Алексей Юрьевич Булатов
Война
Видимо, потому Григорий и был командиром, что умел планировать заранее. Никто в подвале не возразил и не дополнил. А Григорий продолжал:
– Если все пойдет по плану, бьем и уходим в лес. Если позовет всех, как вчера, люди еще спят в это время, околицей пройдем тихо. А уже в отряде решим, что дальше делать. Если Леха офицера возьмет живьем, в отряд его уведем. Нужно будет только кляп ему сделать быстро, чтобы не заорало сучье племя.
– А можно я ему портянку в рот запихаю? Хоть за Миколу отомщу.
– Ну ты, Семен, и изверг! – Видимо, тут все знали старый анекдот про Василия Ивановича и его носки, или, точнее, портянки. Так как в камере вдруг стало весело и сразу словно светлее и проще. Хотя угроза засунуть в рот немцу портянку если и была шуткой, то только наполовину. Да только нужно было и о себе подумать – оставить ногу босой, когда предстоит быстрое отступление в лес, было не лучшим решением для солдата.
В Подвале было холодно и сыро, мы лежали на полу, прижавшись друг к другу. Но сырость и холод все равно проникали в самый позвоночник. Это была, наверное, самая длинная ночь в моей жизни. Несмотря на все свои предыдущие скитания, я не мог уснуть – без конца засыпал и просыпался. Григорий лежал рядом со мной и, видимо, был в похожем состоянии. А может, и не только он. И, когда я в очередной раз открыл глаза, задал мне вопрос:
– А что наши-то, все отступают? Мы тут в лесу без связи, только слухами питаемся.
Я лихорадочно вспоминал историю Великой Отечественной. Сейчас весна 1942 года, наши уже перешли в наступление или нет? Голова не выдавала никаких ключевых событий по этому поводу, но, поскольку я точно знал, что мы в итоге должны победить и плюс-минус полгода не имеют значения, то сказал:
– Нет, перешли в контрнаступление. Тяжело приходится, но от Москвы уже отбросили.
– А, переломали таки немцу хребет? Я так и думал, что зимой их поломаем. Все-таки не воевали они никогда толком. Еще осенью, когда мороз ударил – даже у нас тут минус висел, – еще тогда я понял, что хана им. Теперь дело времени.
– Да, так и есть, думаю, года за два, край – за три до Берлина дойдем.
– Думаешь? Наверное, да, так быстро не задавить, и через Европу будет идти сложно… Там, конечно, не только немцы воюют… Видел бы ты, сколько у нас в отряде оружия разного! Мы ведь конвои грабим, и там чего только нет. Ну, даст Бог, вырвемся – увидишь все своими глазами. Ты-то с передовой, в тылу не был у немцев?
– Я с учебки в школу диверсантов попал, потом сразу сюда забросили, так как местность знаю, а я и вляпался.
– Да с кем не бывает! А сабелькой-то где научился?
– Спортшкола ДОСААФ, там дисциплина была у нас в Каневе – стрелковые и шпага. Я мушкетеров начитался и все хотел шпагой овладеть. Вот со спортшколы нас всех сразу в учебку и отправили, прямо в первые дни войны эвакуировали. А сейчас вернули.
Я очень надеялся, что моя легенда будет выглядеть достоверной, без особенно больших дыр.
– Разведчик, значит? Бумаги-то есть с собой какие?
– Давайте выберемся и там решим. Мне тоже не все рассказывать можно.
– Понимаю, понимаю, ты вообще что-то разболтался, как я посмотрю. Я-то, кстати, по должности политрук. Мы с братом решили, что мне нужно отвечать за политическую и моральную составляющую, и я согласился. А брат на себя командование отрядом взял.
– А что, у Семена правда жену и дочку немцы убили? – решил я перевести тему.
– Да тут весь отряд такой, у каждого счеты. У Семена всю деревню сожгли. Дотла, ничего не осталось. В первые дни войны налет был. Он вилы где-то горелые нашел и в комиссариат Черкасс так и пришел – без документов, черный весь. Говорит, покажите мне, где тут немцы, я их вилами брать буду. Его и записали в добровольческий отряд да в самое пекло отправили. Он под пули лез, смерти искал, а смерть, видать, от него спряталась. В итоге контузило его, а когда очнулся, немцы уже на сто километров ушли. Нас таких много оказалось, в итоге мы в отряд и сбились. Все практически местные, с областей. Вот уже больше года как воюем по-своему. Раним, так сказать, немцев в самую задницу.
– Ну хорошо, я тут, видимо, с вами какое-то время побуду, если можно. Но мне нужно будет вернуться к нашим. Задание ведь.
– Придумаем что-нибудь. Нам бы связь, конечно. Связист у нас в отряде есть, но вот рацию мы никак живую достать не можем. Все кусками, хлам один.
Незаметно я провалился в сон, и Григорий, видимо, тоже. Точнее, это был не сон, а дремота, которая прерывалась все время тревожными мыслями и звуками. В подвале была полная тьма, хоть глаз коли. Поэтому для мозга не имело значения, открыты были у меня глаза или закрыты. В итоге он впал в какое-то оцепенение. Может, именно так чувствуют себя лягушки или ящерицы по ночам, когда становится холодно. Имей я возможность, свалил бы из этого измерения куда подальше и не возвращался. Но ее уже не было. И если меня тут убьют, это будет совсем по-настоящему.
Светало медленно и неторопливо, я впадал в оцепенение и выходил из него. О наступлении утра я понял по слабым полоскам света, которые пробивались сквозь дырки в потолке. Это даже нельзя было назвать светом. Просто стали видны бледные щели, через которые одиночные фотоны пробивались в подвал, давая глазному яблоку, полностью отдохнувшему в кромешной тьме, увидеть их и порадоваться.
Я решил, что валяться мне хватит и нужно как-то размять затекшее и замерзшее тело. Если мне предстояла схватка, то важно было выйти на нее с горячими мышцами. Но для этого нужно было совершить подвиг – встать из пусть мокрой, но все-таки теплой кучи тел в холод. Мозг категорично отвергал эту идею. Большая часть моего сознания готова была просто умереть, но не вставать сейчас. Но другая часть, которая подсказывала, что нужно встать и действовать, активно боролась и в итоге победила.
Я встал, снял тяжелый ватник и, оставив на себе свитер, начал растирать ноги и руки, чтобы восстановить кровообращение. Конечности отчаянно отказывались подчиняться, тело было словно чужим, деревянным, а даже не живым. Когда оно немного проснулось, я ушел в другую часть сарая и начал разминку. Сначала просто ходил на месте, двигая руками вверх и вниз, пока не прошло покалывание во всех членах, потом начал приседать и даже смог отжиматься под конец. Когда мое тело смирилось с активностью и начало возвращаться к жизни, я почувствовал голод.
– Ты что там делаешь, Лех? – спросил меня из темноты чей-то голос.
– Да нужно размяться, если не разогреюсь, то какой я противник? Бревно, а не противник.
– А-а-а, ну це дило, нужно бы и нам, хлопцы, подразмяться, а то реально не сдюжим.
– Только давайте тихо, а то немчура пронюхает и будет подозрительна, – раздался голос Григория, и рядом со мной возникли серые тени, которые тоже скинули фуфайки и начали двигаться кто как мог. Минут через десять мы услышали сверху шаги по деревянным доскам. Видимо время пришло.
– Ш-ш-ш, – строго зашипел Григорий, – быстро все легли!
Мы накинули сброшенные фуфайки и повалились на сырую землю. Через секунду открылся люк в потолке и яркий свет осветил подвал. Я зажмурился – глаза отвыкли от такой роскоши. Из люка спустилась лестница, и сверху раздался голос:
– Поднимайтесь наверх по одному, господин офицер вас ждет.
Я было хотел рвануть первым, но Григорий оттолкнул меня и сказал:
– Пойдешь последним.
Я не понял его замысла, но не стал спорить и поднялся в самом конце. И оказался ровно в том же дворе, где был с Коляном. Точно такой же сруб, по самые окна ушедший в землю, и банька. Только на месте железной сарайки-лаборатории оказался навес, под которым и был тот самый подвал, в котором мы провели ночь. «Интересно, дом, в котором живет Колян, такой старый или все-таки перестраивался? – подумал я. – Нужно будет узнать, он и сейчас уже очень старо выглядит».
Двор был засыпан свежим хорошо утрамбованным песком. Видимо, это и была импровизированная арена или ринг для соревнований. Как и предполагалось, во дворе было двое солдат: один с карабином, один со шмайсером, ствол которого был направлен на нас. Солдат с карабином стоял около входа в подвал и, ткнув меня стволом в спину, толкнул к партизанам.
– Шагай давай!
Я посмотрел на него с удивлением – он говорил по-русски. Одет был в немецкую форму, шевроны в виде треугольника, пришитого вниз основанием с одной полоской. Я подошел и встал со своими ребятами в какое-то подобие строя. Выглядели мы все ужасно – грязные ватники, грязные сапоги, грязные лица. Мы были просто отребьем в глазах этих холеных немецких солдат. При этом видно было, что они принимали нас всерьез – и автоматчик, и парень с карабином все время держали нас на мушке.
Вскоре из дома вышел еще один немец в гражданском. По тому, как вытянулись солдаты, я понял, что это офицер. Он был одет в странную одежду, какой я раньше и не встречал: брюки из ткани, похожей на очень тонкую кожу, светлый свитер и что-то вроде кожаной безрукавки поверх. В руках держал две сабли в ножнах. Он вышел на середину песчаной площадки и, повернувшись к нам, произнес что-то по-немецки. Парень с карабином начал переводить:
– Я, Гендель фон Иорих, имею честь вызвать любого из вас на поединок. В том случае, если этот человек одержит победу, я дарую ему свободу.
Мой коммуникатор сразу начал обработку речи, но ему нужно было больше фраз, чтобы понять, как устроен язык и начать его переводить.
– Кто из вас кинет мне вызов?
Мы стояли молча, я держал паузу – вызываться сразу было нельзя.
– Что, у русских нет смелости, чтобы сразиться со мной по правилам наших предков?
Тут я уже не выдержал, поднял голову и сказал:
– Меня Алексеем зовут, я готов ответить на ваш вызов.
Немец приветливо заулыбался и поманил меня рукой на площадку. Я вышел, краем глаза отметив, что человек с карабином повернулся спиной к ребятам, но автоматчик не сводил с них глаз и держал оружие наизготовку. «Может, и получится осуществить задуманное и уйти без шума», – подумал я.
Гендель предложил мне на выбор одну из сабель. Он милостиво предлагал мне выбор. Мне бы, конечно, обе взять – было бы существенно проще. Я понимал, что на одной сабле против опытного бойца у меня шансов ровно столько же, сколько когда-то на арене против эльфа. Единственное, что можно было сделать, – играть в дурака. Тогда у меня оставался шанс поймать противника, но очень маленький. Гендель обратился к своим солдатам на немецком:
– Я уложу эту русскую свинью за пять минут. Может, сегодня очищу мир от двух грязных русских.
По всей видимости, моему коммуникатору уже хватило времени и данных для адаптации, так как на экране засветились строчки из самоучителя. Я понял всю фразу немца от начала до конца, но постарался не выдать этого ни единой эмоцией. Но вот заткнуть ему рот портянкой Семена мне теперь казалось очень здравой идеей. А из его свитера, например, сделать новые портянки.
Я снял фуфайку и вынул саблю из ножен, примерив к руке. Оружие было хорошо сбалансированным, легким, практически идеальным. Видно было, что за ним ухаживали с большой любовью. На лезвии не было и намека на ржавчину, на рукояти оставались следы инкрустации камнями, хотя сами камни то ли выпали, то ли были вынуты. Я встал в позу медведя, неловко выставив перед собой саблю, и стал ожидать противника. Моя хитрость сработала – увидев мою стойку, Гендель произнес:
– Ну чистый медведь! Никакой культуры и понимания боевого искусства у этих русских нет!
Солдаты весело заржали над шуткой своего офицера, а Гриша сделал два шага в сторону автоматчика, который повернулся вполоборота, чтобы лучше видеть то, что сейчас произойдет.
Гендель не принял меня за серьезного противника, и потому у меня был шанс. Но торопиться с атакой я не стал. Офицер вытянул руку с саблей вперед и вверх, целясь в меня сверху вниз. Он красовался, и это было замечательно. Гендель сделал колющий выпад, целясь мне в область живота, я сделал шаг назад, резко махнув саблей так, чтобы она как будто нечаянно отбила выпад Генделя. Для полноты образа я махнул саблей еще несколько раз из стороны в сторону, делая вид, что я так и планирую защищаться.
– Он думает, что если будет изображать ветряную мельницу, я не сделаю из него свиной шашлык?
И опять солдаты весело засмеялись над шуткой своего командира. А я краем глаза увидел движение ребят в нужных направлениях. Автоматчик внимательно наблюдал за нашей схваткой и потерял контроль, как и второй солдат с карабином. Я решил для себя, что хватит валять дурака, и начал действовать. Гендель не менял хвата, держал саблю ровно так же, как в самом начале, выставив сверху вниз. Я прекрасно понимал слабость этого хвата, когда кисть, по сути, вывернута и держит саблю недостаточно сильно. Да и рука у Генделя была уязвима, так как чашка эфеса закрывала только пальцы, запястье же было доступно.
Я плотно сжал рукоятку сабли и стал ждать следующего выпада Генделя, встав к нему уже правым боком и расставив ноги на ширину плеч. Гендель заметил изменение моей стойки, но не придал этому значения и продолжил выпендриваться. Он нанес свой удар сверху вниз, а я, сделав полшага назад, со всей силы догнал сверху по сабле, чтобы она по инерции продолжила свое движение вниз. А потом, резко подняв оружие вверх, сделал шаг вперед и ударил плоскостью сабли по запястью Генделя. Я проводил этот прием в бою второй раз в жизни, и второй раз результат был тот же – оружие противника оказалось на земле. Я крутанулся вокруг Генделя, оказавшись у него за спиной, прижал саблю к его горлу и сказал на немецком фразу, которую успел подобрать заранее:
– Тихо, немецкая свинья, а то горло перережу.
Мой расчет оказался верным – Гендель был потрясен от проведенного мной приема. И от того, что вдруг оказался в заложниках с мечом у горла. Он изучал саблю из спортивного интереса и только на войне использовал ее для убийства людей. Да и это сложно было назвать убийством – он просто колол беззащитных неумех. Я же имел боевой опыт и потому, применив хитрость, одержал победу. Хотя в исключительно спортивном сражении, если бы он ко мне относился всерьез, я, возможно, проиграл бы ему по технике.
Поединок отвлек внимание обоих солдат. И в тот момент, когда неожиданно для всех троих сабля Генделя оказалась в песке, а я делал красивый кульбит, чтобы оказаться за его спиной, партизаны пришли в движение, слаженно и одномоментно. Я не видел, как все произошло, но когда встал, прижимая саблю к горлу Генделя, оба солдата уже лежали лицами в песке и не подавали признаков жизни. А ребята активно снимали с них амуницию.
Гендель был настолько потрясен случившимся, что стоял с открытым ртом, куда Семен и запихнул какую-то тряпку. После чего связал Генделю руки портупеей, которую только что снял с убитого солдата с карабином.
– А этот-то по-русски шпарил, видать, из белых, – сказал он, зло сплюнув на спину трупу.
Григорий тихо командовал, и ребята перемещались по двору вполне осознанно. Трое ушли в дом, Семен со шмайсером встал у ворот, внимательно осматривая дорогу. Григорий с карабином пошел в баню. Через минуту он вышел оттуда с ППШ и спросил: «Твой?».
– Да, вроде.
– Не важно, держи, охраняй своего немца.
Я взял ППШ, взвел, проверил, вошел ли патрон, и направил его на Генделя. Тот сидел на корточках с тряпкой во рту. Семен все-таки сжалился и засунул ему не портянку, а просто обрывок ткани, который оторвал от немецкой формы убитого солдата. Ребята вышли из дома с довольным видом, неся за спиной какие-то мешки.
– Держи, Гриш, тебе по званию положено, – сказал один, вручив Грише пистолет в кобуре и с портупеей. Видимо, оружие Генделя.
– Богатая пожива! А теперь айда в лес, живо! Немца своего держи.
Я подобрал шпаги, убрал их в ножны и засунул за ремень. Они мешали, но мне было жалко бросать такое красивое оружие.
– Зачем тебе эти сабельки? – спросил Семен.
– Не могу выбросить, оружие очень хорошее, древнее. Прямо рука не поднимается.
– Ну тащи, раз охота, по мне так бесполезная железка, – сказал Семен.
– Он этой железкой тебя из плена вытащил, – возразил Григорий, – пусть берет, чего добру пропадать.
– А я что, я ничего, – отозвался Семен.
Мы вышли через задний двор и направились к лесу. Я шел позади Генделя, то и дело тыкая его в спину стволом ППШ. Он все понимал и не сопротивлялся…
Глава 4. Партизаны
Мы шли по лесу вслед за Григорием. По мне, так мы заблудились уже через 10 минут, так как ни одной тропинки в лесу я не видел. Время от времени Григорий останавливался и поднимал руку вверх с вытянутым указательным пальцем. Это означало, что нужно остановиться и не дышать. Он внимательно прислушивался, и после этого мы продолжали движение.
– Это он собак слушает, – сказал мне Семен после первой такой остановки. – Если в деревне были немцы с натасканными собаками, они могут по следу немца пустить и выследить нас, вот он и слушает. Но, похоже «господин» офицер очень не любил, чтобы его беспокоили, – сказал Семен, с презрением глядя на Генделя. – А потому нам, похоже, ничего не угрожает.
Григорий услышал наш разговор и сказал:
– Осторожность еще никому не мешала, след еще сутки горячим будет для собак, поэтому сейчас до ручья дойдем и по ручью километр протопаем, а там уже к лагерю рванем. Все-таки офицера взяли, могут и привлечь собачников-то.
И мы шли, прогулка по лесу была, в общем-то, приятной, и после почти суток, проведенных в сыром и темном подвале, казалась раем. Но тем не менее очень хотелось жрать и просушить ватник, который от сырости весил тонну и сейчас сильно давил уже на плечи.
Мы прошли до того самого ручья, который сейчас бурлил половодной жизнью, так как, видимо, паводковые воды в лесу еще не закончились, и ручеек напоминал полноводную речку шириной в 1 метр, с перекатами и перетоками. Мы пошли по берегу, так как по самому ручью идти было невозможно.
– Тут все равно следы смоет, ручей русло меняет каждый час, промывая дорогу, так что идем по берегу, пока сможем, думаю, хватит уже, чтобы следы запутать. Через час встанем лагерем, пожрем и послушаем, если все в порядке, то идем в лагерь.
Информация о том, что мы пожрем, сильно взбодрила наш отряд, и меня в том числе, и мы пошли бодрым шагом, и на лицах были улыбки. Видимо, ватники давили на плечи всем, и потому возможность развести костер и немного посушиться радовала всех.
Но костер Григорий развести не дал.
– Нечего сейчас тут дымить, в лагере посушимся, привал 10 минут. Серега, давай доставай, что ты там надыбал.
– О, не извольте беспокоиться, – сказал хитро улыбающийся Сергей. – У меня все с собой, – и он как хитрый Дед Мороз из своего мешка стал извлекать подарки. Он достал несколько банок тушенки, краюху хлеба и бутылку с немецким шнапсом.
– Шнапс оставить, ребят, это наш трофей, и делить не будем, но давайте вечером уже в лагере. Сейчас пока нельзя. – Все заулыбались, радостными глазами глядя на литровую бутылку с немецкой этикеткой, энтузиазм подогревали и обещания Григория, что этим трофеем делиться не будем.
– Да тут и пить-то нечего, на шестерых-то, – обиженно сказал Семен. – Может, нам Феодосий-то добавит из мобрезерва за плен?
– Может и добавить, но сейчас давайте по куску хлеба с тушенкой и вперед. А что там еще из доба-то достали?
Серега, хитро улыбаясь, снял вещмешок с Ивана и, развязав узел, показал всему отряду.
– Да ну? Не может быть! Рация! – восторженно вскрикнул Григорий. – Немецкая?
– Да, целехонькая, с ключиком, как положено.
– Ну отлично, надеюсь, Петя разберется с немецкой техникой, если что, вражина-то поможет? – спросил Григорий, головой кивая на Генделя.
– Да куда ему деваться-то с подводной лодки? – ляпнул я.
– С какой лодки? С подводной? В лесу? Ха-ха-ха, – заржали ребята в один голос, видать, моя шутка оказалась новой. – Ну ты юморист, а и правда, куда ему деваться-то, только на дно Егорьевки, больше некуда.
Егорьевкой называли болото, видимо, по названию какой-то деревушки или речушки, я решил не уточнять. Но судьба Генделя была незавидной, и его взгляд был печальным. Вот она, судьба-то, только что он был хозяином положения, и ему казалось, что он царь мира и ничего ему не угрожает, и вот оно все изменилось в мгновение, и теперь пленный уже он, топает по лесу навстречу своей гибели, и всему виной гордыня и недооценка противника. Интересно, задумался я, а сколько вообще в мире народу в могилу попадает по этим двум причинам? Как бы не половина всех смертей приходилась на гордыню, а половина – из-за недооценки противника или серьезности положения вещей. Вспомнился анекдот: «По статистике, 40 % несчастных случаев происходит после фразы “Смотри, как я умею”, а еще 40 % – после “Смотри, как надо”». От этих мыслей я заулыбался.
Немецкая тушенка и хлеб, который, видимо, испекли только сегодня утром, показались мне божественно вкусными. Правда, эти консервы больше походили на ветчину, а может, это и была ветчина. Три банки вскрыли и сожрали в одно мгновение, все были много голодней меня, видимо, но делили все поровну, по-братски, и никто не смотрел на размер куска другого. Сергей даже хотел кусок дать Генделю, но Григорий его остановил.
– Обойдется немчура, он завтракал недавно, а нас трое суток на голодном пайке держал, нужно и его трое суток выдержать и помоями его покормить.
– Да ладно, Гриш, ну что мы, звери, что ли? Если еда есть, почему бы не покормить? Хотя все одно ведь его в расход, может, и не нужно кормить, – сказал Серега, как бы рассуждая сам с собой. Вот она – странная особенность русского человека: только ведь сам голодал, а уже готов накормить. Все-таки широта души русских – это какое-то национальное достояние с национальной трагедией одновременно.
Мы двинулись в путь, и через час вышли к лагерю, но в лагере никого не было. То, что это партизанский лагерь, я не сразу понял, так как это просто было место в лесу, где не было подлеска и была хорошо вытоптанная земля.
Из одной землянки из трубы шел дымок, и именно туда и направился Григорий. Мы остались наверху, а он вошел внутрь. Через минуту он вышел оттуда еще с одним бойцом в обнимку. Тот, видимо, очень обрадовался тому факту, что вернулся Григорий, так как тараторил без умолку.
– Феодосий-то, он говорит как: а вдруг ваших поломают, и тогда лагерю конец, наведут, мол, на лагерь, и хана нам. В общем, он ушел с отрядом тут недалеко, 3–4 километра, а нас тут в засаде оставил, а вы, значит, вырвались? Ого, и немца еще пленного привели? А я, значит, Феодосию-то и говорю: не тот, мол, парень Гриша, чтобы немцу просто так вот сдаться, не тот! Вернутся, говорю, обязательно вернутся. А он все равно мне говорит, что осторожность и все такое, все-таки поп – он и есть поп.
– Тихо ты, Захар, он командир отряда прежде всего! Я бы на его месте поступил точно так же. И не твое собачье дело его приказы и разуменье подвергать сомнению.
– Да я что, – начал оправдываться Захар. – Я же не осуждаю, но я-то точно знал, что ты, Гриш, вернешься живым и здоровым. Вот и кто был прав?
– А кто поп-то? – не удержался и спросил я.
– А это кто? – сответил Захар вопросом на вопрос.
– Кто-кто, брат мой, Феодосий. Священник он с Будищ, откуда мы сейчас шли. Вот такая вот семейка, коммунист и священник. Сейчас вот партизанским отрядом управляем. А это Леха, он в плену с нами был, из диверсантов он, – Григорий ответил на оба вопроса, чем поверг меня в смущение. Все, что я знал о советском времени, вроде никак не укладывалось в картинку того, что священник и коммунист могут быть вообще братьями, ну а то, что священник-поп может быть командиром партизанского отряда, у меня вообще никак не укладывалось в голове. Видимо, не все в нашей истории об СССР было правдой. Хотя, может, если бы я этим вопросом интересовался, то, меня бы так это и не удивило.
– А, ну хорошо, – сказал Захар, – ну вы тогда тут располагайтесь, а я за отрядом тогда сбегаю, может, вернутся тогда сюда, раз все так хорошо. Только вы там по краям аккуратней ходите, там растяжки понаставили, вы чудом реально прошли.
– Да не чудом, а нюхом моим и умением, видел я ваши растяжки, аккурат мимо всех и провел, – ответил с явным сарказмом Григорий.
Захар убежал, а Григорий обратился ко мне:
– Пойдем немца отведем, пока все наши не вернутся. В крайней землянке посидит. А вы, ребят, пока нормально еды, что ли, приготовьте, там крупы у Захара мешок и пару банок тушенки осталось. Когда отряд вернется, и отметим наше возращенье.
Ребята рванули исполнять приказанье, а мы втроем пошли к краю поляны, где, видимо, и была землянка, специально оборудованная для пленных. Пока мы шли, Григорий начал оправдываться за брата.
– Он командир-то настоящий, брательник-то мой, только с головой у него что-то в 37-ом приключилось – он в рясу залез. Главное, церковь-то отстоял, не дал снести, и в рясу залез. Мы так и не поняли, что с ним стряслось, так-то вместе ведь на срочку ходили, и учились, и звание с ним, считай, в одно время получили. Мы с ним погодки, он на год всего и старше меня будет. А тут такое дело. А когда немцы-то пришли, он вдруг церковь закрыл и вот в отряд пришел. А с ним, главное, все мужики с деревни, считай, пришли, те, кто и не очень-то за советскую власть-то ратовал – и с ним. Считай, 100 человек и привел, ну они его, значит, командиром и назначили. А я вроде как политрук, вот мы с ним, значится, и агитируем – я за советскую власть, а он за духовные подвиги. Но при этом немцев он бьет – почище нас с тобой будет. Как это все в его голове-то помещается, не понимаю. Я-то в бога не верю, чушь все это, правильно Ленин говорил: опиум это для народа. Нужно было церковь эту снести, но мы с ним порешали, что все разборки на эту тему после победы над врагом вести будем. Он почему-то уверен, что после войны ему церковь разрешат открыть, и говорит, что бог, значит, вернет себе свое. Тьфу, – рассказывая про своего брата, Григорий явно ощущал идеологический диссонанс. Я решил задать вопрос, который мне показался уместным:
– А как тебя-то в партию с таким братом-то приняли?
– Так я в партию-то в 36-ом вступил, а его в 37-ом завернуло. Меня вызвали в Райком по этому поводу, но там посудили-подумали и поручили мне, значит, вести разъяснительную работу среди населения, ну и не стали его трогать, а меня из партии, значит, выгонять. Много еще у нас несознательных, очень много. А он брат мой, хоть на голову-то и тронутый, но сознательный. Звучит-то как странно.
– Да я понимаю, все в порядке.
Мы завели немца в землянку, которая была на самом краю, и он вдруг меня спросил:
– А ты немецкий знаешь?
– Ну, так, немного совсем, учил перед войной и в учебке.
– Это прекрасно, нам человек с немецким тут как воздух нужен. Ты ему сейчас скажи, что мы его развяжем и чтобы он сидел смирно, что все вокруг заминировано и чтобы он не думал убегать.
Мы зашли в землянку, там была керосиновая лампа, печка-буржуйка и нары. Мы развязали Генделю руки, вынули кляп, и я ему сказал, вычитывая фразы с коммуникатора:
– Гендель, ты пленный нашего отряда, бежать отсюда бесполезно, вокруг одни болота и мины. Тут вот печь с дровами, можешь топить, керосинка тебе для света». – Тут я не удержался и съязвил: —
Вот видишь, как советские солдаты обращаются с пленными немецкими солдатами? Не то что вы.
Гендель смотрел на меня полными тоски глазами и вдруг произнес:
– Если ты разрешишь мне еще раз с тобой сразиться, это будет достойно с твоей стороны. А для меня это будет честная смерть.
– Что он говорит?
– Ну, я ему про печку и про то, что мы ему условия дали получше, чем он нам. А он мне говорит, что хочет со мной еще раз сразиться, типа для него это будет лучшей смертью.
– Ого, вот он ненормальный, ей-богу, не будем мы с ним сражаться, к стенке поставим сегодня вечером – и дело с концом. Но нам с него информация еще нужна, чтобы он все рассказал, но позже.
– Мне бы немецким с ним позаниматься, заодно информацию выведать. Так-то я практики на немецком почти и не имел, мало ли, еще пригодится.
– Ну ради этого пару дней можно, ладно, сегодня он все равно не сбежит, а к вечеру тут часового приставим, пусть отдыхает. Пойдем.
Мы пошли в центральную землянку, где ребята, уже натопив буржуйку докрасна, разделись и сушили свои ватники и другое белье.
– Нам бы баню! Гриш, баньку бы. Можно?
– Ну а че бы и нет?
– Может, прямо тут замутим? Тут уже тепло, сейчас камней-то наложим и попаримся.
– Захар нас убьет, что мы с его землянки баню сделали, он же ее сушить потом десять лет будет.
– Да ничего и не десять, мы сами все и выветрим. Ну просто сил нет сейчас ждать-то, а сырые все не пропаримся – подохнем.
– Ну, и то верно, ладно, действуй, Семен.
Я слабо себе представлял, о чем они говорят, но вдруг увидел, как из землянки можно сделать баню буквально за 30 минут. Ребята принесли круглые булыжники, обложили ими буржуйку и продолжали топить так, что она стала красной. Вещи при этом куда-то унесли и принесли ведра с водой.
– Что, Леха, замер? Не парился никогда по-партизански?
– Нет, ни разу.
– Ну, не переживай, скидывай с себя все, сейчас постираемся и пропаримся.
Я не стал себя второй раз уговаривать, я снял штаны и фуфайку, которые мне уже сильно надоели, и Иван их куда-то утащил. А трусы и майку я постирал тут же. В землянке было уже градусов 60, и пот лился градом. Но когда Семен взял кочергой один из камней, который уже раскалился докрасна, и бросил его в ведро с водой, которая мгновенно вскипела, в землянке стало градусов 80, а может, и больше. Уши начали сворачиваться в трубочку, но тепло реально выгоняло тот холод, который успел проникнуть по самый позвоночник. И в ход пошли еловые веники, которыми мы парили друг друга по очереди. Недостаток такой вот походной бани был в том, что минут через 30 в парной стало абсолютно нечем дышать, а температура достигла невероятных размеров. И я выбежал на улицу, что называется, в чем мать родила, а со мной с веселым улюлюканьем и гиканьем – весь остальной народ. На улице по-весеннему уже пекло солнышко через деревья. И было жарковато, чтобы охладиться, хотелось бултыхнуться в пруд или закопаться в снег, но, к сожалению, ни того, ни другого не было. Но мы весело бегали по поляне, голые и веселые, а из землянки варил пар так, как будто там был пожар.
– Ох и влетит нам от Захара, ох и влетит, – весело кричал Григорий. – Придется нам ему вшестером новую землянку копать-то.
– Ничего, выкопаем, что нам стоит дом построить, – весело вторили в ответ.
«Посреди войны люди праздновали жизнь», – откуда-то всплыла в моей голове фраза. Вот реально, ведь еще три часа назад мы были фактически трупами, жизнь которых не стоила ничего. А тут мы опять жили и радовались жизни. Может быть, впервые я почувствовал эту радость жизни именно тут, в этом месте. Я не мог в любой момент сбежать, и именно тут я был ближе всего к смерти. И потому это парное безумие для меня было таким же радостным, как и для ребят, которые там тоже уже успели попрощаться с жизнью.
