Алексей Толстой
Граф Калиостро
За спиной Алексея Алексеевича раздались нежные звуки струн.
– Я замкнут. Я крепко защищен всеми знаками. Я силен. Я приказываю, – нараспев, медленно и всё усиливая голос, заговорил Калиостро. – О, духи воздуха, Сильфы, вас призываю именем Невыразимого, которое выговаривается, как слово Эша… Делайте ваше дело…
Алексей Алексеевич глядел на озарённое свечами надменное лицо Прасковьи Павловны, гордо повёрнутое на высокой шее. В минуту встала перед ним вся тоска его прошлых мечтаний, все томления бессонных ночей, и лицо её, ещё так недавно желанное, показалось ему страшным, мучительным, лихорадочно-жёлтым, как болезнь. Но, чувствуя, что всё же нужно повиноваться, он перевёл глаза ниже, на обнажённые плечи Прасковьи Павловны, и, сделав над собой усилие, стал воображать её, как было сказано. Кровь хлынула ему в лицо. Стыд и резкая боль в груди пронзили его.
Когда было произнесено слово Эша, огонь свечей заколебался, по комнате прошёл затхлый ветер. Алексей Алексеевич впился пальцами в ручки кресла. Калиостро продолжал, усиливая голос:
– Духи земли, Гномусы, вас призываю именем Невыразимого, которое выговаривается, как слог Эл. Делайте ваше дело. – Он поднял стилет и опустил его, и, будто от подземного толчка, весь дом задрожал, зазвенела хрустальная люстра, захлопали в доме двери, и из книжного шкафа, из распахнувшейся дверцы, упала на пол книга. Калиостро продолжал:
– Духи вод, Нимфы, вас призываю именем Невыразимого, которое выговаривается, как звук Ра… Придите и делайте ваше дело… – При этих словах Алексей Алексеевич услышал отдалённый шум будто набегающего на песок прибоя и, не отрывая глаз от Прасковьи Павловны, с ужасом заметил, как все формы лица её начали становиться зыбкими, неуловимыми…
– Духи огня, Саламандры, – громовым уже голосом говорил Калиостро, – могущественные и своевольные, вас призываю именем Невыразимого, которое выговаривается, как буква Иод. Духи огня, Саламандры, призываю и заклинаю вас знаком Соломона подчиниться и делать своё дело… – Он поднял обе руки и вытянулся на цыпочках в величайшем напряжении. – Делайте ваше дело согласно законам натуры, не отступая от формы, не глумясь и не выходя из моего повиновения…
И вслед за этими словами весь портрет по резной раме охватило беззвучное пляшущее пламя, настолько яркое, что огни свечей покраснели, и вдруг от всего облика Прасковьи Павловны пошли ослепительные лучи. Вспыхнули травы в медном горшке. Голос Марии, дрожащий и слабый, запел не по-русски за спиной Алексея Алексеевича.
Но она не успела окончить песни, – Алексей Алексеевич вскрикнул дико: голова Прасковьи Павловны, освобождаясь, отделилась от полотна портрета и разлепила губы.
– Дайте мне руку, – проговорила она тонким, холодным и злым голосом. В наступившей тишине было слышно, как стукнула о пол мандолина, как порывисто вздохнула Мария, как засопел Калиостро.
– Дайте же мне руку, я освобожусь, – повторила голова Прасковьи Павловны.
– Руку ей, руку дайте, – воскликнул Калиостро.
Алексей Алексеевич, как во сне, подошёл к портрету. Из него быстро высунулась маленькая, голая до локтя, рука Прасковьи Павловны и сжала его руку холодными сухими пальчиками. Он отшатнулся, и она, увлекаемая им, отделилась от полотна и спрыгнула на ковёр.
Это была среднего роста, худая женщина, очень красивая и жеманная, с несколько неровными, как полёт летучей мыши, зыбкими движениями. Она подбежала к зеркалу и, вертясь и оправляя волосы, заговорила:
– Удивляюсь… Спала я, что ли?… Что за цвет лица!.. И платье всё помято… И фасон чудной – жмёт в груди… Ах, что-то я не могу припомнить… Забыла… – Она поднесла пальцы к глазам. – Забыла, всё забыла… – Придерживая кончиками пальцев пышную юбку, она повернулась, прошлась, и взгляд её тёмных, матовых глаз остановился на Алексее Алексеевиче. Она медленно улыбнулась, открыв до бледных дёсен мелкие, острые зубы, и взяла его под локоть.
– Вы так странно на меня смотрите. Я страшусь, – проговорила она, жеманно хихикнула и увлекла его к балконной двери. – Нам нужно объясниться.
