Алина Кононова
Третья палата от Солнца
Венера
Отец постоянно требовал от меня быть нормальной.
Вести себя спокойно, как нормальная девочка.
Быть чистоплотной и аккуратной.
Помогать в магазине, как правильная дочь.
Мыть руки перед тем, как потрогать что-то со стеллажей.
Не бегать, чтобы ничего не уронить.
Никогда не бросать начатую работу на полпути.
Мыть руки, чтобы не оставлять грязных следов на витринах.
Держать идеальную осанку, как воспитанная девочка.
Не кричать, как вежливая девочка.
Мыть руки.
Быть нормальной.
У него магазин антиквариата. Большой магазин, в котором есть всё: от старинных книг до мебели и оружия. Может, не «есть», а «было», я не знаю. Мы не виделись уже год, три месяца и пять дней.
Он ни разу не навестил меня. Нет, не потому что не знает, где я или что со мной.
Он сам меня сюда и отправил.
Больше всего проблем было со шкафом у входной двери – с той стороны, где маленький колокольчик. Шкаф для статуэток. Шесть полок фарфоровых барышень, котиков, собачек, уток, всех, кого только могли сотворить ловкие пальцы мастеров. Фарфор даже ночью светится белым: чистая глазурная поверхность, тонкие изящные линии. На них заметны любые следы, даже случайный отпечаток пальца.
Одна из причин, чтобы постоянно мыть руки.
Убираться приходилось не просто часто, ежедневно. Стирать пыль с полок, с каждой из девяноста восьми полок в магазине. Подметать грязь, нанесённую обувью тех, кто часами смотрел антиквариат, но ничего не купил. Чистить старые ножи, хрустальные шары, шкатулки, табакерки, статуэтки, часы, подковы. Пыль и жирные пятна, грязь, везде грязь.
Помните, что я говорила про требования отца? К ним стоит добавить ещё одно.
Всё должно быть идеально.
Фарфоровые статуэтки были хуже всего. Я часами вычищала пыль из складок юбок и лент, промывала тряпки, меняла щётки, чистила снова, пока они не сияли белым. Звериные мордочки, миниатюрные сервизы, маленькие фарфоровые ладошки.
А мои руки, мои руки всегда были грязнее.
Отец говорил, что мои волосы цветом как благородное красное дерево. Мебель из такого была в магазине, её приходилось регулярно полировать, запах лака по всему магазину, липкие капли на полу, которые приходилось выискивать и счищать часами.
Моя кожа, говорил он, бледная, как фарфор. Только один внешний дефект – слишком красные ладони. Подушечки пальцев разъедены, костяшки стёрты, а ногти обломаны. Они слишком легко ломаются из-за химии, в которую я погружала свои пальцы каждый день, много лет подряд.
За такой дефект цену можно было понизить процентов на 10. Может, на все 15.
Я не жалуюсь. Жалуются только слабые. Да, это тоже говорил отец. Я любила его… всё ещё люблю. Я же старалась для него. Помогала в магазине – каждый день. Вымывала все полки, раскладывала ценники, училась вести бухгалтерию. Я хотела стать ценной, как самый лучший его антиквариат, хотела, чтобы он любил меня так же. Я послушно делала всё, что он мне говорил.
Поэтому когда он сказал, что мне нужно лечиться, я собралась, села в машину и приехала сюда.
Я не уверена, что больна. Эда спрашивала, умею ли я улыбаться. Ник постоянно называет меня ненормальной, хотя ненормальный тут он. Но раз отец и Хриза, считают, что мне нужно лечение, значит, так оно и есть.
3
Мы утыкаемся в кроссворд – я в кресле, Ник на соседнем, Эда, развалившись на диванчике и подмяв под себя сразу четыре подушки.
И такое бывает. Никто не психует, Эда не путает реальность и галлюцинации, меня не трогает сестра. Мы даже могли бы сойти за нормальных. Три человека в окружении книг, старых газет и принадлежностей для рисования – Эда и Кит очень любят рисовать. Мы вспоминаем слова, смеёмся, и я встаю, чтобы найти толковый словарь на стеллаже – мы как раз пытаемся угадать самую низкую тональность женского голоса, когда дверь открывается.
Я думаю, что это Ольга всё-таки прибралась и решила присоединиться к нам. Но на пороге стоит Птичник. А за его спиной моя сестра. Мрачно глядит на меня, поднявшись на цыпочки, но всё равно едва достаёт ему даже до плеча.
На Птичнике, как всегда, его старый в следах пятен халат. По нему можно историю отделения писать. Вот пара дыр, проделанных Ником и аккуратно зашитых Ольгой. Вот следы крови Эды. Потом моей. Из кармана торчит пакет для капельницы Принца, пустой уже, кажется.
Он носит очки в тонкой металлической оправе. За стёклами – серо-синие глаза. Нос у него с горбинкой и большой, как клюв, отчасти поэтому мы называем его Птичником. Ещё из-за татуировки. Но особенно из-за того, что он любит запирать нас всех в Клетки.
В руке у него кружка. И я, глядя на сестру, вежливо желаю:
– Приятного чаепития.
– Это тебе, – отвечает он.
Я сомневаюсь, что Ян внезапно воспылал ко мне тёплыми чувствами и решил угостить чаем. Конечно, не он это придумал. Это всё…
– Хриза сказала, через час после еды выпить, – и он достаёт из кармана пузырёк с таблетками. Пластиковая крышка неровно отрезана, на этикетке подписано моё имя.
Ну конечно.
Сестра корчит мне рожи, пока я забираю у Птичника две таблетки и чай. Эда, как и всегда, не выдерживает молчания.
– Мы тоже хотим чаю! Можно и нам? Только без таблеток, мне своих уже хватило, – и носком ноги она пинает Ника. Рискованно, но тот просто кивает.
Птичник долго смотрит на них и наконец говорит:
– Чайник на посту горячий. Вперёд, – но когда Эда вскакивает, мотает головой. – Не ты. И не ты тоже, – это уже мне.
Ник со вздохом встаёт и уже на пороге подмигивает сначала Птичнику, потом мне. И улыбается – он подозрительно переполнен энергией. Ян тоже это замечает. И хмурится, сразу напоминая мне Ольгу.
– Может, не очень хорошо эксплуатировать его… – начинает Эда, снова устроившись на подушках, но Птичник обрывает её.
– Я не доверю вам целый чайник кипятка. Где Кит?
Пожимаю плечами.
– Был у себя.
На лице Птичника написано «пойду проверю, есть ли повод его запереть». С этим выражением он покидает сцену. Эда потягивается, подставляя лицо свету из окна, как кошка.
– Психе, можешь попросить Ника принести мне чаю вот прямо сюда? Раз уж Птичник не хочет, чтобы я приближалась к его посту, даже вставать не буду.
Сестра закатывает глаза, а я киваю и с полупустой кружкой в руке выглядываю в коридор.
Всё тихо. Птичник уже скрылся за дверьми палаты Кита, а Ник возится на его посту. Быстро – я впереди, сестра за спиной – мы идём к нему.
Пост Птичника похож на насест. Там стоит старое кресло с высокой спинкой, на которой он часто сидит, поставив босые ноги на сиденье. Обозревает территорию с высоты. Сестра тут же забирается наверх, откидывает за спину волосы. Свет мощной лампы делает её почти прозрачной.
Ник нагло роется в ящиках массивного стола. Большая часть закрыта, но из тех, в которые можно залезть, он вытаскивает две разномастные кружки, коробки с чаем и рафинадом. Пару кубиков я тут же отправляю в карман штанов – для Кита. Мы все на диете с низким содержанием углеводов, а он обожает сладкое.
– Эда просит чаю с доставкой, – говорю я, осматривая стол.
Бумаги, плеер с наушниками, пара упаковок от таблеток – пустых. Птичник бы никогда не оставил что-то опасное там, куда мы можем добраться. Даже представить не могу, сколько всего полезного можно найти в запертых ящиках его стола.
Ник хмыкает.
– А завтрак в постель по утрам она ещё не хочет?
Я пожимаю плечами.
– Ладно. Но если она будет спать, когда я приду, вылью этот чай ей на голову.
Мне стоило улыбнуться или хотя бы посочувствовать Эде, но я молчу.
Птичник никогда не оставляет опасных предметов на виду.
И сегодня он просчитался.
Потому что в углу стола, рядом с кипой бумаг, около белых ошмётков пластика лежит тонкий канцелярский нож. Дрянной, сломается от одного удара, но для моих вен должно хватить.
– Психе, – зовёт Ник. Сестра напрягается, слезая с кресла.
Я быстро отвожу взгляд.
– М?
– Что с вами… – он кивает в сторону двери, думая, что сестра там. – …тогда произошло? Почему ты снова решила самоубиться?
– Оу, – никогда не знала, что на это отвечать. – Ничего особенного.
Я снова бросаю взгляд на нож. Синий пластик, чёрный бегунок и металл, достаточно острый.
– Просто я больше не могу это терпеть.
Он фыркает, вытаскивая из чашек чайные пакетики.
– Мне этого никогда не понять.
– Не вздумай, – шипит сестра.
– В смысле, здесь не так уж и плохо. Жизнь вообще не так уж плоха.
– Нас снова запрут, если узнают. И неделей не ограничатся!
– А ты большую часть времени адекватна. И… не хочешь ещё чаю? И у тебя всё не так плохо с галлюцинациями, как, например, у Эды.
– Я не галлюцинация! Эва, не вздумай его брать, идиотка!
– Да заткнитесь! – не выдерживаю я.
Оба смотрят на меня. Слишком громко. Сейчас Птичник выйдет из палаты Кита, и…
В голове будто прояснилось на пару секунд.
– Прости. И, да, налей ещё, пожалуйста, – я протягиваю Нику свою полупустую кружку. Он отворачивается к стене, где за креслом воткнут в розетку чайник. Сестра шипит что-то, но я больше не слушаю. Быстрым и бесшумным движением я хватаю нож и прячу его в карман штанов, к сахару.
Ник поворачивается ко мне, кружка в его руках снова полная.
– Спасибо.
Сестра взмахивает руками и стонет.
– Идиотка, какая же ты идиотка, – и она растворяется в воздухе, второй раз за день.
Мне сегодня везёт.
Но нож в моём кармане, и когда Птичник заметит пропажу, он сразу же подумает на меня, поэтому надо спрятать его и быстро. Можно было бы, конечно, покончить с собой прямо там, в коридоре, залив кровью стол и добавив её в чай, который Ник сейчас так старательно подслащивает рафинадом. Но я не хочу торопиться. Чувствую, что если поспешу в этот раз, снова ничего не получится.
Поэтому я говорю:
– Зайду к Принцу.
Ник кивает и, кажется, хочет ответить, но я уже спешу к третьей палате, стараясь не расплескать чай. Больше всего я боюсь, что по пути меня поймает Птичник, или нож выпадет из кармана.
У Принца очень спокойно. Он неподвижно лежит на подушках, глаза закрыты, руки и ноги ремнями привязаны к кровати. Так он выглядит всегда, когда кто-то из нас к нему заходит. Бывает, конечно, и по-другому. Но о подобном мы узнаём только по крикам и беготне Птичника и спешно вызванных санитаров.
И прости, Принц, сегодня я не могу посидеть с тобой. Я пришла к тебе, потому что ты будешь молчать, ты вообще не заметишь, как я приподнимаю подоконник. Под ним небольшая, забытая строителями щель, о которой никто, кроме меня не знает. Там уже лежит баночка мёда, которую я несколько недель назад утащила для Кита. Теперь там лежит и нож.
Снова схватив кружку, я иду к общей комнате. Голос Птичника доносится от палаты Ольги. Он решил устроить внеплановый осмотр? Тем лучше, может, он заговорится, и когда вернётся на пост, забудет, что оставил нож.
Эда успела задремать, пока нас не было. Около неё лежит газета с незаконченным кроссвордом.
Надо бы разбудить её, пока Ник не вылил сладкий чай ей на голову.
Он ничего не забыл.
Он ловит меня сразу после обеда – хватает за плечо, тянет в палату. Эда издаёт удивлённый возглас, я чувствую тяжёлый взгляд Ольги на спине, и за нами закрывается дверь.
– Отдашь сама? – спокойно спрашивает Птичник. Только больно сжимает мою руку.
Не дождётся!
– Отдать что? Если вы про сахар, я его и так уже Киту отдала.
– Эва, не строй из себя дуру. Нож.
Почему все меня сегодня оскорбляют? Сначала сестра, теперь вот Птичник.
– Что за нож? Мне их даже не дают, одной ложкой ем, – чистая правда.
– Хватит, – хватка становится сильнее. – Мой канцелярский нож. Ты его взяла.
А не надо было бросать на столе.
– Ничего я не брала.
– Не ври.
– Не брала! – срываюсь я. – А если бы и взяла, уже бы с тобой тут не разговаривала!
Он отстраняется, опуская руку. Я его не убедила. Птичник не работал бы здесь так долго, если бы верил психам на слово.
Он зовёт санитаров, и они обыскивают комнату. Я в это время спокойно сижу на кровати. Пусть ищут. Удачи. Тайник под подоконником в палате Принца им всё равно не найти.
Перевернув и прощупав всё, Птичник недовольно смотрит на меня.
– Придётся тебе посидеть здесь.
– Но я…
– Пока мы не осмотрим всё отделение, – он кивает санитарам, и они выходят из палаты. Потом Птичник долго смотрит на меня.
Это трудно выдержать. Он будто пытается просветить меня, как рентгеном. Я начинаю ёрзать на покрывале, когда Птичник выходит из палаты. Хлопает дверь, поворачивается в замке ключ.
Я облегчённо вздыхаю. Теперь остаётся только ждать, когда меня освободят, чтобы снова зайти к Принцу и забрать нож.
В этот раз всё точно получится.
Нас не выпускают из палат до вечера. Птичник лично закрывает все двери, звеня своей связкой ключей. Я сижу на полу, прислонившись ухом к двери, и слушаю, как он, вроде тюремного надзирателя, ходит по коридору.
Всё ещё не поняли, почему мы зовём его именно Птичником? Вот он, запер нас всех по клеткам, и ходит между дверей, иногда останавливаясь, чтобы…
Шаги замирают. Заглядываю в замочную скважину, в ответ на меня смотрит сине-серый глаз.
– Отойди от двери, Эва, – голос из-за створки звучит глухо. – Скоро принесут ужин.
– Ладно. Только не надо меня так звать.
Он медленно моргает.
– Тебе настолько нравится прозвище?
– Нет. Но меня легко перепутать с Эдой.
Это правда. Эда сама начала называть меня Психеей, чтобы не было путаницы. Она тогда читала греческие мифы, и её больное сознание провело какие-то параллели между мной и одной из героинь. Психею сократили до Психе. А мне без разницы, пусть хоть Динозавром называют.
Ян снова медленно моргает.
– Я подумаю.
Отхожу от двери. Сестра сидит в углу, кусая призрачные ногти призрачными зубами. Даже у мёртвых есть вредные привычки.
В этом нет никакого смысла.
Мне приносят ужин и ложку. Снова только ложку. Птичник приходит лично посмотреть, как я ем, но больше обшаривает глазами палату. Когда я только приехала в клинику, было неудобно есть под чьим-то взглядом. Теперь привыкла. Я возвращаю Птичнику поднос, и он спрашивает:
– Где нож?
– Я его не брала.
В его взгляде я читаю «хватит врать» и «как же вы меня достали». Но всё равно не скажу.
Наконец Птичник уходит, оставив нас одних. Сестра садится у двери, я забираюсь в кровать. В душ меня, очевидно, сегодня не пустят. Из коридора раздаются отголоски истерического смеха Эды. Из-за стены ни звука – Ольга, должно быть, уже спит. И мне пора бы.
Птичник не сможет держать меня здесь вечно. Ему придётся открыть дверь, а там я своего шанса не упущу. Мне нужно будет всего-то прокрасться к Принцу, вытащить нож, и – несколько аккуратных движений. Всего два, если быть точной. Глубоко вдоль по венам на предплечьях. Чирк-чирк. Если разрезать достаточно чисто, меня просто не успеют спасти.
Нет, не спасти. Это не будет спасение, потому что я его не хочу. Меня просто не успеют вытащить назад, в этот мир.
Если разрезать достаточно чисто, у меня получится.
В голове всё начинает путаться, как всегда, когда засыпаешь. Кажется, я слышу чей-то крик, может, это Принц, может… И я вижу лица, много лиц. Ян, мои товарищи по несчастью, Хриза, и – моё лицо. Наше лицо. Она смотрит на меня недовольно. Вижу, как дрожат её пальцы, холодные, потому что она мёртвая. Но это не может почувствовать никто, кроме меня.
Мы – близнецы. У нас особенная связь.
Поэтому сейчас я отлично чувствую, как её руки сжимают моё горло.
Я резко открываю глаза, чтобы уже в реальности увидеть, как она нависает надо мной. Коленом она прижимает мою руку к кровати, мёртвыми ладонями пытается задушить, а её длинные волосы просто везде.
Я уже хриплю и задыхаюсь. Из-за гипса я даже не могу оттолкнуть её второй рукой. Дёргаюсь, стараюсь вывернуться, но она только сжимает сильнее и шипит.
– Хотела умереть? Получи, тварь!
Пытаюсь втянуть воздух и пнуть её. Кто бы подумал, что она такая сильная.
И, да, сделаем паузу, чтобы кое-что объяснить. Я хочу умереть, но не так. Умереть – это мой выбор и моё дело. То есть, я хочу умереть, но не быть убитой. И я точно не хочу, чтобы моя мёртвая сестра придушила меня!
Пытаюсь освободить здоровую руку, но она только сильнее прижимает её коленом. Изобретательная тварь. Вот уж не думала, что она… Она…
Я слышу перезвон металла и на миг думаю, что недостаток кислорода всё же вызывает галлюцинации. Но потом в комнату влетает Птичник со связкой ключей в руках. Я сразу понимаю, что это он, хотя и вижу всё смазано. Сестра поворачивается к нему, слегка ослабив хватку, и этого хватает, чтобы втянуть немного воздуха. С вдохом я возобновляю силы, могу сесть, отталкивая её. Я кашляю, тяжело дышу, но всё равно борюсь со своим призраком.
Ян уже у кровати, он смотрит на неё, и на несколько секунд мне кажется, что он тоже её видит. Но потом он кричит:
– Успокоительное!
И всё заканчивается.
Укол в плечо, тёплые руки санитаров, белое лицо сестры, забившейся в угол. В горле першит, и я прошу воды.
Кажется, Птичник поит меня из одной из своих чашек, но этого я уже не помню.
4
Очередной день в психбольнице начинается намного хуже предыдущего. Раньше у меня просто не работала одна рука, и я была полна надежд умереть, а сейчас всё совсем по-другому.
Я снова в Клетке, только на этот раз меня, как Принца, привязывают к кровати. Рука под гипсом ноет, в горле саднит, и вместо того, чтобы говорить, я хриплю. Каждое слово, каждая таблетка, которую мне назначает Хриза, каждый глоток воды вызывают боль. Хорошо ещё, что со мной сидит не слишком разговорчивый Птичник. Но даже его взгляд сложно выдержать. Особенно когда он ставит капельницы или кормит супом с ложечки – мне не рекомендуют твёрдую пищу. Взгляд можно истолковать как «за что мне такие проблемы», и «как же вы все мне надоели», и ещё «не понимаю, что происходит».
В последнем он сам мне признаётся, говоря:
– Никак не могу понять.
– Что? – хриплю я.
– Одна рука у тебя в гипсе. До шеи ты не дотянешься, но на ней следы двух ладоней. Откуда?
Вопросительно смотрю на него. Он выходит из Клетки и возвращается с зеркалом, в котором я могу рассмотреть свою шею. Действительно – красно-синие отпечатки двух ладоней. Роскошные синяки.
– Я слышал про подобные случаи, но не видел, – признаётся Птичник.
Я только тяжело вздыхаю и осматриваю углы комнаты. Сестры нигде нет.
Может, она больше и не появится?
Может, она исчезла насовсем?
Птичник, правда, не сидит со мной постоянно. Он регулярно уходит проверить отделение, или выходит за новым раствором для моей капельницы, или отдаёт какие-то ценные указания на кухню. Но я не всегда замечаю его отсутствие. Это капельницы, или таблетки, или недостаток кислорода, или всё вместе. Я постоянно сплю, а если не сплю, не могу найти хоть одну мысль в голове. Я тону в подушке, теряюсь в трещинах на потолке. Мрачный взгляд Птичника или иголка в вене возвращают меня в реальность, если это и есть реальность, если я не сплю во сне.
И в этом сне меня постоянно кто-то навещает.
Первой, к сожалению, приходит Хриза. Спотыкается сначала о порог, цепляется халатом за торчащий гвоздь на стуле Птичника, роняет блокнот. Я ожидаю рассказа о новых схемах лечения, но она запланировала допрос.
– Ты не хочешь рассказать о том, что случилось?
Нет, совсем не хочу. И выражаю это тем, что отворачиваюсь к стене, натягивая ремни.
– Меня очень интересует, что конкретно ты видела. Если я буду знать, то смогу помочь тебе.
В этом я сомневаюсь. Какой бы продвинутой не была медицина, какие бы невероятные лекарства не изобретали, какие бы сложнейшие операции не делали, они не умеют изгонять призраков.
Тут бы больше подошёл экзорцист, но у нас такого нет.
Хриза теребит ярко-зелёный шарфик. Ян молчит, но даже отвернув голову к стене, я чувствую его взгляд. И её тоже.
– Эва, ты не разговариваешь, потому что у тебя болит горло или потому, что не хочешь?
Это тоже не её дело. В конце концов, меня тут убить пытались, если она забыла. Пусть на это и списывает неразговорчивость.
Хриза ещё пару минут вздыхает около меня и уходит. Птичника она утягивает с собой: я слышу, как она спотыкается о порог и падает ему на руки. А потом они шепчутся, прикрыв дверь Клетки, и я не могу ничего разобрать. Мне остаётся только гадать, что со мной будет дальше. Никто из нас в проявлениях ненормальности не доходил до такого.
И виновата эта тварь, с которой мне не повезло иметь один набор хромосом на двоих. Где она теперь? Почему мне одной приходится разбираться с последствиями?
Оглядываю углы снова. Её нет.
Птичник возвращается и запирает дверь. Смотрит на часы, ставит мне капельницу. Вот, опять. Я скоро усну, а когда проснусь, не буду в состоянии мыслить ясно. Чувства притупятся. Моё тело – не моё тело. Я стала призраком, тело невесомое, и оно готово провалиться через матрас, через пол, глубоко, куда-нибудь в несуществующий Ад.
Меня пытались убить. Меня пыталась убить моя же сестра близнец. Я должна, наверное, быть в ярости, или в депрессии. Должна хотеть вытащить её из астрала и ударить несколько раз или закончить начатое ей, удушив себя ремнями, стягивающими мои руки. Вместо этого я хочу спать. А даже если не хочу, не могу найти в себе злости или страха.
Не могу найти вообще ничего.
Следующим приходит Кит. Он стучится в дверь во время одного из моих просветлений. Птичник выглядывает за створку перед тем, как пустить его.
– Говорить можно, трогать нельзя, – бросает он и утыкается в какую-то очень медицинскую книгу. Но я всё равно чувствую его взгляд.
– Привет, – хриплю я.
У Кита в руках блокнот, половина листов из которого уже вырвана. Ручку он носит за ухом, и сейчас, достав её, пишет мне
«У тебя страшный голос»
– Прости, я тут не при чём.
В этот раз я говорю абсолютную правду.
«Мы смотрели фильм ужасов. Ты звучишь как монстр»
– Нам же нельзя смотреть ужасы.
– Санитары, пока я сижу тут с тобой, ставят то, что нравится им, – мрачно тянет Ян.
«И мне понравилось» – пишет Кит и садится на кровать. Под пристальным взглядом Птичника он быстро прикасается к моей руке и снова пишет.
«Всё остальное как обычно. Меня недавно чуть не поймали на кухне, только никому не рассказывай».
Я издаю звук, отдалённо похожий на смех.
«Ольга, пока тебя нет, каждый день убирается в твоей комнате».
– Если ей так нравится…
«Она говорила, что у тебя кошмарно пыльно под кроватью»
– Я туда просто не смотрю, – так и представляю Ольгу с отвращением заглядывающую под мою кровать. А пятна на простынях должны были привести её в ужас.
«На улице третий день дождь», – Кит опускает ручку и снова трогает мою ладонь.
Я часто не понимаю, почему его вообще заперли здесь, с нами. Подумаешь, что он не говорит и много сидит один, погружённый в свои мысли. Неужели это настолько большая проблема?
«Скоро обед. Мне пора», – он перелистывает страницу и пишет: «Я ещё приду?», – чтобы показать блокнот Яну.
Тот отрывается от книги.
– Да, можешь.
Напоследок Кит улыбается мне. Птичник закрывает за ним дверь Клетки.
Следующей приходит Ольга. Точнее, она четыре раза стучится в дверь, заглядывает внутрь и закрывает лицо руками.
– Здесь стоит вымыть пол, – говорит она. – И стереть пятна со стен.
– Так ты будешь заходить или нет? – спрашивает Птичник. Я изворачиваюсь в ремнях, чтобы увидеть, как она мотает головой.
– Прости, Психе, я не могу.
– Ничего, я понимаю, – я хриплю уже меньше. – Не расстраивайся.
– Возвращайся скорее, – говорит она, прежде чем, передёрнув плечами, удалиться наверх.
Ещё через день на пороге стоит Ник. Он сразу, отстраняя Птичника, проходит в Клетку, забирается на мою кровать. У него заразительно хорошее настроение, и у меня даже получается улыбнуться.
Мы разговариваем минут десять. Точнее, говорит по большей части он. Рассказывает про то, как Кит решил нарисовать портреты всех санитаров, и ходит за ними по пятам, чтобы сделать наброски. Как Хриза увеличила ему дозу таблеток, как Ольга пыталась подстричь его, как Эда рассказывала всем, что видит в облаках ладью Викингов, а потом попыталась зубами оторвать от своей руки кусок мяса.
В голове что-то щёлкает, и я, скрывая смущение, спрашиваю.
– Эда ко мне ни разу не зашла. С ней больше ничего не случилось?
Как я могла забыть о Эде – другой вопрос.
Ник пожимает плечами.
– Её в последнее время часто запирают.
– За что? – Ян опускает книгу, да, я смотрю прямо на него. – Что она сделала?
– Спроси её саму, – советует Ник. – Когда выйдешь. Ты же скоро выйдешь?
Теперь мы оба пожираем взглядами Птичника. Тот пожимает плечами и утыкается в книгу.
– Скучные вы, – бурчит Ник и, встав с кровати, начинает бродить кругами по комнате. Подходит к зарешёченному окну, заглядывает через плечо Птичника в его книгу, поправляет мне подушку.
Я смотрю на него, на бесконечное движение по кругу, когда нет никакой возможности вырваться, и у меня в голове снова щёлкает. Мне больше не нужно спрашивать себя, сплю ли я, потому что я уверена – это уже не сон. Это реальность, где я привязана к кровати, по моим рукам бегают мурашки, а жизнь, даже заторможенная жизнь больницы, проходит мимо меня.
Надо что-то с этим делать. Главное – успеть до следующей капельницы.
Снова заходит Кит. У него на пальцах крошки от печенья, кудряшки в беспорядке и он улыбается мне так, что я хочу сделать фотографию или закрыть ауру этой улыбки в банку и поставить на полку.
Он пишет «Всё нормально. Эда только ноет чаще, чем обычно. Ольге не нравится, что за столом мы сидим не как всегда».
– Передай ей, что мне жаль.
Он записывает это на чистом листе и аккуратно вырывает его. Ольга расстроится, если край будет неровным.
«У Принца без изменений»
– Это ожидаемо, – говорю я вслух. Что я точно не буду говорить: надеюсь, они не нашли мой нож. Он мне ещё пригодится.
«А Ник редко бывает внутри. Дожди закончились, и он много бегает сейчас».
– Я тоже хочу… – хочу на улицу. Очень хочу на улицу. Не могу же я лежать здесь вечно?
«Без него тихо. Эде, когда она с нами, это не нравится, и она пытается компенсировать».
– Оу, – выдыхаю я.
«Я не удивлюсь, если Принц проснётся».
В этот раз смех звучит почти нормально.
Заглядывает Хриза и держит меня за руку, считая пульс. От неё пахнет кофе и лекарствами, запахи бьются, пытаясь заглушить друг друга. На её лице – любопытство.
– Нам рассказывали о подобных вещах, знаешь. Самоубеждение.
Она мягко трогает тёплыми ладонями мою шею, но я всё равно дёргаюсь. Сестра прикасалась там же, когда вдавливала меня в кровать и сжимала горло. Хриза отдёргивает руку так быстро, что ударяется о спинку кровати.
– Прости. Но это действительно редко встречается, по крайней мере, я не видела ни разу. Так же работают стигматы. При нервных расстройствах эмоциональное возбуждение может проявляться очень необычно. Возникают синяки или даже открываются раны. А при наличии и галлюцинаций…
– Я не галлюцинация!
Я дёргаюсь, натягивая ремни.
Сестра стоит за спиной Хризы. В глазах – ярость. И она шипит, сжимая призрачные кулаки:
– Сама ты галлюцинация! Я, может, и не жива, но реальна, слышишь, реальна!
Конечно, Хриза не слышит. А я, я так хочу ей ответить, накричать на неё, выругаться, да что угодно, но если сделаю это на глазах у Хризы, то ещё долго пролежу в Клетке, замученная капельницами и таблетками. Поэтому я сжимаю зубы и молчу. Хриза разливается о возможных причинах появления синяков, а сестра снова растворяется в воздухе. Слишком много посетителей за раз.
Хриза уводит Птичника из Клетки, и они шепчутся там. И когда Ян возвращается, он не запирает дверь. Облокачивается на створку, скрестив руки, долго смотрит на меня и наконец говорит:
– Ну что, возвращаемся?
Я киваю.
Он приводит меня прямо в палату. Будто и не было той ночи – кровать аккуратно заправлена, подушка взбита, на покрывале ни одной складки. Понятно, кто здесь был. Я жду, что Птичник сейчас достанет связку ключей и снова запрёт меня, не в Клетке, так здесь, но когда я оборачиваюсь, его нет и дверь открыта.
Птичку выпустили на волю!
Сразу иду в общую комнату. Хоть бы всё было как обычно. Ольга бы читала, а Ник и Эда гадали старый кроссворд, потягивая чай. И позвали бы меня к себе, и Эда бы рассматривала следы синяков на моей шее, и мы бы смеялись, и всё бы было хорошо.
Всё почти как обычно.
Ольга читает «Джейн Эйр», устроившись в кресле и закутавшись в шаль. Ник листает какой-то старый журнальчик, а Эда дремлет на диване. Так мне кажется. Но когда я подхожу ближе, понимаю – она не спит. Глаза полузакрыты, но через ресницы она неотрывно смотрит в окно. Пальцы сцеплены в замок, на руках новые бинты.
Даже не могу предположить, насколько она далеко сейчас.
Я тянусь к ней. Если я могу вызывать призраков, то почему бы и не отогнать их, не вытащить её? Я скучала по Эде. Без неё тихо, жизнь застывает, да она даже моей сестре нравится!
Но Ник, вытянувшись, ловит меня за запястье.
– Не надо, – говорит он. – Если она хотя бы немного придёт в себя, то сразу начнёт, – и изображает, что разрывает себе горло.
Смотрю на новые бинты, нашлёпки пластырей, длинные следы от ногтей на бёдрах, уходящие под серые больничные шорты – и верю ему.
Мне остаётся только сесть между Ником и Ольгой, тоже взять журнал и наблюдать за тем, как Эда бродит в своих снах наяву.
Это тянется, тянется и тянется. Эда или сидит запертая в палате, или ни с кем не разговаривает. Я как-то останавливаюсь у приоткрытой двери и смотрю, как Птичник затягивает на ней смирительную рубашку, а она пытается укусить себя или схватить его за полу халата.
«Ян и Хриза сами не понимают, что с ней», – пишет мне Кит, когда мы вместе стоим у двери на улицу. Он выглядывает в сад и улыбается, я не могу не подхватить.
– Откуда знаешь?
«Подслушал, пока пытался залезть на кухню. Они говорили около её кабинета. Только никому не рассказывай».
Я обещаю хранить секрет, и мы вместе смотрим в окно, на красное закатное небо. В отделении слишком тихо. Я не люблю тишину, она затягивает, отрезает. Я даже жалею, что Кит не говорит, сейчас я бы хотела услышать хоть чей-то голос.
Эда бьётся о дверь палаты. С другого конца коридора раздаётся звук торопливых шагов Птичника.
Не этого я хотела, но тоже сойдёт.
