Алина Кононова
Третья палата от Солнца
1
В понедельник я пытаюсь повеситься на бинтах.
У нас в отделении не аптека, просто так бинтов никто не даст, поэтому я разматываю руку Эды. Следы зубов и ногтей на её предплечье уже почти не видны.
Она спит на моей кровати и пускает слюни на подушку. Но мне не противно, я больше туда не лягу. На мокрую наволочку, на простыню в следах не отстиранных пятен – причём кровь это самый нормальный вариант их происхождения. Какая мне разница? Я не лягу на эту кровать, не буду сидеть на подоконнике. Я бы попрощалась с Эдой, но она сама храпит так, что не разбудишь.
Мне же лучше. Иначе я бы не смогла достать бинты.
Сестра сидит в углу. Пока я делаю петлю из длинной белой полоски, она сверкает единственным левым глазом и говорит:
– У тебя нет на это права. Ты не спросила меня, эгоистичная тварь.
Её второй глаз спрятан где-то в моём теле.
– Ну что тебе не нравится? Включи мозги, подумай о нас.
Я забираюсь на металлическую спинку кровати и, рискуя свалиться на спящую Эду, балансирую, затягивая узел на карнизе. А потом надеваю петлю на шею. Я знаю, как правильно, это моя третья попытка повеситься.
Третий раз, говорят, всегда волшебство.
Сестра взлетает под потолок и, забившись в угол, как классический призрак, шипит на меня.
– Прекрати немедленно этот балаган. Спускайся!
Затягиваю петлю на шее. Через минуту уже не нужно будет балансировать на врезающемся в ступни холодном металле.
– У тебя всё равно ничего не получится! – бросает она мне.
– Пошла в задницу! – отвечаю я. Не лучший выбор для последних слов, но сойдёт.
У меня ничего не получается.
Я могла бы предположить, что Птичник решит проверить палату. Или что неожиданно ворвётся Хриза. Или – любая другая причина. Но всё, как обычно, оказывается проще и глупее.
Бинт не выдерживает моего веса, рвётся, не успев сломать мне шею. Гравитация, как и всегда, срабатывает, и я падаю.
Левая рука ломается о спинку кровати, на которой я пару секунд назад пыталась устоять. Эда просыпается от того, что моё тело обрушивается на неё. Вскрик привлекает Птичника. Он врывается в палату и видит меня с оборванной петлёй на шее и костью, натянувшей кожу. Это сложно понять неправильно.
У Эды на лице чистое удивление. Она облизывает губы и сонно хлопает глазами. А когда меня берут за плечи и стаскивают с кровати, тычет в меня пальцем.
– Это что, мой бинт?
Сестра хихикает сверху, а мне остаётся только застонать.
За что мне всё это?
У меня появляется немало времени обдумать этот вопрос. Поставив кость на место и закатав руку в гипс, меня запирают в тесной палате для буйных, или, как мы её зовём, Клетке. Почти нет мебели, на окне решётка, стены и те мягкие, а дверь постоянно запирают снаружи. Обстановку ещё можно вынести, но скуку смертную – почти невозможно.
На второй день я начинаю разговаривать с сестрой.
– Когда уже тебе надоест? – нудит она. – Нам ведь здесь неплохо. К нам все хорошо относятся, никто не орёт и не смеётся. Что ещё тебе надо?
– Я устала, – отвечаю я. – Не хочу жить больше. Не могу больше.
– И почему? Что тебе не нравится? – и с небольшими изменениями мы повторяем диалог снова и снова.
На третий день ко мне влетает Хриза.
Она толкает дверь так, что та ударяется о косяк, путается в полах белого халата и чуть не падает. На её голове подобие атомного взрыва, зелёный шарфик наполовину развязан, а в глазах бесконечный энтузиазм. Ещё только первая половина дня, но от неё уже несёт кофе. А может, запах настолько въелся в её одежду, что не проходит вообще.
Я всё ещё хочу самоубиться.
– Ну что же ты, Эва, – начинает она. – Я думала, мы договорились.
Мало ли, что она там думала.
Хотя, ладно, в последний раз я пообещала ей, что не буду пытаться убить себя, но только потому, что хотела выйти из Клетки. Да и разве можно доверять обещаниям сумасшедшей? А здесь меня именно такой и считают.
– Я думала, твои суицидальные проблемы закончились и можно будет начать работать с галлюцинациями, но теперь… – и она разводит руками.
– Что теперь? – я смотрю, как сестра на цыпочках вьётся вокруг неё, заглядывает в лицо и усмехается.
– Теперь придётся снова дорабатывать твою терапию. Есть лекарства… – она вытаскивает из кармана халата блокнот, из которого на пол тут же вылетает несколько бумажек.
Позволяю мозгу отключиться. Слушать, как Хриза болтает о лечении, выше моих сил. Она могла бы зверушек разговорами усыплять, если бы стала ветеринаром. Но вместо этого пошла в психиатры и доработалась до врача в нашей экспериментальной больничке. Хотя видим мы её не слишком часто. А других врачей, кроме неё, у нас нет.
Обычно Хриза предоставляет нас Птичнику и самим себе. Не то чтобы с нами было много проблем. Мне, Эде и Нику бывают нужны успокоительные, Ольга и Кит и так спокойны, а Принца можно вообще не трогать. Птичник контролирует нас, иногда призывая на помощь санитаров. Ну и запирает в палатах. Часто.
В остальном мы просто живём. Как умеем.
Мы же не виноваты, что получается как-то не очень.
Хриза шевелит пальцами над моей головой, имитируя заботу.
– Успокойся, не думай об этом.
Она восприняла мою задумчивость как ступор, вызванный страхом или ещё чем-то.
– А твоя сестра? Она всё ещё здесь?
– Она всегда здесь.
Эта тварь из-за спины Хризы показывает мне средний палец.
– Я справлюсь с этим. У меня есть пара идей, – она снова трясёт блокнотом, и я закрываю глаза. Пусть думает, что я снова уснула.
Когда я возвращаюсь в себя, сестра сидит в углу, Хриза уже ушла, а дверь закрыта снаружи.
Кит приносит мне поесть. Меня не морят голодом, кормят, как остальных, но он залезает на подоконник и проталкивает через решётку маленькую банку смородинового джема.
У него красные от недосыпа глаза и кудряшки немного растрёпаны. Кроме джема, он даёт мне записку.
Кит не разговаривает. Это только к лучшему.
Я разворачиваю бумажку и понимаю, что писал не Кит, а Эда. Это у неё буквы больше похожи на закорючки или кляксы. Я минут пять разбираю несколько строк, и всё равно не уверена, что прочитала правильно.
– Что пишет? – спрашивает сестра.
– Она ругает меня за то, что взяла её бинт и за то, что пыталась повеситься. Хочет, чтобы мы поскорее вышли отсюда, пишет, что скучает по мне и ненавидит тебя.
– Враньё, этого она точно не написала бы.
– Откуда ты знаешь?
– Покажи!
Но я уже надёжно придавила записку к полу подушкой. Да, для сестры даже подушка это надёжно. Её руки неосязаемы для всего, кроме меня.
Она призрак, но только мой призрак. Остальные её не видят.
Я знаю, что сейчас она обидится и будет доставать меня всю ночь. Если Птичник услышит это и расскажет Хризе, то утром меня будет ждать дополнительная порция таблеток и ещё несколько дней в Клетке. Но оно того стоит.
Обмакиваю пальцы в банку с джемом и облизываю их. Кит, как всегда, такой милый. Надо будет поблагодарить его. Сестра, надувшись, сидит в углу, под гипсом чешется, но никто не даст мне спицу. Они боятся, что я проткну себе горло. Или сделаю ещё что-нибудь опасное.
Смородина кислит на языке, вокруг слишком тихо. Только с улицы доносятся голоса. Но никто больше не рискует залезть на подоконник, чтобы меня навестить.
Меркурий
Синдром исчезнувшего близнеца на самом деле встречается достаточно часто.
Я объясню вам, что это, без терминов и занудства. Это когда в утробе формируется два эмбриона – два близнеца, но рождается только один. Причин может быть много. Возможно, тело матери понимает, что не сможет выносить двоих, и уничтожает один эмбрион. Жертвует одним близнецом, более слабым, чтобы второй смог выжить.
«Исчезнувший» близнец поглощается другим близнецом или плацентой. Один пожирает другого, получая шанс на жизнь. Естественный отбор в действии. Так, что мы из этого вынесли?
У меня была сестра близнец.
Я её съела.
Но дело в том, что она решила остаться. Она всегда, всегда была рядом. Сначала ехидно улыбалась мне из зеркал. Потом начала появляться в тёмных углах. В конце концов, она выбралась из них и начала везде ходить за мной. Ей всегда было мало, мало всего! Я думаю, она хочет занять моё место, перебраться в это тело и начать жить вместо меня.
Да заткнись ты уже! Ненавижу тебя.
Да, сейчас она тоже здесь.
Вы не об этом хотели поговорить. А о чём? Сами же попросили рассказать что-то о себе.
А, хотите чтобы я вспомнила своё прошлое до больницы. Нечего там вспоминать.
Большую часть жизни я провела в больницах. Со мной всегда что-то было не так. Сначала я родилась недоношенной. Потом были какие-то детские болячки. Потом от туберкулёза умерла мама, в качестве прощального подарка заразив меня.
Многие вещи стёрлись из памяти, слились в один длинный коридор с белыми стенами, но я ясно помню отделение для туберкулёзников. Помню лекарства и бесконечные капельницы. Помню, как люди из моей палаты временами исчезали куда-то.
Я долго кашляла, они кашляли вместе со мной. Днём, ночью, всегда, там не было тихо. Больницы никогда не спят, и самыми глубокими ночами по коридорам кто-то ходит, провозит штативы с капельницами или каталки. Или кашляет. Или кричит. Всё равно это лучше, чем тишина.
Я ненавижу тишину.
У нас дома всегда было тихо. Может, до смерти мамы квартира и была наполнена звуками, но не после неё. Отец каждое утро бесшумно уходил на работу и бесшумно возвращался. По вечерам сидел перед телевизором с выключенным звуком и что-то читал. Он не умел или не хотел поддерживать разговор. Тихие соседи. Тихая улочка под окнами. Долгими ночами, лёжа без сна в кровати, окружённая тишиной, задавленная ею, я чувствовала, как перестаю существовать.
В школе было не лучше, там меня игнорировали. Казалось, что призрак – я, а не моя сестра. Я всё ждала, пока кто-то пройдёт через моё тело, может, вздрогнет от холода, и не почувствует ничего больше. Я начала забывать, как говорить. Это было грустно, и смешно, и страшно.
И однажды утром понедельника я поняла, что не могу терпеть. Сняла бельевую верёвку с крючков, сделала петлю и накинула её себе на шею. Первая попытка. Тогда я тоже надеялась, что всё получится и я исчезну из этого мира.
Отец вытащил меня из петли и вызвал скорую.
Я рассказала психиатру всё. Про свою отвратительную жизнь, про тишину, про больницы и – про сестру, которая, как настоящий злобный призрак, преследовала меня. Психиатр смотрела на меня огромными, удивлёнными глазами, будто в первый раз такое слышала.
Через неделю нас с сестрой привезли в отделение.
Сначала мне казалось, что здесь тоже слишком тихо. Я впервые лежала одна в палате и почти не могла спать. Первую неделю я часами смотрела в потолок, ни с кем не разговаривала и могла потерять сознание днём. Из-за недосыпа, говорил мне Ян.
Через неделю Хриза, обдавая меня волной кофейного запаха, прочитала вслух мою первую схему лечения. Я не поняла ни слова, но этого от меня и не требовали. Только глотать таблетки и терпеть уколы.
Эда с Ником начали заглядывать в нашу палату, разговаривать, вытаскивать нас в общую комнату или лабиринт. Нас было всего четверо, Ольга и Кит появились позже, но я даже к такому вниманию не привыкла.
Бессонница прошла. Но это не значит, что жить стало легче.
Я всё ещё хочу избавиться от всех своих проблем разом. И от сестры. Если бы мне дали просто уйти из этого мира, было бы легче.
А вы, может, вы мне поможете?
У вас нет при себе бритвы или пилочки для ногтей?
2
Из Клетки меня выпускают в следующий понедельник.
Ещё до завтрака – Птичник звенит ключами и, зевая, говорит мне освободить палату. На нем синяя футболка, под цвет кругов под глазами, и мятый белый халат. Ещё он ходит в старых вьетнамках, и можно увидеть татуировку на левой ступне – маленького снегиря с алой, похожей на кровавое пятно, грудкой. Мы всегда спрашиваем, что она значит, но он не говорит. Он вообще не очень разговорчивый, и всё, что я слышу это:
– Иди завтракать. Только умойся сначала.
Ян, так зовут нашего Птичника на самом деле, не идеален, но мне он нравится больше Хризы. Многим из нас. Поэтому я не пререкаюсь, хотя и хочется спросить, зачем выходить, если вскоре я снова отправлюсь в Клетку.
А лучше сразу на тот свет.
Из зеркала в душевой выглядывает отражение. Расчёску мне не давали, поэтому волосы спутались, губы рассохлись, но всё остальное такое же мрачное и недовольное жизнью, как было.
– Симпатяжка, – говорит сестра, скаля зубы.
В зеркале она не отражается, но мне достаточно посмотреть на своё лицо.
Умывшись одной рукой и попробовав пригладить волосы, я иду в столовую. Хорошо, что у нас тут нет никого с клаустрофобией, потому что комната тесная, потолок слишком низкий. Место внутри нашлось только для одного большого стола и двух лавок. Еду нам приносят снизу, из кухни.
Я оказываюсь внутри первая, сестра садится рядом. Мы не успеваем заскучать, когда открывается дверь и заходят остальные. Если они и рады снова меня видеть, то ничего не показывают. У нас правило – никаких ссор и выходок в столовой. Иначе нас будут кормить отдельно, в палатах, а это скучно. Три раза в день мы ведём себя почти нормально.
Молча, все занимают свои места.
На моей стороне: Я, сестра, Кит и Ольга. Напротив: Ник и Эда. Принца кормят внутривенно.
Пока санитары разносят хлеб, яйца и тарелки с кашей, я расскажу вам обо всех.
Эти люди – единственные, с кем тут можно общаться. Мы живём вместе, едим вместе, делаем всё вместе. Больше не с кем. Потому что к нам не допускают посетителей, а нас самих не выпускают наружу. Замкнутая система переваривающая саму себя.
Кит. Самый тихий и милый из нас. Он не разговаривает и часто сидит, уткнувшись в стену или в угол, не замечая ничего вокруг. А по внешности вообще не скажешь, что ему место в отделении. Представьте ангела с какой-нибудь картины: кудри, бледная кожа, большие тёмные глаза. Именно так он и выглядит, честно.
Эда. Самая взрослая, ей больше двадцати пяти. Её галлюцинации, судя по тому, что она рассказывает, могут переплюнуть воображение любого сюрреалиста. Что хуже, из-за них она постоянно путается, где заканчивается реальность и начинается сюр. Поэтому, пытаясь прийти в себя, она причиняет себе же боль.
На её руках, бёдрах, щеках, везде, где можно дотянуться ногтями, шрамы. И следы от зубов там, где она может себя укусить. Как-то к нам приехала комиссия и долго подозрительно смотрела на нас с Птичником. Они думали, что кто-то из нас с ней это сделал. Не зря, кстати. Есть у нас и такие.
Вот Ник. Никто не понимает, что творится у него в мозгах. Он может днями напролёт быть болтливым и оптимистичным, а может неожиданно наброситься на тебя. Или начать биться о стены, или легко ломать мебель. Легко, потому что он самый высокий и сильный из нас. Моя сестра его боится, я временами тоже. Выглядит он… неаккуратно. Волосы торчат в разные стороны, пара прядей падает на глаза. Даже щетина у него растёт неровно, какими-то проплешинами. Но сейчас он улыбается, и поэтому даже слегка симпатичный.
Ольга. Она невероятно красивая. Пусть она не никогда не улыбается, постоянно сидит ровно, будто проглотила швабру – всё равно красивая. Длинные тёмные волосы, большие фиолетовые глаза, полные губы. Её пальцы – красные, костяшки стёрты, потому что она постоянно моет руки. Или вытирает пыль, или пытается вымыть окна, отстирать халат Птичника. Сказать, что она повёрнута на чистоте, это ещё мягко.
Ещё есть Принц, но он не встаёт с кровати.
Мы почти ничего не знаем о Принце, на самом деле.
Звенят ложки. Птичник наблюдает за нами, облокотившись о стену. Особенно за мной и Ником: мы тут считаемся самыми опасными, только Ник для других, а я для себя. Эда тоже, но она вредит себе намного мягче. Ей просто нужна боль, а я хочу умереть. Но мне не позволяют. Я даже не могу сделать со своей жизнью то, что считаю нужным.
Какое они вообще имеют право решать жить мне или умереть?
С чаем нам раздают таблетки. У всех разные наборы, Хриза меняет их с каждой новой схемой «лечения». В кавычках, потому что лечение подразумевает выздоровление, но я не вижу никаких улучшений.
Сегодня у меня новое лекарство – маленькие розовые таблеточки, горькие на языке. После каждой попытки расстаться с жизнью Хриза придумывает что-то новое. Но когда-нибудь у меня получится, и я смогу прервать это всё. Всё и сразу.
Сестра единственным глазом смотрит, как я запиваю чаем таблетки.
– И что теперь? – спрашивает она. – Попробуешь выброситься в окно?
– На них решётки, тупица, – шепчу я. – Будто ты этого не знаешь.
Она только фыркает. Птичник косится на меня – надеюсь, он не расскажет Хризе.
Пищевая цепочка нашего отделения: Хриза, Птичник, санитары и мы. Находиться на самом низу не слишком приятно, но мы в любом случае не можем выбраться. Входные двери закрыты. Территория окружена решёткой. У нас нет нормальной одежды – только серые пижамы. Нет никакой связи с миром вокруг, кроме газет, опаздывающих на неделю. Мы отрезаны от всего, заперты в своей миниатюрной вселенной с вспышками ярости, тишиной, и галлюцинациями, и призраками.
Нам от самих себя некуда деться.
Нас выпускают из столовой, и я тянусь к Киту. Хочу поблагодарить его за то, что не забыл обо мне. Было бы здорово посидеть с ним в общей комнате, но Эда ловит меня за руку.
Я бы попыталась вырваться, но она ловит меня за загипсованную руку. К тому же, освободиться из хватки Эды само по себе непросто.
Она ощупывает гипс, а у самой зрачки на всю радужку. Я поворачиваюсь к Киту, надеясь на помощь, но он закрывает дверь своей палаты. Это значит «я хочу побыть один». Я бы тоже хотела, хоть немного, но меня окружают. Эда держит за руку, Ник останавливается рядом, а Ольга замерла за моей спиной и шумно дышит.
– Я не виновата, – объясняю сразу. – Это всё она.
Сестра недовольно фыркает. Я всегда валю всё на неё, потому что её саму никто спросить не может. Разве что медиум, но у нас тут таких нет.
– Скажи ей, что она облажалась, – Ник, как и всегда, само воплощение добра.
– Она слышит тебя, – я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не добавить «тупица». Вроде бы сейчас у него спокойный период, но трудно угадать, когда он закончится.
Хотя, Ник явно в настроении. Он гладит меня по голове и спасает, взяв Эду за локоть и утащив в общую комнату. Она не сопротивляется. Во-первых, она, кажется, не совсем здесь, а во-вторых, сопротивляться Нику тоже не очень-то просто. Но Ольга до сих пор дышит мне в затылок.
– Что? – я поворачиваюсь к ней.
У Ольги всегда тяжёлый взгляд, иначе я никак не опишу. Она прижимает тебя к полу или отталкивает только своими сиреневыми глазами. Она никогда не улыбается, её губы плотно сжаты, брови сведены. Голос у неё тоже тяжёлый, но скорее приятный. Глубокий, как у оперных певиц.
– Ты хоть раз расчёсывалась за неделю? – она вытягивает руку и касается моих волос кончиками пальцев.
Это показатель доверия, Ольга ненавидит трогать других.
Ей кажется, что все вокруг грязные.
– Ян причёсывал меня пару раз, – говорю. Ещё он пытался заплести мне косичку, но длины волос не хватило.
– Тебя надо привести в порядок, – бескомпромиссно отрезает Ольга. – Пошли.
Она шевелит в воздухе пальцами – это вместо того, чтобы взять меня за руку – и идёт к своей палате.
Мы живём по одному, но безвылазно лежит у себя только Принц. Схема этажа такая: коридор, с одной стороны которого палаты, а с другой общая комната, процедурная, столовая и душ. В одном конце пост Птичника и дверь на лестницу, в другом ещё одна дверь, наружу. В ней окошко, через которое можно выглянуть в сад.
Обе двери всегда заперты. Ключи есть у Хризы, Птичника, санитаров, у всех, кроме нас.
Палаты от уличной двери к лестнице расположены так: мы, Ольга, Принц, Ник, Эда, Кит, пустая, пустая, пустая.
Ольга отличная соседка, чтобы вы знали.
Сейчас я могу сделать несколько шагов в сторону и закрыться у себя. Но Ольга потом весь день будет думать о моих спутанных волосах и не находить себе места. Слишком жестоко. Поэтому я послушно иду за ней
Вторая палата идеально чистая. Окно приоткрыто, впуская тёплый летний воздух. Нигде ни пылинки, подушка взбита, кровать аккуратно заправлена. Я, даже если постараюсь, не смогу так застелить покрывало – ни одной складки.
Ольга раскладывает на кровати две расчёски и садится ровно посередине. Я устраиваюсь на полу, спиной к ней.
Сестра садится напротив. Между нами есть всего три отличия. Я коротко подстрижена, а у неё волосы почти до колен. У меня оба глаза на месте, у неё только один. Я жива, она мертва. В остальном мы выглядим абсолютно одинаково. Мы – близнецы. Однояйцевые. Один плод в утробе матери случайно разделился на две части, на двух идеально одинаковых человек. Если бы всё пошло нормально, мы бы родились вдвоём, но это же моя жизнь.
В ней ничего и никогда не идёт нормально.
Ольга дёргает меня за волосы.
– Осторожнее! – вскрикиваю я.
– Прости, – она начинает распутывать пряди. – Это непросто. Если делать медленно, придётся долго сидеть.
– Так может, часть сейчас, часть потом? – предлагаю я, и только закрыв рот, понимаю, что сказала.
Пальцы Ольги в моих волосах замирают.
Я только предположить могу, как её пугает идея отложить ненадолго какое-то дело. Заняться чем-то ещё, зная, что оно ждёт, спутанное и незаконченное.
– Прости, всё нормально, я потерплю, – скороговоркой выдаю я, а сестра фыркает.
– Идиотка.
– Заткнись, – Птичника рядом нет, можно не сдерживаться. Ольга меня не сдаст. Никто из нас не расскажет Хризе о небольших проявлениях ненормальности другого.
Расчёска снова начинает двигаться.
– Она сидит на полу? – спрашивает Ольга.
– Да.
– Он грязный.
– Она призрак, ей плевать.
Ольга всё равно не расслабляется. Она не расслабляется никогда. У неё уже морщины на переносице от вечно сведённых бровей, хотя, сколько ей, двадцать три? У всех нас есть такие следы, метки ненормальности. Морщины и красные пальцы Ольги, сбитые костяшки Ника, шрамы на всех местах тела Эды, куда она может дотянуться. Только у Кита и Принца, пожалуй, нет ничего, так что, говоря про всех, я погорячилась.
Мои следы спрятаны глубоко во мне.
Проходит немало времени, прежде чем Ольга откладывает расчёску. Мои короткие волосы теперь распутаны и идеально разделены на прямой пробор.
– Ты можешь встать, – говорит она.
Я поднимаюсь медленно, пытаясь размять затёкшие ноги. Держу голову идеально ровно, пока иду к двери.
Уже на пороге мы останавливаемся, и я спрашиваю Ольгу:
– Ты придёшь в общую?
– Когда уберусь. С тебя нападало волос.
– Эм, прости, – всё ещё держа голову ровно, я прикрываю за нами створку.
– И что теперь? Вскроешь себе вены? Ещё раз повесишься? Разобьёшь голову об стену? – она добавляет столько ехидства в голос, что мне хочется убить её, а не себя.
Жаль, но она уже.
– Всё, лишь бы ты отстала, – шиплю в ответ. Птичник может оказаться где-то поблизости.
– Ну и дура. Что ты будешь делать без меня?
– Не знаю. Жить нормально, – я резко оборачиваюсь, и теперь мы стоим лицом к лицу. Моё лицо. Наше.
Веко, прикрывающее её отсутствующий глаз, мелко дрожит.
– Я пытаюсь тебе помочь, – говорит она.
– Тогда, будь добра, исчезни, – снова шиплю я и отворачиваюсь.
Не чувствую, что она идёт за мной. Да, иногда сестра пропадает, пусть и ненадолго. Не знаю, что с ней случается. Растворяется в эфире, уходит в подсознание, или ещё что, но мне плевать. Хоть немного от неё отдохну.
В общей комнате Ник и Эда разгадывают кроссворд. Эда, очевидно, отошла от галлюцинаций. Или они не мешают ей вести себя как обычно, то есть: громко разговаривать, размахивать руками или смеяться по поводу или без.
Я замираю в дверях, глядя на них. Вокруг разбросаны книги, журналы и старые газеты. На свободном кресле свалены подушки – Ольга бы разложила их по цветам или размеру. Шторы задёрнуты, на широком подоконнике Кит оставил свои рисунки.
Ник первым замечает меня и машет мне рукой.
– Греческий бог, шесть букв, вторая «е»? – спрашивает он.
– Гермес, – отвечаю я.
– Подходит.
