Алексей Юрьевич Булатов
Война
Штраус вскинул руку и, повернувшись, ушел из палаты.
– Вот так-так, значит, ты можешь быть потенциальным шпионом, Йежи?
– Выходит, что могу.
– Ну нет, этого быть не может, не верю я. Ты настоящий офицер, выправка и стать. Если бы ты не был поляком, я бы точно сказал, что ты истинный ариец.
– Спасибо тебе, Ганс. Но время военное, все друг друга подозревают.
По-хорошему, я ведь и действительно не был шпионом на этой войне, мало того, единственным моим текущим желанием было выбраться отсюда как можно скорей. Правда, я не представлял пока что, как мне это сделать. Все-таки упасть было проще, чем взлететь, а линза находилась достаточно высоко над землей. Может, найти более-менее высокое здание и попробовать перейти по лестнице? В общем, пока что я не знал, как вернуться, но я этого хотел. Это не была моя война, это была война моих дедов, и я сопереживал, но участвовать в ней в качестве российского, а тем более немецкого офицера я не хотел и не мог. А оказать помощь тут я точно не мог, да и, по-честному, я понимал, что я не имел на это морального права.
– И что мы будем делать в этих инженерных войсках, хотелось бы мне знать? Крутить болты и гайки? – спросил меня Ганс.
– А я откуда знаю? Видимо, да.
– Ну да ладно, Йежи, ты лежи, а я скажу ребятам, что у нас сегодня к празднику еще и повод образовался – новые погоны и серебряный крест.
– О да, господин гауптман, я теперь-то ниже вас по званию, – вскинул я руку, отдавая честь Гансу. Он заулыбался и сказал:
– Отец будет доволен, за год службы такое повышение. Обязательно ему отпишу, и нужно найти фотомастерскую и отправить ему фото.
Ганс ушел хвастаться, а меня накрыло. Волна напряжения спала, и вместе с ней ушел адреналин. Но сердце все еще продолжало колотиться, стараясь пробить грудную клетку насквозь. Давление зашкаливало, а голова, которая только-только начала приходить в себя, опять закружилась. Я лег на спину, посмотрел на индикаторы своего состояния, которые гласили о том, что мое состояние совсем не лучшее для того, чтобы выздоравливать. И сканер уже на всю свою мощность вырабатывал успокоительные средства, чтобы снять мое избыточное давление и нервное напряжение. В итоге ему это удалось, и я провалился в глубокий сон.
Разбудила меня Лейтхен с очередным уколом. Видимо, я проспал ужин, Ганс меня будить не стал, так как считал больничный ужин ошибкой перед настоящей едой. Открыв глаза, я увидел улыбку Лейтхен и непроизвольно обнял ее рукой за талию и даже чуть ниже. Я сделал это настолько привычно и спокойно, что она даже не сразу сообразила, что происходит. Как, в общем-то, и я спросонья не успел понять, где я нахожусь и что я делаю. Неловкое мгновенье продлилось не больше секунды, я убрал руку, а Лейтхен сделала шаг назад, покраснев до кончиков волос. Ганс лежал на животе и не видел этого мгновения. И Лейтхен решила не высказывать мне ничего при Гансе. Она сурово погрозила мне пальцем и показала им же, чтобы я повернулся для укола. Я же, переборов хрипоту в горле, спросил:
– А там опять будет снотворное?
– Нет, я решила пойти вам навстречу, к тому же у Ганса сегодня действительно праздник, даже доктор вам разрешил сегодня немного покутить. Только он строго сказал не курить и не шуметь, а то господа офицеры будут переведены в общую палату несмотря ни на что.
Ганс, который все еще лежал на животе лицом в подушку, прохрипел:
– Мы будем тише воды, ниже травы.
Лейтхен улыбнулась и сказала: «Ну, не подведите меня, на кону мое честное слово. Я приду через час».
Как только ушла Лейтхен, Ганс встал и ушел, а я остался лежать, приводя свои мысли в порядок. Это было очень непросто, так как, возможно, в результате контузии, а может, потому что цепь событий, плотно сжатая в последних днях, полностью вытрепала мою нервную систему. В моей голове была каша, мысли цеплялись одна за другую и не хотели выстраиваться в какой-то ряд. Самым большим моим желанием было сбежать отсюда как можно быстрей. Причем куда угодно, хоть в Радужное, хоть в Техно, хоть в Гаремы. Мне было все равно, главное – убежать из этого мира, где идет эта проклятая война, где меня разрывало двойственное чувство, а может, даже и больше. Это была не моя война, но это была война моих отцов. Я понимал, насколько я бесполезен в этой войне в глобальном смысле, да и в локальном от меня может быть вреда существенно больше, чем пользы. Знание немецкого языка мне сейчас сослужило и добрую, и злую службу. Добрую – в том, что я остался жив, а злую – в том, что я надолго залип в немецком плену и совершенно не представлял, как мне отсюда выбраться. К тому же я встретил тут женщину, как две капли воды похожую на Лейлу, и теперь я чувствовал ревность и чувство полной беспомощности. Еще страху и новых мыслей добавил господин Штраус своей прямо-таки отеческой заботой о немецких офицерах.
Попытку разобраться в каше из моих мыслей прервала открывающаяся дверь, в которую вошел абсолютно счастливый Ганс. Он принес два мешка, за ним пришло двое солдат из его команды, которые несли тумбочки. Они быстро вошли в палату и начали орудовать слаженно и четко. Составили вместе тумбочки, сдвинули кровати и принесли еще стулья. Ганс занимался сервировкой импровизированного стола с тем же видом, с которым с утра сегодня ел ветчину. Он делал все неторопливо и в состоянии глубокого медитативного погружения. Каждый продукт, извлекаемый из вещевого мешка, он внимательно рассматривал, так, как будто видел все в первый раз в жизни, и выкладывал на стол.
– Пойдем, Вольв, – сказал один из солдат, – господина гауптмана пока нельзя отвлекать. Иначе не избежать нам гауптвахты.
– Да уж, Геррард, отвлекать Ганса, когда он сервирует стол, не имеют права даже русские во время артобстрела, – оба солдата тихонько засмеялись, видимо, зная эту особенность Ганса, и удалились из палаты. А Ганс действительно был в состоянии глубокой медитации, он реально творил какой-то магический обряд, который был известен лишь ему одному. Он разложил продукты, и достал бутылки, и сейчас открывал консервы за консервами, нарезая содержимое идеально ровными кусочками, выкладывая на тарелках, которые он принес с собой. Я просто не мог поверить своим глазам: на одной из тарелок Ганс из ветчины выложил настоящее произведение искусства. Если смотреть сверху, это напоминало какой-то мистический цветок. Прямо как чаша у Данилы-мастера, но только не из камня, а из ветчины. Дальше он сделал еще одно произведение из сыра, потом он продолжил свое творчество, открывая банки и расставляя рюмки. Несмотря на всю любовь Ганса к свиньям, он был прирожденный ресторатор, он сейчас совершил невозможное – он накрыл шикарный стол из самых простых продуктов обычного солдатского военного пайка. Да, это был интернациональный паек, собранный и выменянный по всей больнице. Но я был уверен, что, если бы у Ганса в распоряжении была бы только тушенка и черный хлеб, стол бы выглядел ничуть не хуже, чем сейчас. Шесть больничных прикроватных тумбочек сейчас напоминали мне стол перед новым годом, и в палате повисло чувство праздника. Не хватало только бутылки шампанского, но стоило мне так подумать, как Ганс достал из мешка бутылку в форме советского шампанского и установил ее прямо в центр стола. Увидев мой восхищенный взгляд, он сказал:
– Нет, это не шампанское, это обычная яблочная шипучка, и то пришлось потрудиться, чтобы ее найти. Но не можем же мы Лейтхен оставить без напитка.
– Я восхищен, Ганс! Я просто поражен, ты истинный ресторатор, тебе нужно открыть свой ресторан. Ты реально художник.
Ганс смутился от моего комплимента, ему было очень приятно.
– Ты правда так считаешь?
– Накрыть такой вот стол! Это просто чудо, это произведение искусства, я поражен до глубины души.
– Да тут нет моей заслуги, все продукты достали ребята, я всего лишь расставил их на столе, ну, и красиво порезал.
– Да, твои ребята тоже, конечно, молодцы, но я говорю именно про сервировку стола, как ты это сделал. Ты вот даже хлеб нарезал так, что очень жалко теперь брать его с тарелки, так как он нарушит целостность этой картинки.
– Ну, будет тебе меня захваливать, пошел я ребят звать, а ты пока ничего не трогай.
Трогать что-то с этого стола казалось мне кощунством, был бы у меня сейчас фотоаппарат, я бы заснял это и выложил в «Инстаграм», все лайки были бы мои.
Вернулся Ганс с ребятами, и все сели вокруг стола, так же, как и я, глядя на стол в немом восхищении искусством Ганса.
– Ну вот что ты наделал, Ганс? – сказал Геррард. – Теперь этот стол можно только смотреть, трогать его руками совершенно невозможно. Предлагаю поставить охрану и переправить этот стол из тумбочек в центр Парижа в Лувр, там ему самое место.
– Да что в Лувр, – подхватил другой солдат, имя которого я еще не знал. – Этому столу самое место в Берлинском музее, в самой главной галерее.
– Да, но так хочется кушать, что, боюсь, придется все-таки пожертвовать этим произведением искусства в угоду нашим непотребным мужским желудкам, – сказал Август, и все засмеялись.
– Тихо, господа, тихо, – сказал Ганс. – Я думаю, в Лувре и Берлинском музее шедевры существенно ценней этого скромного стола, и человечество не потеряет много, к тому же я запросто могу это повторить!
– Повторить это? Ну нет, это произведение уникально, как и набор продуктов, который лег в основу этого произведения, я боюсь, что повторить не получится. Но тебе нужно, Ганс, открыть свой ресторан, а не ферму, как ты мечтаешь. Ну или открыть ферму и ресторан вместе. В тебе действительно талант ресторатора, я завидую твоим свиньям, как же ты их кормишь, – сказал Геррард. И в палате опять раздался добрый мужской смех.
В палату постучали, и дверь тихонько открылась, и вошла Лейтхен. Все мужчины смолкли. А Лейтхен вошла и с порога заявила:
– Дорогие мужчины, я вас очень прошу не ржать так громко, а то вся больница трясется, боюсь, окна могут вылететь.
Шутка Лейтхен была воспринята правильно, все смеялись, но делали это как можно тише.
Она зашла в палату, увидела наш импровизированный стол и ахнула:
– О, как у вас тут красиво, прямо как Рождество, где же вы все это достали?
– Да, милая Лейтхен, тут и нет ничего такого уж редкого, это просто наш Ганс, он художественно накрыл стол из того, что у нас было в пайках.
– Ах, милый Ганс, вы истинный художник.
– Спасибо вам, милая Лейтхен, но, право же, не стоит. Как вы относитесь к яблочной шипучке?
– Ой, господа, алкоголь – это не мое, но стаканчик я пригублю в честь такого праздника.
Слова Лейтхен прозвучали как стартовый пистолет. Она присела слева от меня на кровати, и множество мужских рук в одну секунду изуродовало произведение искусства, созданное Гансом, Мне дали тарелку и налили рюмку коньяку, открыли сидр, который даже шлепнул как настоящее шампанское. И налили в кружку Лейтхен. И Ганс встал, чтобы произнести тост:
– Милые мои ребята, я так рад, что вы тут живые, и я не хочу сейчас пить за мое звание или за награды, которые мы честно заслужили, а я хочу выпить за наших павших друзей на этой проклятой земле. Помянуть их и пожелать им светлых чертогов Валгаллы, так как пали они все с оружием в руках. Ну, или Райских кущ, кому как по вере его положено. Вспомним их, всех наших друзей, и выпьем.
Он выпил рюмку, и все выпили вслед за ним. Я тоже опрокинул налитую мне рюмку, восхитившись вкусу коньяка. Коньяк был отменным и вкусным. В течение следующих пяти минут за столом была тишина, все кушали и, видимо, действительно вспоминали павших друзей. А я боролся с внутренним диссонансом, который сейчас меня просто разрывал на части. Я чувствовал горечь потерь этих солдат, которая была ничуть не меньшей, чем горечь солдат потерь той же Маруси в партизанском отряде. У каждого из сидящих за этим столом война отобрала близких людей. Даже у меня была такая потеря, Петр, с которым я только вроде как успел познакомиться, но успел подружиться, погиб на моих глазах, запечатлев картинку своей гибели в моей голове на всю мою оставшуюся жизнь. Может, где-то там, в лесу, сейчас сидят Гриша и Феодосий и выпивают около костра за упокой моей души, так же вот поднимая, не чокаясь, солдатские кружки. Как же тяжело, оказывается, может быть разведчикам, которые глубоко законспирированы во вражеский тыл и видят эту войну с обеих сторон.
За столом начались воспоминания и солдатские разговоры.
– Ганс, а помнишь, как мы брали то орудие? – где-то после третьей рюмки, уже чуть-чуть повеселев, вспоминал Геррард.
– Да уж, эти русские дерутся, что черти, – начал вспоминать Ганс. – Ты представляешь, Йежи, мы практически разворотили весь их укрепрайон, живого места не оставили. А одно орудие продолжало стрелять, мы пошли за танками и, представляешь, там медсестра с орудия работала, мы глазам своим не поверили, когда взяли уже ее. Женщина на орудии, а кругом трупы. Она одна три танка из строя вывела. Нас тогда это сильно расстроило, прямо очень.
– Да, – продолжил Геррард, – мы тогда, помню, шнапсу много выпили, это наша, считай, первая серьезная атака и была. Мы тогда пятерых потеряли. Гензеля, Гранда, друзья мои. Давайте за них выпьем. – Ребята еще выпили и еще погрустили. Видимо, Ганс решил, что хватит грустить, и сказал:
– Ребята, я, кстати, на всех вас представление написал, чтобы вам звание подняли и железный крест 1 степени. Мы сейчас в инженерные войска в тыл для восстановления отправляемся, нам всех новобранцев дадут, все вы теперь командиры отделений.
Сказанное Гансом сработало, все заулыбались, все-таки повышение по службе грело душу, и дальше опять выпивали и закусывали.
Я старался сидеть тихо, и выпивать коньяк вместе со всеми, и изображать, что я тоже немного пьян. И, в общем-то, мне это почти удавалось сделать, только для всех, кроме Лейтхен, от ее взгляда не укрылось то, что я пью коньяк совсем маленькими глотками ради вкуса, а не ради того, чтобы выпить. И, видимо, мой взгляд был абсолютно трезвым, в то время как у Ганса и солдат глаза уже были совсем пьянющие. Она наклонилась и попросила:
– Йежи, вы не проводите меня?
– Конечно.
– Господа мои любимые офицеры, я, с вашего разрешения, уже пойду, прошу вас не шуметь, а Йежи проводит меня до моего домика, – сказала Лейтхен.
Ганс поднял на меня глаза и сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:
– Я отделаю тебя на черенках за нее, Йежи, ох отделаю, – но возражений на то, чтобы именно я проводил Лейтхен домой, ни у кого не возникло.
Мы вышли с Лейтхен из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь, и пошли к выходу из больницы. Она осторожно взяла меня под руку, и мы шли весенним майским вечером по больничному дворику. Она грустно вздохнула и сказала:
– Когда-то мы вот так гуляли с моим Фредом по Дрездену, два года назад, было так хорошо. Война шла где-то так далеко, и с фронтов шли только приятные новости, и у нас было столько планов на жизнь. А где он сейчас, мой милый Фред, я так боюсь за него. – Я хотел бы, конечно, утешить Лейтхен словами, что все будет хорошо и Фред обязательно вернется, но у меня язык не поворачивался сказать ей про это. Но Лейтхен и не нужны были мои ответы, она просто хотела сейчас говорить под влиянием выпитого сидра.
– Я все время не могу избавиться от ощущения, что я знаю Вас, Йежи. Что мы где-то встречались, ваше лицо такое теплое и знакомое, я все копаюсь и копаюсь у себя в голове и не могу Вас вспомнить. Скажите мне, Йежи, мы встречались с вами раньше?
– Нет, Лейтхен, мы не встречались, я бы точно Вас запомнил и никогда бы не смог забыть, – сказал я правду и не совсем правду. Я встречался с Лейлой, совсем в другой вселенной, можно сказать, совсем в другом мире. Как странно, что она тут помнит обо мне. У меня в голове что-то все время щелкало от попыток понять всю эту многомерную или многомирную ситуацию.
– А я вот помню о Вас, может быть, в прошлой жизни мы с Вами встречались? Вы верите в прошлые жизни?
– Мне очень теперь сложно сказать, во что точно верю, а во что не верю. После всего того, что я видел. Но я бы не хотел сейчас вам рассказывать все это.
– Да, вы правы, уже очень поздно, и вам нужно ложиться спать. Вы и так сегодня нарушили режим, главное, чтобы это теперь не превратилось в правило, а то мне так попадет от доктора. Все, вот я и пришла, вот тут я и живу, – в конце больничного дворика был деревянный двухэтажный домик, в котором, видимо, было что-то вроде квартир или общежития. Сейчас, в серой мгле, я не мог понять какого, он цвета, и в половине окон уже не горел свет. Наступила такая неловкая пауза, когда парень проводил девушку и не знает, что делать дальше. То ли поцеловать ее, то ли уйти молча. Она была замужем и только что рассказывала мне про него, и вопрос с поцелуем сейчас бы выглядел очень глупо. Но что-то держало нас вместе и не давало вот так просто отпустить ее руку. Я стоял и ругал себя за это. Ну какого хрена я вообще пошел ее провожать? Я тут временный гость, не потащу же я ее с собой? Элронд меня точно убьет, если я из этого путешествия тоже вернусь с женщиной. Пусть даже как две капли воды похожей на Лейлу. Он точно меня убьет, и Лейла меня убьет, в общем, что я творю?
Я аккуратно снял руку Лейтхен со своего плеча и, вежливо поклонившись головой, сказал:
– Милая Лейтхен, было очень приятно проводить Вас, до завтра, – видимо, у Лейтхен тоже в голове шла какая-то тяжелая работа, так как после моих слов она облегченно вздохнула и, повернувшись, ушла в дом. Я же со своими грустными мыслями пошел обратно в больницу.
Было очень тихо, полная луна святила ярко, и я хорошо видел дорогу и светящиеся фонари больницы, я глянул вторым зрением в Родное, но не увидел разницы, так как небо и там, и тут было одинаковым. И я просто не видел краев линзы в темном небе, но я точно знал, что она там есть.
Глава 8. Выписка
Утро следующего дня для меня было легким и спокойным, но, видимо, очень непростым и тяжелым для Ганса. Все-таки они вчера хорошо посидели, когда я вернулся в палату, после того как проводил Лейтхен. Они уже были максимально теплыми и допивали последнюю бутылку шнапса. Но, допив его, они, видимо, не разошлись, и сейчас вот, когда Лейтхен принесла очередные уколы, Гансу явно было очень тяжело. Лейтхен, войдя в палату, поморщилась от запаха и сказала:
– Фу. Как тут у вас нехорошо пахнет, обязательно откройте окна и проветрите. На улице дождик, и в палате станет свежо и хорошо.
На улице был не дождик, как мило сказала Лейтхен, а настоящий майский ливень с грозой. Но смрад в палате действительно стоял значительный, и проветрить до прихода доктора было нужно. Я встал и открыл окно, сразу после того как Лейтхен поставила мне укол. В лицо мне пахнуло почти уже летним воздухом, запахом озона и свежего мокрого воздуха. Я вдохнул полной грудью этот замечательный воздух, который был лечебным сам по себе.
Ганс поморщился, лежа на своей кровати, держа обеими руками голову.
– Бог мой, что же оно там так гремит.
– Крепись, Ганс, это утро.
– Какой-то ты подозрительно свежий, Йежи, ты же вроде вчера пил с нами наравне, как так, что ты такой вот бодрый?
– А я не мешал коньяк со шнапсом, да и не оставили вы мне такой возможности.
– А, да, ты ведь ходил провожать Лейтхен, ты мне еще за это ответишь, – сказал он совершенно беззлобно, но с вызовом.
– Лежи уж, Ганс, сегодня погода нас не выпустит на улицу, так что поединок переносим на попозже.
– Ну смотри у меня. Нужно обязательно что-то съесть, хоть эту английскую бурду, иначе будет плохо.
– Ну, скоро Роза принесет завтрак, и покушаем.
Дни в больнице шли достаточно скучно и однообразно. Сегодняшний день не был исключением, пришел доктор, осмотрел нас. В очередной раз удивился моему быстрому выздоровлению. Потом обед, потом небольшая прогулка под дождем. Потом сон, ужин, укол. И опять сон. И следующий день повторился с точностью до запятой и эмоций врача. Который только добавил, что долго мы уже не будем занимать эту палату, так как идет эшелон с фронта, и в течение трех дней нас должны выписать.
На следующий день мы все-таки сошлись на черенках с Гансом. В общем-то, мое умение сражаться на копьях мне сильно помогло, но особенность сражения на черенках было в том, что так или иначе атака заканчивалась синяком или у одного из противников, но чаще всего у обоих. В этом виде сражения не было задачи убить противника и даже покалечить его, задача была провести атаку и нанести краем черенка удар, ощутимый, но не травмирующий. Я в этом виде поединка оказался совершенно не подготовлен, и моя грудь и плечи покрылись парой десятков круглых синяков. Конечно, я не остался в долгу и отплатил Гансу тем же, но все-таки это был действительно дружеский поединок, где противники не планировали вредить друг другу. И Геррард засчитал победу Гансу со счетом 21 к 18, мы, пожав друг другу руки, собирались уже разойтись. Как вдруг мы увидели Лейтхен, которая бежала бегом из госпиталя в сторону своего дома с криком, точней, плачем.
Мы с недоумением переглянулись и пошли в сторону госпиталя разбираться, что произошло. Навстречу нам вышел Доктор, который сверкнул на нас стеклами своих базиков и грозно спросил:
– Что вы там делали господа?
Мы шли разгоряченные поединком, в руках у нас были те самые черенки, которыми мы только что сражались. В общем, вид у нас был совсем не больничный, да и оголенные торсы, синяки на которых хоть еще и не образовались, но вполне себе были заметны, тоже красочно рассказывали, чем мы были заняты.
– Да мы это, гер доктор, просто разминались. Сил уже нет лежать.
– Ну, раз нет сил, значит, завтра и пойдете на выписку.
– Что случилось с Лейтхен?
– Да что-что, похоронка пришла на Фреда, мужа ее. Вот что случилось, война, господа офицеры. А вы тут палками деретесь.
Мрачная тень разом накрыла, как мне показалось, всю больницу. Я прямо физически почувствовал острую боль, которую сейчас чувствует Лейтхен. И все улыбки, и веселое настроение прошли махом. Мы вернулись с Гансом в палату.
– Как же ее жалко, Йежи, она так старалась, так работала, свято верила, что он там будет жить, пока она тут приносит себя в жертву. А оно вот оно как.
– Да уж, хочешь насмешить бога – расскажи ему о своих планах, – ответил я задумчиво.
Из грустных мыслей меня вывел посыльный, который принес мне новую форму, документы и офицерский паек. Форма была идеально выглажена и очень аккуратно сложена в бумажный пакет. Паек состоял из 5 банок различных консервов, буханки хлеба и даже небольшой бутылочки шнапса. Гансу тоже принесли паек. И, наверное, если бы не новость о Лейтхен, он бы уже организовал новый пир. Но сейчас он просто убрал все в тумбочку и лег на кровать. Так поступил и я. В обед уколы делала другая сестра, имя которой я не знал. А через какое-то время пришла Роза и принесла обед.
В обед я открыл одну из консервов из моего пайка и поделился с Гансом, он с благодарностью принял, и мы добавили к обеду бутерброды с тушеным мясом.
Потом пришел доктор и сказал, что завтра мы должны покинуть госпиталь вместе с тремя солдатами и отправиться к оберштурмбаннфюреру для получения предписания по прохождению дальнейшей службы. Остальные солдаты будут выписаны в течение одной-двух недель, прибудут в часть позже.
Уже ночью, после ужина ко мне пришла Лейтхен. Я проснулся от того, что кто-то трясет меня за плечо. Открыв глаза, я увидел ее. У нее были страшные глаза, окруженные синяками, волосы разметались по всему лицу. Лицо, видимо, было соленым и липким от слез, так как локоны ее белокурых волос прилипли к щекам.
– Что тебе, Лейтхен? – шепотом сказал я.
– Йежи, у тебя есть выпить?
– Да, – сказал я, вспомнив о бутылочке шнапса, которую выдали мне вместе с пайком.
– Угости меня, пожалуйста, мне так плохо.
Я достал бутылку из тумбочки, взял шоколадку и стакан и вышел из палаты вместе с Лейтхен.
Она, всхлипывая, сказала:
– Я не знаю, куда мне идти, почему-то решила прийти к тебе. Ты можешь составить мне компанию? Побыть со мной этой ночью? Иначе я боюсь, что сделаю с собой что-то нехорошее.
– Конечно, без вопросов, – ответил я, и мы пошли с ней во двор госпиталя.
– Ты представляешь, Йежи, я дала себе обет, я работала без отдыха, а он все равно погиб, мой бедный Фред. Моя душа. Что мне делать теперь, Йежи?
– Я не знаю, Лейтхен, не знаю. Это война, гибнут люди, и с этим ничего не сделаешь.
Мы прошли до лавочки, была уже совсем по-летнему теплая ночь, которая, могла стать очень романтичной и интересной. Но обстоятельства места и времени, в котором сейчас все это происходило, были обратными романтическому настроению.
– Налей мне выпить, Йежи, – попросила Лейтхен, я открыл бутылку, поставил кружки и плеснул на полтора пальца шнапсу, открыв шоколадку. Лейтхен взяла кружку и молча залпом опустошила ее. С непривычки у нее сперло дыхание и на глазах выступили слезы. Она закрыла рот рукой, пытаясь удержать выпитый шнапс внутри и не дать ему выплеснуться наружу. Я отломил кубик шоколадки и дал Лейтхен.
– На, заешь.
Лейтхен взяла в рот шоколадку, и через какое-то время, видимо, ей стало легче. Я не торопился пить свой шнапс, так как мне не нравился этот алкогольный напиток по вкусу, а другого смысла употребления алкоголя в моем случае не было. Но я держал в руке, свою кружку в готовности выпить при необходимости. Лейтхен отдышалась и уткнулась в мое плечо, всхлипывая:
– Ты понимаешь, Йежи, мы ведь с Фредом с самого детства были вместе. Мы росли на одной улице, ходили в одну школу, сидели за одной партой. Наши родители дружили, и когда он сделал мне предложение, у меня и в мыслях не было сказать «нет». Мы любили друг друга, может быть, не как парень и девушка, может быть, как друзья, но как настоящие друзья. Мы знали друг о друге, все, ну, или почти все, что могут знать юноша о девушке, а девушка о юноше в этом возрасте. У нас было столько планов. Родители подарили нам на свадьбу квартиру. Фред мечтал купить машину и уже копил. Мы собирались родить ребеночка. И тут эта война, и он вдруг решил, что ему нужно на фронт. Что долг его – встать на защиту Рейха и все такое. Ну вот какой долг? Кому он был должен, чтобы потерять свою жизнь? А я вот тоже решила, что должна, что должна лечить раненых солдат, пока мой Фред сражается на передовой. И что теперь? Его нет. Кому я теперь что-то должна? Кому стало лучше от его смерти?
– Да, Лейтхен, это очень непростой и тяжелый вопрос… – но мои ответы были не нужны Лейтхен, она закрыла мой рот своей ладошкой, не желая меняя слушать. И продолжила свое бормотание, рассказ:
– А у нас такая квартира в Дрездене, вид на соборную площадь, в старом доме. Это ведь чудо, моя подруги уже начали дарить мне вещи, они так ждали, что я забеременею. А я боялась так быстро беременеть, хотела пожить какое-то время для себя, для Фреда. А уже потом родить ребеночка. А теперь я вот жалею, какая же я была дура! Так бы у меня сейчас хоть была бы частичка его в виде ребенка. Уж я бы и одна его подняла, а теперь что? Сейчас мужчин гибнет очень много на двух фронтах, и девушке выйти замуж будет в два раза, а может, и больше чем в два выйти замуж. Кому я теперь нужна? Вот кому?
– Да ты всем нужна, ты умница, красавица, смотри, сколько у тебя поклонников.
– Ах, оставьте, это голодные до плотской любви солдаты, которых завтра опять отправят на фронт, не нужна им любовь, они не в состоянии сейчас ее испытывать. Налейте мне еще.
Я протянул Лейтхен свою кружку.
– А вы?
– Если ты не возражаешь, Лейтхен, то я воздержусь.
– Мне все равно, мне нужно просто, чтобы меня кто-то выслушал, – и она опять осушила залпом кружку до дна и потеряла дыхание, но уже существенно быстрей восстановилась и заела шоколадкой сама.
– Кому нужна эта проклятая война? Кому нужны эти проклятые русские? Да и вся эта проклятая Европа, будь она неладна? Почему мы, немцы, все время хотим сделать счастливым весь мир? Почему нам не живется спокойно в нашей Германии? Вот зачем этот сумасшедший фюрер полез, куда его не просили? Вот помяните мои слова, Йежи, нас, немцев, в итоге сделают виноватыми за все грехи Европы за последние 50 лет. Абсолютно за все, никто не вспомнит политических и экономических причин, о которых так много писали перед войной, а все будут говорить, что мы оголтелые фанатики, которые ненавидят весь мир. И этот самый мир будет плевать на могилы погибших немецких солдат и на могилу моего Фреда… – Лейтхен не вынесла остроты собственных слов и, уткнувшись в мое плечо, зарыдала. Я был поражен ее словами, Лейтхен не производила впечатление сильной, умной и начитанной женщины. Но сейчас ее слова прямо звучали как слова пророка, ведь так оно и будет, ровно так, как она сказала. А у меня появился интерес изучить газеты, о которых она помянула. Какие именно предпосылки о войне, о которых так все говорили. Мы ведь действительно считали немцев оголтелыми фанатиками с больным фюрером во главе.
Я чувствовал, как горячие слезы Лейтхен текут по моему плечу. Они прямо-таки обжигали меня. Я обнял ее за плечо и понимал, что сейчас я максимум, что могу сделать, это как раз и подставить это плечо под эти самые горячие слезы. Но то, что произошло дальше, выбило меня из колеи и ошарашило.
Она отстранилась от плеча, и взглянула на меня внимательно, и спросила:
– Скажи мне, Йежи, я красивая?
– Да, очень, красивей тебя нет женщины на этом свете, – сказал я, чуть не сказав «человеческой».
– Поцелуй меня, – в приказном тоне сказала она.
– Как это? – я не успел возразить. Она вдруг вскочила, села на мои колени лицом ко мне и, подняв мою голову вверх своими руками, она буквально вонзила свои губы в мои. Я не смог удержаться и ответил на ее поцелуй, и мой член начал свое движение на встречу Лейтхен. Я сто раз пожалел, что не надел, выходя на улицу, форменные брюки, так у меня был бы хоть малейший шанс на сопротивление. Но я был в больничном халате на голое тело, и сейчас все, что чувствует мужчина к женщине, было на самой поверхности. К слову сказать, на Лейтхен был плащ-дождевик, и что было под ним, я даже не мог себе представить. Но когда она закончила свой поцелуй и вдруг оказалась уже сидящей на моем члене, я понял, что не так уж и много.
– Скажи, Йежи, я достойна того, чтобы меня любить?
«Да, Лейтхен» – «Я красивая?» – «Да, Лейтхен» – «Я желанная?» – «Да»
Она начала движения вверх и вниз, глядя на меня в темноте. Она сейчас была похожа на суккуба или ночную фурию. Во мне была смесь желания, страха и даже какого-то первобытного ужаса. Я не мог себе представить, что таким образом может закончиться этот вечер, но он закончился именно так. И я кончил, а точней, я взорвался. Другим словом я не мог назвать то, что произошло. Пожалуй, даже эльфийка Элиза не могла вызвать такого чувства и взрыва. Лейтхен почувствовала мое извержение и, видимо, тоже ощутила какой-то невероятный оргазм. Так как ее тело забилось в конвульсиях, которые продолжались около минуты, и она обессиленно упала на мою грудь. Я обнял ее за плечи, но она раздраженно повела ими, и я убрал руки. Что было делать дальше, я не имел ни малейшего представления. Мне стало стыдно, что я не смог удержаться, да, Лейтхен очень похожа на Лейлу, но она ведь не она. Я в другом мире, в другой вселенной, в другом времени. И прошло-то всего ничего времени, а я уже с другой.
