Алексей Толстой
Граф Калиостро
XIV
Алексей Алексеевич, засунув глубоко руки в карманы камзола, шёл по поляне, – росой замочило ему чулки до колен, в голове рождались бешеные мысли. Бежать? Утопиться? Убить её? Убить графа? Убиться самому?… Но мысли, вспыхнув, пересекались, – он чувствовал, что погиб; проклятое существо впилось в него, как паук, и, кто знает, какой ещё страшной властью обладает оно?
– Сам, сам накликал, – бормотал он, – вызвал из небытия мечту, плод бессонной ночи… Гнусным чародейством построили ей тело. Горячечное воображение не придумает подобной пакости…
Алексей Алексеевич остановился и отёр холодный пот со лба… «А вдруг это только сон? Ущипну себя и проснусь в чистой постели, свежим утром… Увижу лужок, гусей, простую девку с граблями…»
В тоске он замотал головой, поднял глаза. Луна высоко стояла над садом, и мглистые облачка скрадывали её свет. С речки доносилось уханье лягушек.
В это время в тишине сада раздался резкий и тонкий голос Прасковьи Павловны, она звала: «Алексис!» Не отвечая, он только топнул ногой; итти на зов – нельзя, бежать было постыдно. Он увидал приближающиеся к нему три фигуры: Маргадона, Калиостро и Прасковьи Павловны. Она подошла первой и крикнула злобно:
– Всё знаю, голубчик! Я-то думала, вид рассеянный и дерзкие слова – от любовной причуды. А у вас другая на уме. Слышите, другой около себя не потерплю!..
– Ай, ай, ай! – проговорил Калиостро, приближаясь. – Я-то старался до седьмого пота, а вы, сударь, нос от неё воротите.
– Любовник перекидчивый, – взвизгнула Прасковья Павловна, – на цепь вас велю посадить в подполье.
– Нет, сударыня, на цепь его сажать не годится, – ответил Калиостро, – а вы, сударь, не упрямьтесь, домой нужно итти, – барыня спать хочет, и одной ей ложиться в кровать прискорбно.
Давешнее оцепенение снова овладело Алексеем Алексеевичем, он вздохнул и поплёлся к дому, увлекаемый под руку Прасковьей Павловной. Но уже у самых дверей он обернулся и увидел в окне флигеля на занавесе женскую тень. Он рванулся и закричал: – Мария! – Но сзади его подхватил Маргадон, втолкнул в комнату и запер стеклянную дверь.
Алексей Алексеевич вскрикнул, потому что словно пелена спала у него с глаз: он понял, в чём спасение. Оставшись с Прасковьей Павловной наедине, он закурил трубку, сел на книжную лесенку и сделал вид, будто слушает. Прасковья Павловна грозилась сгноить его на цепи, кричала, что весь дом против неё, и завтра же она выкинет на двор рухлядишку Федосьи Ивановны, выдерет Фимке волосы, перепорет всю дворню, наведёт свои порядки…
Алексей Алексеевич ждал, когда она устанет кричать, но у неё злости не убавлялось. Он слушал её и не слышал, сердце его часто билось. Он решил действовать. Выколотил трубку и – встал, потянулся.
– Всё это мелочи, – проговорил он, зевая, – идёмте спать.
Прасковья Павловна сейчас же оборвала поток слов и изумлённо, радостно усмехнулась запёкшимися губами. Алексей Алексеевич взял со стола зажжённый канделябр и отогнул в арке занавес, пропуская вперёд себя Прасковью Павловну. Когда же она прошла, он поднёс горящие свечи к занавесу, и алый бархат его мгновенно был охвачен огнём.
– Пожар! – не своим голосом закричал Алексей Алексеевич, швыряя канделябр, и побежал по длинной галлерее, загибающей к флигелю, где были гости.
Один только раз он приостановился, обернулся и видел, как Прасковья Павловна, вскрикивая, срывала худыми руками пылающий занавес. Когда вдали галлереи послышались голоса и топот ног, Алексей Алексеевич прыгнул к окну и прижался к его глубокой нише.
