Алиса Гордеева
Простые слова
– Это просто дурной сон. Я сейчас проснусь! Проснусь!
– Я сидел в своём автомобиле под окнами их дома, когда начался пожар, – продолжает метаться по кухне отец. – Клянусь, я не желал Ветровым смерти. Никогда! Завидев дым, бросился было к дому. Но испугался. Я не герой, Марьяна! Я жалкий трус! В этом моя вина!
– То есть ты просто стоял и смотрел? – даже не знаю, что страшнее: в запале оступиться и осознанно отказать в помощи.
– Нет, дочка!
– Не смей меня так называть! – верещу сорванным голосом.
– Я вызвал пожарных, но приехали они слишком поздно. У Ветровых не было шансов.
Какой толк сейчас рвать на себе волосы? Трусости отца нет оправдания.
– Тебе нужно было всего лишь их разбудить! Позвонить в чёртову дверь!
– Знаю! – орёт отец. – Но я струсил. За то и плачу!
– Нет! Ты не трус! Ты намного хуже, – вылетаю из квартиры и, не разбирая дороги, несусь вниз.
Не представляю, как буду смотреть в глаза Ветрову, как объясню ему своё состояние. Не хочу врать, задыхаться под тяжестью чужого греха, но и правду сказать не осмелюсь. Она слишком мерзкая и безжалостная. Сломает. Отравит. Жидкой ртутью растечётся по венам.
Неконтролируемая дрожь сковывает тело от одной только мысли, что Ветров меня не простит. Бросит. Возненавидит. Снова спрячется от мира под панцирем из боли и недоверия. Я не смогу. Предать его не смогу. Но и выжить в этом мире без Ветрова мне тоже не под силу. Чем думал отец, взваливая на мои плечи свои чёртовы откровения? Они как мошенники проели его душу, а теперь взялись за мою.
На долю секунды замираю у металлической двери. Там, за ней, стоит ничего не подозревающий Ветров. Ещё влюблённый в меня. Счастливый. Смелый. Не разучившийся мечтать, несмотря ни на что. Глубоко дышу. В тысячный раз проклинаю отца. А потом дёргаю ручку двери, чтобы до основания разрушить свою жизнь. Вот только рядом с маминым кроссовером Ветрова не нахожу.
– Где Сава? – нехорошее предчувствие мешает вдохнуть. Но мама так увлечена телефонным разговором о предстоящем благотворительном вечере, что даже не пытается меня услышать. Она не видит слёз в моих глазах и распухшего носа. Не замечает моего озноба и спутанных шагов.
– Садись-садись, скорее! – на секунду оторвавшись от смартфона, она жестами указывает занять своё место.
– Где Сава? – рву горло, давая волю слезам. Верчу головой, пристально вглядываясь в прохожих. Но Ветра нигде нет. Он не мог меня оставить! Не сейчас! Не просто так!
– Господи, дочка! Что за манеры? – с мобильным наперевес мама садится за руль и неловко пристёгивается. Интересно, она догадывается, с кем живёт под одной крышей? – Сава замучался тебя ждать и решил, что прогуляется до лицея пешком. Ну же, Нана, поехали!
Бросаю последний взгляд на парковку и повинуюсь. Это даже хорошо, что Ветров не увидит моих слёз.
Откидываюсь на спинку кожаного сидения и прикрываю глаза. А уже в школе понимаю, что Савы нигде нет. И сколько бы я ни искала его по длинным коридорам лицея и шумным спортзалам, соседним подъездам и промозглым переулкам, Ветрова не нахожу. Пустые звонки, чужие насмешки, его слово, которому грош цена, – всё сливается в серую тягучую массу, которая отныне заменяет мне жизнь. Жизнь без моего Ветра.
Вместо эпилога
Савелий.
– Савелий, будь так любезен, поторопи Нану. Ну честное слово, опаздываем! – выглянув из окна начищенной до блеска тачки, Ирина продолжает нервно постукивать острыми ноготками по кожаной оплётке руля и беспрестанно поглядывать на часы. Удручающее зрелище. Именно поэтому и выскочил на свежий, пусть и весьма прохладный, воздух. Лучше замёрзнуть, чем впитать в себя весь тот негатив, который исходит от матери Наны.
Смотрю на небо, невольно вспоминая нашу с Марьяной игру. Ту самую, где из двух нелепых вариантов мы выбирали наиболее безобидный. И, кажется, понимаю, почему Нана тогда предпочла отца. Он всегда честен. В своей неприязни и любви, гневе и безразличии. В нём нет этой напускной суеты и фальши. Он тяжёлый, грубый, циничный, но другим и не пытается казаться, в отличие от своей жены.
– Савелий! – верещит приёмная мамаша. – Вы сговорились? Одна пропадает не пойми где, второй в облаках витает, а у меня совещание через полчаса!
– Сейчас, – отзываюсь хрипло и неспешно ползу к подъезду. Маленькая месть за материнское равнодушие.
В спокойном темпе минуя лестничные пролёты, мысленно прикидываю причины Марьянкиного исчезновения. Скорее всего, сунула мобильный не на место, а теперь элементарно не может его найти.
Ну точно, Марьяша-растеряша: даже входную дверь не закрыла. Улыбаюсь своим догадкам и с лёгкостью переступаю порог дома, ставшего мне почти родным. А потом задыхаюсь… Сначала от мерзкого сигаретного дыма, без спроса заполняющего лёгкие, а затем от слов. Теперь знаю, ими запросто можно убить…
– Сава самый лучший! Смелый! Добрый! Заботливый! С ним я живу! Я даже не думала, что можно быть настолько счастливой!
Слышу, как дрожит голос Наны. Её боль эхом отдаётся в сердце.
«Моя милая девочка, почему такие простые слова слетают с твоих губ так горько?»
Первый порыв – со всех ног бежать на кухню, чтобы обнять свою Нану, спрятать от гнева отца, а еще лучше, позабыв про обещание, вмазать Свиридову как следует за каждую слезинку его дочери!
– Я виноват перед Савелием. И поверь, мне никогда не искупить своей вины.
«Идиот! Твоя вина́ только в том, что ты паршивый отец».
Не прошло и дня, чтобы я не задавался вопросом: зачем Свиридов меня забрал? По зову сердца? Хорошая попытка, но не верю! В семье Свиридовых оно, как ненужный рудимент, атрофировалось у старшего поколения давным-давно. И только Нана сумела сохранить в себе свет!
Вариант с наследством тоже не имел под собой весомых оснований. Денег у Свиридова и так куры не клюют. Брать проблемного подростка на воспитание ради пары акций и клочка земли у чёрта на куличках – глупо.
Теперь понимаю, моим новым папочкой двигало непреодолимое чувство вины. Поэтому он никогда на мне не срывался, даже когда я переходил все границы. Поэтому ценой неимоверных усилий вытащил из-за решётки, а я, дурак, подумал, что обрёл семью. Осталось разобраться, за что именно мой новый родитель так себя винит?
Этот вопрос вынуждает остановиться. Ворвись я на кухню прямо сейчас – никогда не узна́ю правды!
– Ты коришь себя за то, что не забрал Саву сразу? Думаешь, Ветров не простит тебе, что провёл столько лет в детском доме?
Нана, как чувствует, озвучивает мои догадки. Я даже улыбаюсь. Глупости! Свиридов мне ничего не должен, напротив, своим решением оформить опеку, он, сам того не ведая, сделал меня счастливым!
– Нет.
Слишком грубо обрывает мои надежды старик. Голос, безжизненный, пускающий по телу колкую дрожь, сменяется нездоровым смехом. Он не оставляет сомнений: за этим «нет» спрятана чертовски тяжёлая правда.
Я оказался к ней не готов.
– За то, что своими руками сделал из Ветрова сироту. Это я виноват в смерти его родителей. Я!
Взрывной волной признание Свиридова сносит с ног. Жадно хватая ртом едкий воздух, прислоняюсь спиной к стене. Ничего не чувствую. Ничему не хочу верить! Это неправда! Я всё не так понял! Я, мать его, просто ослышался!
Понимаю, что должен всё расставить все точки на i, ворваться на кухню и потребовать у Свиридова объяснений. Но тело не слушается! Оно онемело. И только слёзы потоками лавы обжигают щёки. Пошла к лешему такая правда!
– В ту ночь в салоне твоего автомобиля пахло гарью.
Сквозь вакуум неверия прорывается голос Наны. Она всё знала. Мне соврала, что не помнит. А сама в очередной раз выбрала отца…
До хруста сжимаю челюсть, пытаюсь остановить поток боли, но та множится с каждым мгновением. Не знаю, где черпаю силы, но делаю шаг, потом второй и останавливаюсь в нескольких метрах от девчонки.
– Ты убил их? – спрашивает она тихо, будто боится накликать беду.
Всё, что хочу, – взглянуть ей в глаза, но, как назло, Марьяна стоит ко мне спиной. Зато Свиридов, не моргая, смотрит в душу, своим кивком разрывая её в клочья. Наверно ждёт, когда сорвусь, когда выбью из него дух и навеки отправлю в преисподнюю. Там ему самое место! Но я лишь безмолвно пячусь. Как от чумы. Как от прокажённого больного. Радуюсь, что Нана меня не видит: отчаяния в её взгляде меня добьёт.
Понимаю, что не прощу Свиридова. Никогда. Ни за что! Отомщу. Раздавлю. Уничтожу. Но не сегодня. Не при Марьяне. Не тогда, когда ей снова придётся выбирать. Не меня.
Я не помню, как спускаюсь во двор. Не отдаю себе отчёта в том, куда иду. Перед глазами лицо Свиридова и его невыносимое признание. Я не знаю, как с этим жить.
На всю улицу ору «Нана!».
Горло саднит от слёз и режет от бессилия.
«Нана!»
На меня косятся, показывают пальцем, самые сердобольные лезут с вопросами, но я продолжаю рвать глотку.
«Нана!»
Мне как никогда нужен её свет. Но это больше так не работает! Отныне моя темнота беспробудная и вечная. В ней нет места любви и больше никогда не будет…
Багровая луна своим зловещим сиянием играет тенями на гнилых покрышках, мутными отблесками пробегая по моим сжатым в кулаки ладоням и обессиленно застревая среди хлама, беспорядочно раскиданного в углу. Воздух пропитан заплесневелой сыростью и настолько спёртый, что каждый вдох – это ничтожная попытка скинуть колючую проволоку с лёгких. Впрочем, воздух здесь ни при чём. Уже третьи сутки я не могу нормально дышать, здраво рассуждать и, вообще, мало напоминаю человека.
Почти не чувствую тела. Оно превратилось в камень. Стало тяжёлым и неподъёмным. Но самое страшное, я не слышу биения собственного сердца. Его больше нет. Разбито, списано в утиль, восстановлению не подлежит.
Насквозь продрогший, голодный, грязный, я всё ещё преисполнен болью и желанием отомстить. Моё счастливое детство в окружении любящих родителей с лёгкой руки Свиридова обратилось в пыль. Разве такое забывают? Сидеть здесь, в полуразрушенном сарае, в одиночестве, пожалуй, лучший исход для подонка. Иначе за себя не ручаюсь. Иначе буду бить по самому больному.
Снова вою. Тихо. Утробно. Чтоб не нашли. Озябшими пальцами закрываю лицо. Да только это ничуть не спасает. И если, глядя в ночную пустоту, я скорблю о своей семье, то, прикрывая глаза, вижу Нану. Мою нежную девочку. Смелую. Сильную. Стойкую. Я знаю, как ей больно. Чувствую, как страшно сейчас одной. Уверен, она проклинает меня за трусость и по праву называет предателем. Пусть так. Я не могу вернуться, не причинив ещё больших страданий её и без того надломленному сердцу.
Кто-то скажет: я слабый. Вероятно, недостоин любви. Но честно, мне всё равно. Я потерялся во времени и пространстве. Меня нет. Меня, в принципе, не должно́ было быть.
– Ветер, сукин сын! Вот ты где! – осипший голос Федьки рябью растекается по темноте и тут же сменяется отрывистым свистом. – Рыжий, я нашёл его.
На плечи падает чья-то куртка, пропитанная чужим теплом и запахом дешёвого дезодоранта. Перед глазами мелькает ослепляющий свет фонаря. Пацаны что-то спрашивают, требуют ответа, пытаются меня растрясти. Ссорятся между собой, не понимая, почему я в таком состоянии. А потом садятся рядом, по обе стороны от меня. Пытаются отогреть и молчат. Знают, что я всё расскажу, когда придёт время, и обязательно помогут без лишних слов.
