Алексей Юрьевич Булатов
Война
Лейтхен встала с меня. И, ни слова не говоря, ушла в темноту по дорожке, ведущей на выход из госпиталя. Я было рванул за ней, но она жестом руки показала, чтобы я этого не делал. Видимо, она получила то, что хотела, и я уже был не нужен. Такое отношение Лейтхен ко мне добавило в бурный компот моих чувств еще и обиду.
Я вернулся в палату, убрал в тумбочку открытую бутылку шнапса и шоколадку со стаканами и лег спать. Я дал жесткое указание сканеру сгенерить мне ударную дозу снотворного, так как понимал, что уснуть сейчас сам я буду не в состоянии. На коммуникаторе выскочила куча предупреждений о возможном вреде для моей нервной системы, но я их все отклонил. И сканер заработал…
Я проснулся от того, что в мою ягодицу воткнули иглу шприца. Пожалуй, если можно проснуться более неприятно, чем от хриплых труб в Гаремах, так это от того, что в твою попу воткнули иглу, не спросив твоего разрешения. Я дернулся, открыв глаза от боли. Но Роза уже закончила введение лекарства и вынула иглу, прижав ватный тампон со спиртом.
– Это вам на прощание от доктора Гезельмана, в подарок коктейль из витаминов, – произнесла она в шутку. Все-таки доктор был евреем. Я повернулся на спину и спросил:
– А где Лейтхен?
– Доктор дал ей трехдневный отпуск, но ее со вчерашнего вечера никто не видел, – ответила на мой вопрос Роза. – «Вы давайте освобождайте палату побыстрей. Нечего вам тут больше делать, с фронта пришел состав с ранеными для размещения, сейчас в эту палату еще 4 кровати будут добавлены и положены больные. Ваши выписки лежат на посту, спешка ужасная просто началась. Вы не узнаете наш мирный госпиталь, доктор уже думает ставить кровати во дворе, пока хорошая погода, и переводить туда часть больных, которые идут на поправку. Вы вчера паек получили, так что с больничного довольствия вас сняли.
Я не был спец по больницам и госпиталям, но, видимо, такая вот скорая выписка – это было совсем не нормой. Мы оделись с Гансом в форму и пошли получать документы. Документов было всего лишь картонная карточка с номерами и фамилией, на которой было описано ранение и даты нахождения в больнице.
«Обер-лейтенант Ковальский. Тяжелая контузия. 1.05.1942 по 12.05.1945». То есть в больнице я провел 12 суток, был выписан.
Солдаты Ганса тоже были в новой или просто хорошо выстиранной форме, уже с железным крестом и новыми нашивками. Как, в общем-то, и сам Ганс уже был в форме гауптмана с железным крестом 2 степени. В форме он выглядел как настоящий немецкий офицер из фильмов про войну. Мне показалось, что он стал выше и существенно серьезней. Это был уже не тот рубаха-парень, который в течение всех дней, когда я был в сознании, рассказывал мне про свиней и будущую счастливую жизнь.
Ганс подошел ко мне и сказал:
– Обер-лейтенант Йежи. Приказом оберштурмбаннфюрера СС Штрауса Фальштейна вы назначены взводным в моей роте. Сейчас мы должны дойти до его штаба и получить предписания, – отчеканил он официальным тоном, но, закончив официально, он перешел на более мягкий тон. – В общем, мы теперь вроде как сослуживцы, мне сказано следить за тобой, но я надеюсь, что мне этого не понадобится делать, память к тебе вернется, и мы продолжим службу вместе.
– Я уверен, что следить за мной не придется, и рад тому факту, что мы будем служить вместе, – откровенно соврал я по обоим вопросам. Мне совсем не нравилось, что ко мне приставили надсмотрщика в виде немецкого офицера, и совсем не нравился факт того, что мне нужно было служить в немецкой армии. Я все время думал и искал повод, как вернуться в Родное, и понимал, что при первой же возможности я им воспользуюсь. Хотя компания Ганса и трех его солдат была не самой плохой в текущей ситуации.
Мы пошли в комендатуру, где получили документы и направления. У немцев все было четко и правильно. Вплоть до отправления поезда, на котором мы должны были поехать в Люблин. И даже пометка, что из-за военного времени поезда ходят с увеличенными интервалами, потому что расписание редактируется по ходу и коридор прибытия в Люблин – от суток до трех. Если нас задержат в пути больше, мы должны продлить наш лист и получить паек на определенных станциях.
Все-таки мне несказанно повезло, что моя легенда совпала и некий Йежи действительно существовал и был в этом районе. Может, конечно, и совпало, а может, опять Элронд все это видел и отправил меня именно в это место и в это время со своей хитрой ухмылкой. Я вспомнил, как он задумался на несколько секунд перед фразой типа: «А сходи, тебе это полезно будет». Вполне возможно, он тогда и смотрел вариант развития моего будущего, и отправил он меня ведь к Коляну, именно в Будищи, и именно в доме Коляна жил Гендель во время войны. Что же у него за голова-то, у этого эльфа?
До отправления поезда оставалось около двух часов, и я очень хотел увидеться и попрощаться с Лейтхен. И предложил это Гансу:
– Ганс, а давай вернемся в госпиталь и узнаем, как дела у Лейтхен.
– А ты думаешь, ей сейчас до нас?
– Ну давай прогуляемся. Все равно ведь делать нечего.
– Ты влюбился в нее, Йежи?
– Ну а хоть бы и так? Я просто за нее переживаю.
– Ну хорошо, давай прогуляемся, но у нас нет времени на ваше любовное мурлыкание. Я тебе просто советую сейчас дойти до больницы, и взять у Розы ее координаты, и написать ей по почте, в любом случае, у тебя не будет сейчас возможности для романа, пока ты добьешься от нее хоть что-то, уже и война закончится.
Видимо, Ганс вчера действительно спал и не видел, что мы с ней уходили, а главное, он не видел, с каким лицом я вернулся. Но, конечно, он был прав, для чего я сейчас шел обратно в госпиталь, я не мог ответить даже самому себе. На что я надеялся и чего хотел узнать, я не понимал в принципе. Но я не мог уйти просто так, и меня тянуло туда всеми силами, которые только можно себе представить.
Мы прогулялись обратно до госпиталя, Ганс пошел к солдатам, которых не выписали, чтобы сообщить им о плане действий после выписки. А я пошел в домик больничного персонала.
Пройдя через больничную дорожку, я дошел до него. Зайдя внутрь, я растерялся. Внутри дом оказался разделен на 4 квартирных двери на двух этажах. И в какую дверь мне было сейчас нужно заходить, я не знал. Поэтому я дернул епервую попавшуюся дверь, и она открылась. Войдя внутрь квартиры или общежития, я никого не нашел, и потому пошел в следующую. Всего 8 общежитий, в одном я точно должен был найти Лейтхен, и я нашел ее.
За третьей дверью были отдельные комнаты, и дверь в одну из комнат была приоткрыта. Я увидел Лейтхен, которая лежала лицом на кровати, рука ее лежала на полу. Я зашел в комнату и покашлял.
– Уходи, Йежи, – сказала Лейтхен, не поворачиваясь ко мне лицом.
– Я пришел попрощаться, мы уезжаем в Люблин с Гансом.
– Очень хорошо, я рада, – сказала Лейтхен голосом, который говорил совершенно об обратном. Я стоял в двери и не знал, что делать: повернуться и уйти вот так просто вроде неловко, но мне явно тут были не рады.
– Что ты хочешь? Зачем ты пришел?
– Я хотел взять твой адрес, куда тебе писать.
Лейтхен повернулась и встала с кровати. Подошла к столу и на клочке бумажки что-то написала. Вернулась ко мне и протянула бумажку, на которой было написано два адреса.
– Вот, до конца войны пиши по номеру госпиталя, где бы мы ни были, письмо меня найдет, а если война закончится, то пиши вот по моему домашнему адресу, я надеюсь, что рано или поздно я окажусь в своем родном Дрездене, – Лейтхен стояла и ждала, когда я уйду. Всей своей позой показывая, как она этого хочет. А мне этого не хватало, стоял и хотел чего-то еще, может, поцелуя на прощание, может, просто обнимашек. Видимо, мое лицо было красноречивым, так как Лейтхен все-таки сказала мне то, что я бы совсем не хотел слышать от нее на прощание:
– Йежи, мальчик мой, ты иди. Все равно сейчас от меня ты ничего не получишь больше. Я сейчас внутри пустая, как гильза от снаряда, и такая же холодная. Спасибо тебе за вчерашний вечер, ты помог мне, и я благодарна тебе. Но не думай, что для меня это что-то значит. Я не смогу любить тебя, а самое главное не хочу любить! Я не хочу получить еще одну похоронку и еще раз пережить то, что я переживаю сейчас. Доктор говорит, что время лечит и что все пройдет, но сейчас мне кажется, что я попала в ад. И я тебя очень прошу, не пиши мне до тех пор, пока точно не будешь знать, что выживешь. И если к этому времени война закончится и ты еще будешь помнить про меня, давай напиши, и мы встретимся, и, может быть, у нас что-то и получится. А нет – значит нет. Твое лицо… я все еще пытаюсь вспомнить его, и твои прикосновения вчера и запах – все было для меня каким-то родным и знакомым. И я очень хотела бы встретить тебя вне всего этого кошмара, но сейчас тебе лучше уйти, – сказала она и, подойдя, холодно поцеловала меня в щеку. Лучше бы она этого не делала и не говорила, а что я хотел услышать от нее? Зачем я вообще сюда сам пришел? Я пришел попрощаться, так как при любом раскладе я не увижу Лейтхен, как бы я себя ни обманывал в данный момент времени.
Убрав бумажку с адресом в нагрудный карман, я сказал:
– Прощай, милая Лейтхен. Мне очень жаль, что все так и произошло и что я оказался в этом месте в это время. Но я не считаю это ошибкой, и от всего сердца я желаю тебе счастья.
Лейтхен поняла, что я прощаюсь навсегда, и что, не смотря на то что я взял ее адрес, писем от меня и предложения встречи не будет. Она тяжело вздохнула, повернулась ко мне спиной и сказала:
– Уходи, Йежи.
– Мое имя Алексей.
От звука русской речи она вздрогнула всем телом и повернулась, глядя на меня с ужасом. А я, опомнившись, произнес уже на немецком:
– Мое имя Алексей, просто запомни меня так, и все. Я не предатель и не разведчик, но я хочу, чтобы ты знала мое имя.
Я повернулся и вышел из ее комнаты и из ее дома. И быстрым шагом отправился к госпиталю, где на дорожке уже ждал меня Ганс. Он увидел меня, заулыбался и спросил:
– Ну что, Йежи, получилось у тебя что-то?
– А что у меня могло тут получиться? Я просто попрощался, – зло ответил я.
– Ой-ей-ей, видимо, все-таки не так все хорошо-то, – попытался Ганс разбавить мое настроение. – Ну давай, солдат, вспомним о том, зачем на нас форма, сопли и слюни утрем и пойдем с тобой выполнять приказ родины.
«Да пошел ты в жопу со своими приказами и своей родиной», – ответил я Гансу про себя. Но вслух не сказал ни слова. И мы пошли по направлению к вокзалу. По пути Ганс начал расхваливать своего интенданта.
– Август-то какой молодец, выхлопотал нам дополнительного шнапса и коньяку в дорогу. И пробил офицерское купе, правда, придется впятером там разместиться, ну да в тесноте, да не в обиде, правда?
– Ну да так-то, конечно, – буркнул я. А Ганс прямо сильно радовался этой поездке, видимо, сильно его утомил госпиталь, и он хотел действия. Ну, или просто любил поездки. Может быть, в другое время и при других обстоятельствах я бы тоже радовался поездке, все-таки сейчас я был в местах, где, может, всю жизнь мечтал побывать, но так ни разу их и не посетил. Хотя съездить в Польшу я мог бы очень много раз, и я много раз собирался это осуществить, но все как-то не складывалось. Сейчас поезд должен был решить этот вопрос, но вся проблема была в том, что я в это путешествие ехал не совсем понятно в качестве кого. Я не был разведчиком, который действовал под прикрытием на вражеской территории, я не был военнопленным, хоть за мной и следили. В общем-то, я был тут опять по стечению обстоятельств, но в этот раз я уже четко осознавал, что ничем я тут помочь не могу. А самое главное, я понял, что не хочу. Ганс со своими солдатами не были моими врагами, как бы я ни цеплялся внутренне за это. Я не видел в них врагов, так как я видел в них людей, обычных людей со своими жизненными взглядами и мировоззрением. Это мировоззрение, хоть и не было, может, мне таким уж и близким, но оно не было для меня и чужим. Я понял, что не принимаю слова «оккупант», глядя на Ганса. Так как он свято верил в то, что он несет дух свободы и освобождения, хоть и сам при этом он был рабом идеологии. Он пришел на эту землю, напичканный идеями и целями, которые ему лично и не нужны, но он полон ими. И если его убьют на этой войне, он может погибнуть как герой. И только историки после победы напишут, кто был героем в историческом плане, а кто им не был. И я знаю, как эта история будет написана. Но ведь Ганс может так же лечь на амбразуру, спасая своих солдат, так же встать грудью, защищая своих, а может ожесточиться и стать зверем, как Семен в партизанском отряде, и резать и душить все, до чего сможет дотянуться.
– У войны не женское лицо, – вспомнил я чье-то высказывание. Это правда, у войны звериная морда с клыками и кровавой пастью. И эта рожа выгрызает сердца у живых людей, но будит души. На войне человек может стать человеком, а может стать зверем, и вовсе не цвет его формы и марка оружия за это в ответственности…
Глава 9. Дорога в Люблин
Поезд шел, и в окне была весна. В этой местности о войне напоминали только встречные составы со множеством техники. Да и наш состав, на котором мы ехали, тоже был полным этой самой техники, только выведенной из строя. Три пассажирских вагона были прицеплены к грузовому составу, и он сейчас медленно, но верно шел в глубокий тыл. Как нас и предупреждали, несмотря на немецкую точность, военное расписание все время требовало корректировок, и потому перемещение было сложным и непостоянным. Например, мы всю ночь простояли на станции в ожидании паровоза, и когда нам его дали, все очень радовались. А за окном была весна, самое шикарное время года, когда уже все зеленое, когда уже очень тепло, но еще не жарко. Когда птицы поют так, что вызывает удивление, когда же они дышат. Ну и настроение мужчин, которые хотели и буквально требовали любви и смотрели на всех женщин с таким вожделением, что удивительно, что женщины не сгорали от этих взглядов на месте. Вот и сейчас мы стояли на полустанке, и вся группа Ганса торчала около вокзального ресторана, в котором трудились очень милые польские официанточки.
Вместе с документами я получил какое-то количество денег и сейчас мог себе позволить сходить в ресторан на станции, но поезд мог тронуться в любой момент, и поэтому рассиживаться в ресторане было невозможно. И, в общем-то, солдаты толпились на входе, стараясь закадрить официанток ну или просто говоря им комплименты. Официанткам, к слову сказать, такое отношение нравилось, так как по мужскому вниманию они соскучились, и они мило щебетали что-то в ответ. Глядя на этот весенний диалог немецких захватчиков, по сути, оккупантов, и польских девушек страны, которой досталось на этой войне больше всех, у меня опять возникло чувство диссонанса в душе. Так как, несмотря на военную форму и кучу военной техники, тут был мир. И люди старались жить в этом мире, кто как мог, кто как умел, и, когда выбьют немцев, в этом милом уютном месте ничего не изменится, к этим самым милым официанткам будут мило приставать бойцы Красной армии, а они так же мило будут ворковать им в ответ. И так уж виноваты эти милые девушки? Ведь они хотят просто мужского плеча и мужской ласки, а идеология, ради которой эти мужчины убивают друг друга, им может быть и не известна. А они ведь убивают и делают это очень качественно и усиленно во всех мирах и вселенных. Но я видел мир, где люди перестали убивать друг друга, и результат оказался не очень хорошим. Я видел мир, где мужчины убивали друг друга на турнирах, и тоже результат не очень хороший. Нужно попросить Элронда отправить меня на экскурсию в мир, где человечество и развивается, и не убивает друг друга, чтобы я понимал, что такое вообще существует, и чтобы, может, приложил усилия, чтобы мое Родное стало таким же.
Из моих мыслей меня вырвал Ганс.
– Йежи, нам ехать еще сутки, сейчас был у коменданта станции, он сказал, что еще как минимум три часа будут держать тут, потом дадут паровоз, который протащит нас двести километров, а потом его у нас опять отберут. Безобразие, конечно, расписание все по швам трещит, комендант переживает, аж белый весь от всего этого безобразия. Но у нас с ребятами есть предложение использовать эти сутки с толком и потратить немного жалования. Август уже собрался в поселок, чтобы закупить продуктов и выпивки не по ресторанным ценам, ты в доле?
– Конечно, сколько с меня?
В общем, этого и следовало ожидать, вчерашние сутки мы провели точно так же. На прошлой станции Август собрал с нас денег и притащил целую корзину снеди и четверть самогона. Видимо, следующие сутки повторятся с точностью до запятой. Мы опять устроим в купе праздничный стол, который Ганс будет готовить в течение двух часов, а мы будем курить в тамбуре. Потом мы войдем, восхитимся очередным произведением искусства Ганса, уничтожив его едесятиза следующие 10 минут, солдаты и Ганс потихоньку надерутся до состояния свиней, неся бред. Я буду делать вид, что тоже пьяный, залезу к себе на полку под насмешки немцев о том, какие поляки слабые выпивохи, и сутки пройдут. Для Ганса и солдат пройдет от силы час, а потом наступит похмелье, как сегодня утром. А для меня это будет очередная мучительно долгая ночь с кучей мыслей и раздумий. Лучше бы сейчас на время отменить действие темного плода, и нажраться вместе с ребятами до поросячьего визга, и проснуться завтра, как они, с одним лишь желанием попить водички и не умереть. Я, правда, теперь не мог понять, завидую я этому умению надираться или это уже такой вот скрытый сарказм по отношению к самому себе.
Август пришел через 30 минут, он весь аж светился от счастья.
– Ребята, вы не поверите, что я смог достать тут! Вы просто не поверите.
Ребята все заинтересованно потянулись в купе за Августом, который тащил два огромных вещевых мешка, туго набитых чем-то. Зайдя в купе, он открыл один из мешков и показал ребятам содержимое, они восхищенно присвистнули. Я заглянул из-за спины ребят и увидел, что в мешке лежат огурцы и помидоры. Сначала я не понял, от чего это вызвало столько удивления и радости.
– Это где же ты в это время смог это достать?
– Ты представляешь, тут есть один агроном – вот буквально в двух кварталах отсюда, у него там стеклянные дома построены. Прямо из стекла, чистого, так вот, там у него полные грядки, уже зелень в рост и плоды висят. Он меня пускать туда не хотел, но я сказал, что сейчас его тут же расстреляю как еврея, и он пустил и набрал мне вот целый мешок свежих овощей. Так что пируем сегодня.
Ганса крайне заинтересовали стеклянные дома, он прямо загорелся.
– Август, своди меня туда, пойдем. Ребята, сегодня без меня стол накроете, только не начинайте без нас и, если что, поезд задержите. Йежи, пойдешь с нами?
Честно сказать, смотреть на теплицы у меня не было никакого желания, но и оставаться в поезде было не очень интересно, и я решил, что лучше, видимо, сходить.
– Да, конечно, это очень интересно.
Август, видимо, не очень хотел идти с нами и всеми силами упирался. «Вы идите сами, тут недалеко, я объясню, а я с ребятами столом займусь, мало ли, чего достать понадобится, а меня нету. Они же как дети без меня, вы идите. Только слушайте внимательно: как паровоз подавать начнут, он свистеть будет, значит, бегом на станцию. А то мы без двух офицеров уедем, и нас обязательно накажут».
– Ну, вы тут смотрите не надирайтесь без нас, – строго приказал Ганс. – Мы быстро, просто хочу посмотреть, что это за стеклянный сад.
И мы пошли с Гансом в направлении, указанном Августом. Август оказался прав, до тепличного хозяйства оказалось действительно совсем не далеко, два деревенских квартала. Мы сразу увидели три стеклянных теплицы, которые стояли в заднем дворе дома. Теплицы были собраны из деревянных оконных рам, чуть выше роста человека. И рядом сейчас копался какой-то старенький мужичок. Видимо, тот самый еврей, о котором говорил Август.
Увидев двух немецких офицеров, идущих к нему, он побелел как полотно и стал одного цвета с рамами его теплиц. Он поспешил к нам навстречу и затараторил на очень плохом немецком:
– Господа офицеры, вы не думайте, тут все по закону. У меня и бумаги все есть, я получил разрешение на строительство вот этих сооружений. Все рамы я собрал из домов разрушенных и каждое стеклышко сам вынул.
Ганс прервал этот поток оправданий поднятием руки и, сняв фуражку, видимо, для того, чтобы перестать выглядеть грозным немцем, спросил:
– Скажи мне, стеклянные дома дают температуру, чтобы растения начали расти раньше?
Видно было, что вопрос Ганса сильно удивил садовода-любителя. Он даже рот открыл от неожиданного вопроса. Но снятая фуражка Ганса и его заинтересованное лицо, видимо, сделали свое дело. Так как старичок расплылся в улыбке и включил самого настоящего еврея из Одессы. Ломая и коверкая немецкий язык, он начал свое повествование:
– Таки господа офицеры хотят знать, как Изя выращивает помидоры в мае? Так Изя вам все расскажет и покажет. Изя не скроет от добрых людей своих знаний даже в это очень тяжелое и страшное для Изи время. Я надеюсь, что господа офицеры не расстреляют меня сегодня?
– Нет, не расстреляют, если ты расскажешь мне все честно, – ответил ему Ганс, подключившись в эту игру.
– Таки вот, смотрите, когда у нас разбомбили Тарногруд, осталось очень много почти целых домов и почти целых стекол. Жить там было уже нельзя, да и люди эвакуировались, кто на восток, а кто на запад. Я подумал: чего же добру пропадать, и получил разрешение на демонтаж и вывоз уцелевших оконных рам. У меня давно была мечта проверить, можно ли в наших широтах в грунт посадить в апреле месяце. Я дома-то выращивал на окне уже помидоры. Но вот хотел попробовать на масштабе. Но тут не только в стекле хитрость, таки вы не поверите, я ведь высадил-то все еще в марте. Хоть весна в этом году была и очень холодной.
Дальше Изя повел нас в свои теплицы, гордо рассказывая технологии, как он добился урожая в начале мая. А Ганс его внимательно слушал и кивал. Ганс забыл про войну и про все на свете, он сейчас опять стал фермером, который с евреем Максимом осваивал искусственное осеменение. Только сейчас он говорил не о свиньях, а о помидорах и огурцах. Но, как я понял, интерес Ганса был не просто так, когда Изя рассказал, что для разогрева почвы он использует свиной навоз, Ганс аж заорал: «Вот оно! Вот о чем я все время говорил отцу, что навоз преет и дает тепло и что если оградить от ветра, то можно получить еще целый месяц в году».
– Два месяца! А то и три, – поправил его Изя. – Но есть, конечно, сложности, – и Изя продолжил свой рассказ, как он планирует проветривать и когда планирует сажать новый урожай. А Ганс слушал, и если у него и было сейчас самое большое желание в жизни, так это сбросить военную форму и остаться тут у этого старого еврея, чтобы до конца изучить эти самые первые теплицы. Но тут я услышал свист и пыхтение паровоза, который, видимо, все-таки прибыл на станцию. И я потянул Ганса:
– Пойдем, нам пора уже, а то отстанем от состава, – сказал я, опасаясь, что мои слова не возымеют действия, но Ганс очень быстро пришел в себя и сердечно поблагодарил Изю со словами:
– Ты, старик, хоть и еврей, но такой же умный и деятельный, как и наш Максим в нашем хозяйстве, я надеюсь, что тебя не убьют тут до конца войны и мы еще увидимся.
– Господин офицер, то, что я еврей, конечно, не делает мне чести в ваших глазах, но, по мне, так это большая ошибка, что нас считают врагами. Вы идите и возвращайтесь. Изя не станет делать секретов из своей работы и поделится всем, что сможет открыть, абсолютно бесплатно.
Мы побежали на станцию и успели на поезд, который тронулся как раз в тот момент, когда мы заскочили в тамбур. Все наши были уже в купе и, не став ждать нашего с Гансом прибытия, уже вовсю пировали. Ганс недовольно поморщился, когда увидел, что на импровизированном столике в купе был полный бардак и вакханалия.
– Ну вы хотя бы порезали, что ли, ну разве можно так по-варварски относиться к продуктам? Вы лишили себя самого понятия «еда» и выложили все как в корыто для свиней. Хотя и свиньям я лично выкладываю много лучше.
На столе действительно был бедлам, помидоры и огурцы лежали кучками, сало и колбаса порезаны были большими неровными ломтями. А главное место на столе занимала огромная бутылка с мутноватым содержимым.
– Ганс, дружище, не обращай ты внимание, садись хлопни стаканчик, расслабься, – ответил ему Ганс. Который уже, видимо, хлопнул больше, чем один стаканчик, и сейчас уже разница в званиях была для него далеко в прошлом. Ганс не стал его поправлять и возражать и, сев на скамейку, он сказал:
– Давай тогда мне налей побольше, чтобы я перестал смотреть на это безобразие, и Йежи тоже налей.
Я тоже сел на скамейку на место, которое освободили ребята, и мне в руки сразу был вручен граненый стакан, в котором больше чем наполовину была налита та самая мутная жидкость. Нюхнув из стакана, я непроизвольно сморщился от мерзкого запаха самогона, но делать было нечего – первый стакан я должен был выпить, дабы не вызвать подозрений у собутыльников. Традиции немцев в этом вопросе оказались удивительно похожи на наши, они так же, как и русские, терпеть не могли непьющих за столом пьющих. И пили немцы ничуть не лучше и красивей наших и абсолютно до того же состояния, когда национальная, а то и порой просто человеческая черта стирается начисто. Правда, была одна особенность, которая меня удивила: они очень много ели. Если русские в своих застольях больше закусывали, то немцы, скорей, заедали. Если немец взял помидор в руки, чтобы закусить им, он обязательно его съедал целиком. То же самое происходило с бутербродом или другой едой. Поэтому главным отличием немецкого стола к концу пьянки была его полная стерильность. А все остальное ничем не отличалось. Те же разговоры ни о чем и мысли по кругу. Я сейчас сидел за столом и в очередной раз наблюдал за процессом опьянения собутыльников со стороны. Это достаточно забавное открытие, когда я пил и пьянел вместе со всеми, мне всегда казалось, что мы так много и интересно разговариваем в момент употребления алкоголя. Теперь же, когда процесс опьянения стал для меня недоступным, я сделал открытие, что разговор выпивающих за столом прекращается после второй, ну максимум четвертой рюмки, а дальше начинается разговор по кругу. Происходит как бы зацикливание вокруг какой-то одной темы, и собеседники по сто раз повторяют одно и то же, думая, что они рассказывают что-то интересное. Вот и сейчас ребята, обращаясь ко мне, рассказывали мне историю про то самое орудие, из которого стреляла русская медсестра, которое они доблестно уничтожили. То плача, то смеясь, они ходили в своей истории вокруг этого оружия и каждый раз начиная с нуля:
– Там не окопы, там болото. Я, когда спрыгнул вниз, так с трудом удержался на ногах. Ну что это за окопы, одно болото, а не окопы. А они там сражались, не могут русские создать себе комфорт, вот то ли дело наши блиндажи, – рассказывал Геральд весь вечер. А Ганс вторил ему, но дополняя совсем другими красками:
– Орудие-то уже, Считай, уничтожено. Колеса пробиты, почти на боку. А все равно стреляли, до последнего стреляли. Хоть толку, конечно, и немного, но четверых моих ребят унесла она с собой. Представляешь, четверых ребят.
Август рассказывал, как его другу и земляку оторвало голову то ли в той же атаке с этим орудием, то ли в другое время. Он обращался то ли ко мне, то ли ко всем сидящим за столом разом.
– Ты представляешь, вот так вот отрубило голову, снесло просто, она так и запрыгала по полю как мячик. А он продолжал идти вперед, как будто ничего не случилось. Я раньше такое у куриц видел, вот им голову отрубаешь, а они по двору бегают, а тут человек без головы идет, кровь фонтаном в небо брызжет, а он идет себе, как будто ничего не случилось.
Все эти истории я уже слышал и вчера, и в палате. Ничего нового в них не было. Если эти солдаты выживут, они эти истории будут рассказывать всю свою оставшуюся жизнь. Я вспомнил, как в партизанском отряде командир взвода рассказывал про немецкого офицера, который пристрелил девушку Марусю, и тоже понимал, что этот рассказ теперь будет с ним до конца его дней. Сколько может человеческая душа вынести таких вот моментов?
Я сидел за столом, выпивал и кушал и больше молчал, чем говорил. Мне было нечего рассказывать тут, я был чужим и остро, очень остро это чувствовал. Поэтому, дождавшись состояния, когда выпивающим уже стало настолько хорошо, что они перестали обращать внимание на то, сколько пьет их собеседник.
В этот раз самогона было слишком много, и до финала, видимо, было еще далеко, а поезд шел. И я пошел в тамбур, чтобы подышать свежим воздухом.
Я вышел в тамбур, открыл дверь и сел на ступени. На улице уже стемнело. Видимо, небо заволокло тучами, так как луны и звезд видно не было. Поезд шел небыстро, километров 30 в час, и постоянно гудел и свистел, а колеса постоянно стучали стыками. Тук-тук, тук-тук… тук-тук, тук-тук… В воздухе была смесь запахов весны и горелого угля, а еще табачного дыма. В вагоне перед нашим в тамбуре курили, и ветром относило этот запах сюда. Все больше и больше я погружался в мысли и все больше и больше я хотел домой. А поезд вез меня сейчас в совершенно обратном от моего дома направлении. Я хотел к Лейле, я хотел к Элронду, пусть они там мне взрывают мозг, как хотят, все втроем, но именно там я счастлив по-настоящему. Хотя Элронд, гад, конечно, выгнать может, но, в конце концов, вернусь с Лейлой в Канев и найду себе работу. Ведь возможен подвиг и в обычной жизни, никто же не мешает мне показать Лейле весь мир да и самому его посмотреть. Ведь, стыдно сказать, в других мирах я видел в тысячу раз больше, чем в своем Родном…
* * *
Утро наступило очень рано. Поезд стоял на станции, в купе пахло так, что я, хоть и не пил вчера особенно, чувствовал похмелье. Голова болела, и во рту было кисло и неприятно. Видимо, пары алкоголя умудрились отравить мой организм настолько, что даже сканер не смог с этим справиться. Хотя коммуникатор молчал и не кричал о посторонних веществах в моей крови. Видимо, головная боль была последствием контузии и плохо проведенной ночи все-таки, нежели каким-то алкогольным отравлением. А вот во рту, видимо, было действительно от паров, которые витали в купе. Дав задание сканеру убрать головную боль, получив в ответ предписание явиться в больницу, которое в очередной раз проигнорировал, я вышел из купе. Нужно было умыться и привести себя в порядок. В нашем вагоне с этим были сложности, и потому я пошел на станцию.
