Алина Менькова
Беседы о важном
– Ну, пойдем! – врач, не переодевшись, вслед за Мариной подходит к фортепиано, которое стоит в зале, он же – столовая.
Марина начинает петь: «Я несла свою беду по весеннему по льду…» – ее голос колоколом звенит в старых стенах этой унылой больницы, пролетая через три этажа человеческого горя. «Обломился лед – душа оборвалася, камнем под воду пошла, а беда – хоть тяжела, а за острые края задержалася».
Марина поет громко, дерзко бьет по клавишам.
Потом она останавливается и начинает рыдать, N.N. обнимает ее и какое-то время удерживает в своих объятьях, гладит по голове, по спине.
– Утром снова кричала, требовала курить. Ночью рыдала, – шепчет медсестра врачу, – никому не давала спать, только вышла из наблюдательной палаты, теперь то плачет, то смеется.
– Надо увеличить дозы препаратов. Дайте историю болезни.
Медсестра кивает, что-то пишет в блокноте и уходит. Она еще бодрая, молодая, глаза горят, надеются что-то светлое и добродетельное найти в этих стенах.
А N.N. в это время мучительно размышляет, что Марине нужнее всяких лекарств общение. А я бы никогда бы не подумала, что Марина больна, если бы увидела ее в жизни, например, в торговом центре или городском парке. Ну, эмоциональная, «крейзная» немного. И что? Кто из нас нормальный?
Мы уходим в кабинет. Там меня ждут сладкие булочки с кунжутом и растворимый кофе. Врач ставит чайник. Стук в дверь, темноглазая санитарочка с пустым судном:
– К вам можно, N.N.? Опять музыкантша просится.
– Я кое-что вам сделала! – Марина просовывает голову в дверь, улыбается, а потом заходит вся, протягивая доктору вылепленное из мыла разбитое сердце.
– Спасибо! Вот это да!, – похоже, у N.N. перехватило дух.
– А можно я ещё вам спою?! – в глазах мольба и страх – а вдруг откажет.
– Сердце болит, моё сердце магнит…, – Марина поёт с закрытыми глазами, помогая себе рукой, сжатой в кулак, будто это пульсирующее сердце.
Наконец, она уходит. Я в уголочке, под прессом боли, не шевелюсь. Тихонькая такая, маленькая. Кажется, сейчас я оказалась свидетелем чего-то очень важного. Я чувствую пряный запах от платка N.N. А в больнице пахнет… боль…ницей. Я думаю о боли, душевной боли. И будто вслух отвечает на мои мысли N.N: «Может, лучше не больницей, а лечебницей называть, а?..»
– Пойдемте, я вам покажу отделение.
– Вот солнышко нашего отделения, Надежда. Умышленно нанесла себе повреждения, чтоб попасть из интерната к нам. Когда первый раз лежала, судороги были по нескольку раз на день, эпилепсия у нее.
– Да, здесь так хорошо, N.N, – шепчет большеглазая, коротко подстриженная девушка и мужиковатой походкой направляется в палату.
– Здравствуйте! – подает руку врачу беззубая пожилая женщина с платком на голове. – И вам здравствуйте! – она тянет руку и мне, от женщины исходит неприятный запах пота и фекалий.
По коридору идёт еще одна женщина и воет:
– Аууууууу, уааааааа…мамаааааааааааа! Гнилыеееее парааааааааазиты меня едяяяяяяяят.
– Умственно отсталая. Она либо кричит, либо воет. А вообще-то у нас тихо. Будем надеяться, что ей от этого становится легче.
А вот и успокоилась: сначала няня её погладила, а потом другая больная. Усмирилась, ушла в палату, задрала ночную рубашку и села голой на матрас.
– Ты трусы бы надела, у нас же журналист! – говорит врач.
Я улыбаюсь. Хотя просто не знаю, как реагировать. Начинаю от этого засыпать вопросами.
– А буйных как усмиряете? Покажите смирительную рубашку!
– Но не буйных, а возбужденных. Смирительных рубашек уже давно нет, медикаментозно успокаиваем.
Мы подходим к лестнице, и я замечаю веточку, покачивающуюся на ветру. Она стучится в окно, напоминая о том, что выход есть, о том, что надежда у Надежды умрет последней.
Перед обедом, как и перед другими приемами пищи, N.N. пробует еду на вкус. Она проходит в пищеблок.
– Мм, превосходный рассольник! – говорит N.N. – и почему это у меня дома так не получается?....
В час в больнице обед. Сегодня подают этот самый рассольник на первое, и ленивые голубцы на второе, на десерт – свежее яблочко и компот из сухофруктов. Пациенты сидят спокойно, но две пациентки из них болтают и постукивают ложками по столу.
– Жуй спокойно за столом, не глотай, как львица. Это вредно, и при том можно подавиться! – шутит N.N. В ответ раздается громкий дружный хохот.
Они смеются, в их глазах я вижу легкость, радость, беспечность, словно мы на утреннике в детском саду.
Во время тихого сна, с двух до четырех, N.N. показывает мне прогулочный дворик.
– Здесь по тёплой погоде наши пациенты отдыхают, в тени деревьев на кушетках. Ведь жара бывает невыносимая. Тогда персонал выносит вёдра с водой, чтоб больные обливались. Следим, ведь часто сами они бывают не в силах понять своё состояние, беспомощны. В том уголочке у нас прогуливаются возбужденные пациенты. Привет, привет, соскучился! – к N.N. подбегает радостная рыжая дворняга и трется об ее ноги в калошах. Грязи по колено, дождь был.
Когда заканчивается тихий час, мы подходим к мужскому отделению. Здесь лежит много мужчин, страдающих алкоголизмом.
– А женщины алкоголизмом болеют? Где они?.
– Всё там же, в женском отделении, для них есть отдельная палата. Женский алкоголизм гораздо тяжелее лечить. И пристрастие наступает быстрее…
При входе в мужское отделение я замечаю иконы. Около них молится пациент. Стоит на коленях и кренится над полом. Глотает слезы и мычит: «Господи, прости»…
И здесь вера остается с пациентами…
Я слышу звонок.
– Это кто-то на свидание пришел.
Встречи пациентов с родственниками проходят под присмотром медсестёр. На объявлениях при входе написано: «Уважаемые родственники и опекуны! Не давайте пациентам деньги», «Выдавайте пациентам по одной пачке сигарет».
– Всё выкурят разом, если больше дать. Да, к сожалению, и мужчины, и женщины у нас курят. Присасываются к сигарете, ищут в ней успокоение, чем тревожнее, тем больше курят, – поясняет мне N.N.
Пациенты отдыхают. Во время тихого часа с ними сидит нянечка. Сейчас их называют младшая медсестра, санитарка, но «нянечка» как-то душевнее. Яркое новое бельё, цветы в горшках на подоконниках. Бедненько, но чисто.
– Дайте мне таблеточку! – N.N. теребит за рукав халата больной, переминаясь с ноги на ногу, словно наркоман, выпрашивая дозу. Похоже, он не понимает, что раздаёт таблетки медсестра.
– Сейчас, сейчас, я скажу, чтоб сестричка дала тебе таблеточку! – N.N. отходит от мужчины и шепчет мне:
– Врачи-психиатры всегда спрашивают больных, понимают ли они, где находятся, фамилию, имя, какое сегодня число. Этот хоть понимает, что надо обратиться к тому, у кого белый халат. Кстати, некоторые пациенты обладают способностью провидения, предчувствуют события. Вот одна больная угадала, что у медсестры в правом кармане лекарство, и даже знала какое. Только оценку своим предвиденьям дать не могут.
«К каждому пациенту «нужен индивидуальный подход», – уверена N.N.
– И ни в коем случае нельзя пациентов обманывать – они же как дети, нужно просто уметь находить ключики к их душе, к каждому свой. Бывает, такие ошибки делаешь в практике, которые помнишь всю свою жизнь!
А если больной не хочет ложиться сюда, но он опасен для общества, тогда через суд оформляется недобровольная госпитализация.
Есть и другой подход. Уговариваем. Например, если пациент не хочет лечиться, принимать таблетки, боится, что они не помогут, или навредят, врач идет на хитрость. Я говорю: «Вот ты видишь инопланетянина, а его, может, и нет. А если это белая горячка? Белочка, как вы называете. Ты полечишься, и мы с тобой посмотрим, если он не исчезнет, значит, он действительно есть. Но если мы от белой горячки тебе не поможем, ты умрёшь!». Мы подстраиваемся под их переживания. Одна больная просила таблетки «от гадючек в животе», другой – «от голоса с неба»…
N.N. спешит вызвать на индивидуальную беседу своих больных, а ещё надо писать истории болезней. Ещё посмотреть поступивших накануне. Ведь только за вчера в больницу попало еще 8 человек.
Мы проходим мимо процедурного кабинета, здесь медсестра колет пациенту витамины. Он стоит, молча и смотрит в одну точку.
– Что с ним? – спрашиваю я.
– Пока не выходит из депрессии. У него ребенок пропал, а потом жена повесилась, – отвечает равнодушно медсестра.
Мы выходим из мужского отделения. Вот и Василий за работой – широкоплечий паренек в кепке уверенно и спокойно копает лопатой землю. Солнце слепит его глаза, он щурится и улыбается мне. Скоро рядом с красными тюльпанами появятся желтые.
– Мы их не заставляем работать, они помогают по мере сил и возможностей. Им ведь здесь часто бывает скучно. Еда, сон, процедуры, прогулки, телевизор. Изо дня в день. Радуют редкие встречи с родными. А энергию же надо куда-то девать. Вообще-то у нас много творческих людей. Когда удаётся выкроить время, организуем концерты. Сотрудники порою плачут на наших мероприятиях – в выступлениях больных так много живого, искреннего.
Мы возвращаемся в ординаторскую.
– Надо что-то перехватить,– говорит N,N,. И мы пьём крепкий кофе. Но ей так и не удалось допить, позвали к какому-то пациенту.
– Тяжело морально?
– Да, устаю, но очень люблю свою работу, больных, – N.N. кладет свои руки на стол.
Я замечаю, что на них отсутствует маникюр.
– Моя работа, как работа художника. Он делает энергичные крупные мазки, но должен ухватить главное при смене освещённости пейзажа. Только без права на ошибку. Здесь же люди! Бывает нелегко с родственниками. Ведь они надеются на выздоровление, а дать сто процентов никто не может. И вообще, психические заболевания очень трудно излечимы. Они имеют процессуальный характер. То есть, после ремиссии болезнь может вернуться, любое потрясение может его обострить. Даже время года, весенние, осенние обострения… Социальные факторы, жизнь в условиях нестабильности.
Уже восемь вечера, пациенты ложатся спать здесь рано. Некоторые уже спят. N.N. жутко устала, ей осталось просмотреть две медицинские карты. И она вновь наливает себе крепкий кофе. Пьет и курит, и лечит. Лечит, пьет и курит. Ей работать еще целую ночь, и неизвестно, чем эта ночь закончится. Быть лекарем души не так уж просто.
О точке невозврата.
Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть самой несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом. Иосиф Бродский
«Никто с такой работы прежним не возвращается. Мораторий уже как много лет, а воспоминания не вычеркнешь. Обычно смертники долго стоят в дверях, не проходят. Жуткий момент. Толкать приходится. Смертники даже пахнут специфически… может, адреналин такой запах дает. Кабинет этот примерно три метра на три, резиновые стены. Стреляли во всей стране ночью, после двенадцати»… – рассказывает С.С.
Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы, начальник медэкспертизы, который констатирует факт смерти, представитель информационного центра и прокурор по надзору.
– Чтобы исключить коррупционный момент – может, какого-нибудь подставного расстреляем, а преступника отпустим за миллионы, – говорит седой мужчина и прикуривает сигарету, – забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем.
– А что говорили?…
– Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом Президиума Верховного совета отклонено, – уточняет он, – Я видел мужика, который в один момент поседел – буквально за минуты, пока его вели. Какой бы сильный человек внутри не был, ему не говорят, куда ведут. Обычно сухо так: «Встал и пошел в кабинет». Но они понимали, зачем. Начинали кричать, с ума сходили, некоторых рвало по дороге».
С.С. улыбается глазами и тушит сигарету, сделав всего несколько затяжек.
Одним из первых расстрелянных у него был молодой парень.
– Деревенский, рыжий, в веснушках. Он мать свою убил топором… за то, что она ему денег на дозу фена не дала… что-то мне вспомнился.
– Фена?
– Первинтина, винта – самый дешевый и самый страшный наркотик конца 90-ых… но дает долгий, продолжительный кайф. Даже не представляете, сколько там таких сидело – которые убивали сестер, жен, матерей – за дозу. И никогда они не испытывали чувства вины. Больше всего меня поражало, как иногда следователи раскалывали так организованные группы. Словят главаря, а он не раскалывается день, не раскалывается два, весь такой напыщенный, важный: «Убейте, не скажу, кто со мной был», а на третий его ломать стало. Весь вспотел, на полу перекатывается, себя по ногам бьет и говорит, что их не чувствует. Потом глаза закатил… пролежал, думали, умер. Потом заблевал весь изолятор. И тут следователь приносит ему дозу – они с наркоконтролем сотрудничают. Это, конечно, нехорошо, но на войне, как говорится, все методы хороши. И тут этот важный человек начинает падать на колени, рыдать, говорить: «Я все скажу, дай ширнуться». Вот и все. Так иногда брали людей – подобными методами. А что с ними сделаешь, с такими?
