себя.
Нет, это невозможно. Нет, этого не могло случиться. Нет, она не могла это видеть.
Она вырвалась из комнаты, сдавленно шепча эти слова, задыхаясь от ледяного ужаса, охватившего её до самых кончиков пальцев. Спотыкаясь, цепляясь за стену, пробираясь прочь, подальше, к свету, к людским голосам, где реальность всё ещё была твёрдой.
Город ещё не пробудился. Москва дышала глухо, вязко, как будто ночь ещё держала её в своей власти, не позволяя рассвету разлить по улицам первые оттенки дня. Серое небо нависало низко, обещая дождь, но капли не падали, застывая где—то на границе между предчувствием и реальностью. Воздух был наполнен прелым запахом асфальта, влажного после ночных испарений, и пустота улиц казалась неестественной, словно город затаился в ожидании чего—то, что вот—вот должно было случиться.
Женщина бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь, сбиваясь, лавируя между фонарными столбами и случайными фигурами дворников, лениво подметающих тротуары. Её рваное пальто хлопало за спиной, словно грязные крылья. Волосы спутались, разметались, цепляясь за лицо, за шею, но она даже не пыталась их убрать. Её ноги – босые, грязные, замёрзшие – ударялись о каменную мостовую, но она не чувствовала боли. Страх заглушал всё: холод, усталость, разум.
Её дыхание было рваным, пересохшее горло сжималось от крика, который она не могла выпустить, пока бежала. Глаза безумно метались по сторонам, не в силах остановиться ни на одном объекте, ни на одном лице. Она не просто бежала – она спасалась. Но от чего? Кто преследовал её? Что шло за ней следом? Она и сама не знала.
Казалось, тени домов растягиваются, удлиняются, двигаются в такт её шагам. Она слышала стук собственного сердца, но иногда, на грани слуха, ей чудилось нечто иное – едва слышное шуршание, неуловимое движение воздуха позади. Как будто за ней кто—то шёл, едва касаясь мостовой, не торопясь, но неотвратимо. Она оглянулась.
Улица была пуста. Лишь безразличные огни фонарей отражались в мокром асфальте, только мутные лужи хранили в себе отражение холодного утреннего неба. Никто не следовал за ней. Но осознание этого не приносило облегчения. Страх продолжал разъедать её изнутри, засев в груди ледяным комом, который не удавалось проглотить.
Впереди виднелся полицейский участок. Старая серая громада, угрюмо возвышающаяся над улицей. Знакомое здание, в которое раньше она приходила с другими целями: разбираться с клиентами, спорить с патрульными, платить мзду, чтобы избежать лишних проблем. Но сейчас это было единственное место, где она могла надеяться на безопасность.
Она ворвалась внутрь, распахнув тяжёлую дверь и споткнувшись о порог. В тусклый свет настольных ламп создавал тёмном коридоре ощущение зыбкости, но здесь пахло кофе, бумагой, чем—то прозаичным, реальным. Люди в форме, дежурные, усталые, сонные, подняли головы, взглядывая на неё с лёгким раздражением.
– Он исчез! – крик сорвался с её губ, прерывая тяжёлую тишину. – Он просто испарился! Я видела! Я всё видела!
Голос женщины дрожал: он был хриплым, надломленным, как если бы каждая фраза высекалась из её горла лезвием. Она пыталась вдохнуть, но воздух в помещении казался липким, удушающим, наполненным запахами мундиров, сигарет, старого дерева. Мир здесь был иным – спокойным, обычным, таким, каким он должен был быть, но она больше не могла в него вписаться.
Полицейский за стойкой медленно поднял брови. Он был широкоплеч, крепок, с тяжёлым лицом, на котором застыла привычка не верить в чужие истерики. Он видел подобных ей много раз – женщин, выбежавших из клубов, испуганных клиентов, заплаканных девиц в разорванных колготках. Но эта была другой. В её глазах не было привычного ужаса, страха перед мужчиной, перед побоями, перед очередной ночной разборкой. Там было нечто иное: настоящее, древнее, тот страх, который редко можно встретить у живых.