Анатолий Безуглов
Черная вдова
Весь мир – театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры.
У них свои есть выходы, уходы.
И каждый не одну играет роль.
Уильям Шекспир
Часть первая
Набитый донельзя автобус, как это бывает в часы пик, проскользил юзом до остановки, и, когда дверцы, сдерживаемые сплотившимися телами, наконец отворились, Лена не сошла – ее буквально вынесло потоком нетерпеливых пассажиров. Сразу стало свободно и легко. Оттого что позади длинный рабочий день, душный переезд в переполненном «Икарусе» и впереди, метрах в пятидесяти, родная девятиэтажка.
Лена поправила на голове сбившуюся песцовую шапку, что никак не удавалось сделать в автобусе, вдохнула морозный воздух, пахнувший почему-то молоком, и быстро зашагала по дорожке, проложенной среди редких голых березок и рябин.
Снег падал косо, из-за чего казалось, что их дом не стоит на месте, а движется вбок и вверх. Почти все окна горели уютным желтым светом, и здание походило на корабль, пробирающийся сквозь непогоду по студеному северному морю.
Лена не заметила, что убыстряет шаги. Непроизвольно отыскала два окна на шестом этаже. Потухшие, как глазницы покойного.
«Может, он в спальне?» – тешила себя надеждой Лена, забегая в подъезд и машинально набирая номер кода входной двери. Окно из спальни выходило на другую сторону дома.
Вот так последнее время каждый день она обманывала себя надеждой, что Глеб вернулся в положенный час и ждет ее, как было прежде, в первые годы ее замужества.
Лифт поднимался медленно-медленно, мучительно долго не открывались автоматические двери.
Лена уже приготовила ключи, вставила один из них в верхний замок, импортный «аблоу».
Глеба не было.
Потому что, если кто-нибудь из них дома, «аблоу» поставлен на жучок.
Неповторимый запах родной квартиры. Одеколона «Арамис», которым муж освежает лицо после бритья, ее французской туалетной воды и едва-едва – сигарет «Космос»: других Глеб не курит. Но дом пуст, и от этих запахов становится еще грустнее. Это запах одиночества…
Лена повесила свою дубленку на вешалку, сняла сапоги, положила вдруг ставшую мокрой и съежившейся шапку на столик в углу прихожей и поплелась в комнату. Когда она бывала одна, то включала все светильники: люстру с хрустальными висюльками, огромную фарфоровую настольную лампу на журнальном столике, бра у тахты. Полумрак, нравившийся Лене, если в квартире находился муж, сегодня угнетал ее.
И все же этот праздник света, выявлявший всю прелесть хорошего дерева мебели, глубину тонов ковров на стенах и полу, тонкость расцветки и узора обоев, не вносил в душу покоя.
Лена пошла в спальню, зажгла плафон на потолке, ночники у изголовья широкой кровати, застеленной диковинным покрывалом с золотистыми драконами, и, бросив равнодушный взгляд на это уютное гнездышко, стала переодеваться в домашнее.
И, уже облачившись в длинный, ладно облегающий ее тело халат, посмотрела на свое отражение в зеркалах трельяжа, показывающих ее с трех сторон.
Себе она не понравилась.
«В самом деле толстею», – вздохнула Лена.
Особенно тоскливо было идти на кухню. Неведомо откуда (с детских лет?) в ней жило ощущение, что кухня в семье – самый заветный уголок, определяющий человеческие отношения. А скорее – выявляющий. Какие там происходят разговоры, как ведет себя Глеб на кухне – это для Лены барометр того, что происходит между ними.
И еще – кухня была всегда желанным полем деятельности. От бабушки и от матери Лена унаследовала талант кулинарки.
Сколько Лена себя помнила, особой заботой в их семье была еда – покупалось больше, чем надо, готовилось в изобилии, вкусно, жирно и сладко.
Лену прочили в кулинары, уже загодя выбирая соответствующее учебное заведение, но стала она инженером-химиком. Совершенно случайно, из-за солидарности с ближайшей подругой. Вместе приехали в Средневолжск, областной город, где вдовствовала ее бабушка по матери, поселились у нее в просторной двухкомнатной квартире (где теперь жила Лена с Глебом) и вместе подали документы в университет на химфак, куда поступили с первого захода. На втором курсе между ними пробежала черная кошка, и подруга ушла в общежитие. Дружба больше так и не вернулась. На память о прежней привязанности осталась профессия.
«Может, и хорошо, что химик, – говаривала покойная бабушка. – А ублажать вкусной едой будешь мужа и деток. На службе небось надоедало бы кормить других, для дома не оставалось бы пороху…»
Глеб и очаровал бабушку тем, что при первом их знакомстве (привести на «смотрины» кавалера внучку заставила сама бабушка) заинтриговал знанием рецептов древних римских гастрономов.
Еще тогда, когда они только встречались на вечерах, ходили вместе в кино, театр, Лена мечтала, как будет холить и нежить своего мужа. В Глеба она влюбилась, как говорится, с первого взгляда, а любовь у Лены прочно связывалась с понятием «замужество». Правда, к глажке, шитью и уборке квартиры душа у нее не лежала. Да и замечено: кто любит поварешку и кухонный нож, тот не особенно жалует иголку, швабру и утюг. И наоборот. Однако выполнять любую работу по хозяйству ее приучили. Но услышанное где-то, еще девочкой, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, давало Лене основание надеяться: в этом она добьется своего наверняка. И вот – не получилось. Глеб оказался не тем мужчиной. Похоже, ему не нравилось и пристрастие жены к еде. С неделю назад, за обедом, – дело было в воскресенье, – он вдруг сказал:
– Господи, ну разве мыслимо так много есть!
Лена убежала из-за стола, бросилась на тахту и разревелась, как девчонка.
Глеб пришел виноватый, сел рядышком и стал гладить ее по голове.
– Ну-ну, Фери, не надо разводить сырость. Я же любя… – извиняющимся тоном говорил он, употребив самое ласковое прозвище, которое взял бог знает откуда. – Сама ведь жалуешься, что платья надо расставлять.
Лучше бы он не касался этого. Самое больное ее место.
В понедельник муж пришел рано, и Лена решила, что теперь-то он будет больше уделять ей внимания. Куда там! Во вторник Глеб вернулся домой за полночь, в среду – еще позже. Словом, опять забыл о жене. Диссертация перевесила супружеский долг.
Ох уж эта диссертация! Третий год пошел аспирантуре Глеба. Как он выразился, впереди – финишная прямая.
Он целыми днями пропадал в библиотеках, да еще засиживался в архиве.
Вчера у нее терпение кончилось. Когда Глеб заявился без четверти два, она закатила ему скандал: библиотеки уже давно закрылись…
– У патрона был, – невозмутимо сказал Глеб, выслушав ее упреки.
Патроном он называл доцента кафедры Михаила Емельяновича Старостина, своего научного руководителя.
Муж, отказавшись даже от чашки чая, сразу направился в спальню. А она весь вечер ждала, приготовив его любимые (единственное желанное для Глеба блюдо) пирожки с капустой и яйцами.
– Неужели ты не мог хотя бы позвонить? – хрустя пальцами, увещевала Лена супруга, когда он, усталый и равнодушный, скидывал одежду. – Ведь у Михаила Емельяновича есть телефон.
Глеб, не удосужив ее ответом, свалился в постель, отвернулся и накрыл голову одеялом. Ей стало до того тоскливо и обидно, что она разревелась. И уже не помнила, что говорила мужу. Умоляла сказать правду, если разлюбил, нечего обманывать себя и ее. Цепляться за него она не станет.
Глеб вдруг всхрапнул. Лена думала – притворяется. Но нет. Он действительно спал. Она пошла на кухню, сварила крепкий кофе и до утра размышляла о том, что семья рушится, если уже не рухнула совсем, и не диссертация является причиной его поздних возвращений, а наверняка женщина, и, может быть, не одна.
Лена пыталась отнестись к своему открытию спокойно, философски. Но…
Как можно думать о таких вещах отвлеченно, если она любит Глеба! Любила!
Лена пила кофе, страдала, ела пирожки (такая привычка: когда худо на душе, она ела еще больше) и дождалась на кухне холодного синего рассвета. Уехала на работу с опустошенным, израненным сердцем, тщетно попытавшись скрыть косметикой темные впадины под глазами.
Слава богу, предаваться своим паническим мыслям не было времени – на комбинате приближался срок сдачи новой технологической линии. И, как это всегда бывает в предпусковые дни, обнаруживались неполадки за неполадками. Никто из инженеров не пошел даже на обеденный перерыв. И только в автобусе по дороге домой в душе с новой силой вспыхнула тоска и боль. Опять пустая квартира, запах одиночества…
Лена толкнула дверь на кухню, щелкнула выключателем. Мягкий свет абажура осветил стол, на котором лежала какая-то бумажка. Лена взяла ее в руки.
Два билета во Дворец спорта. Первый ряд. На завтра.
Она повертела билеты в руках, удивляясь, чего это Глеба потянуло на спортивные соревнования. И тут зазвонил телефон. Аппараты стояли во всех помещениях – блажь мужа. Лена взяла трубку.
– Фери! – раздался чуть загадочный голос Глеба. – Ты довольна?
– Устала… – попыталась проявить строгость и независимость Лена, но на самом деле волна спокойствия и радости уже поднималась к горлу. – Что мы не видели во Дворце спорта?
– Вот те на! – искренне удивились на том конце провода. – Юрий Антонов!
– Да ну? – невольно вырвалось у Лены.
Весь город только и говорил о гастролях популярного эстрадного певца. Девчонки на комбинате умрут от зависти. Всего два концерта! Спекулянты, как она слышала, взвинтили цены до двадцати рублей за билет. Да и за такие деньги трудно достать.
– Глебушка, милый, – заворковала Лена, начисто забыв обо всех обидах, которые ей пришлось вынести в последнее время. – Я безумно рада! Антонов! Да еще первый ряд!..
– И будешь ты царицей мира, – весело пропел в трубку Глеб, – подруга верная моя.
– А мой неверный опять сегодня?… – не удержалась Лена.
– Это почему же неверный? – обиделся Глеб.
– Не цепляйся к словам. – Лена уже пожалела о сказанном. – Задержишься?
– Фери, ты даже не представляешь, что у меня в руках! – восторженно произнес муж.
– Какой-нибудь раритет? – спросила Лена, зная увлеченность мужа.
– Не раритет, но… В общем, я у Арсения Карловича. Дай бог управиться до трех часов. Не сердись и не хмурь бровей.
– Ладно уж. Ты на машине?
– Разумеется.
– Глеб, умоляю, осторожнее. Жуткая гололедица.
– Двадцать кэмэ в час, не больше! – пообещал Глеб и положил трубку.
Лена подошла к окну. Снег, холодный, искрящийся, кружил и кружил, тихо шелестел о стекло и напоминал о том, как неуютно там, во дворе.
– Эгоистка! – сказала Лена своему отражению в окне.
Она представила мужа в огромной квартире у старого, всеми уважаемого в городе библиомана Арсения Карловича Воловика, заставленной (даже на кухне!) шкафами с редчайшими книгами.
Значит, муж действительно занят делом. Как она могла подумать?
Устыдившись своих подозрений, Лена открыла холодильник.
Но есть не хотелось. Душа ее тихо ликовала.
Весь следующий день Лена провела на работе в каком-то розовом тумане. Неувязки с новой линией словно бы и не трогали. Даже когда их распекал главный инженер, Лена думала о том, что ожидает ее вечером. Конечно же она не удержалась и раззвонила сослуживцам о походе с мужем на Антонова. Девчонки завидовали, и это было Лене как маслом по сердцу. Вот только Вера Сухотина… Нет, она тоже радовалась за Лену, но нельзя ощущать свое счастье до конца, если рядом обделенный человек. А Вере Лена сочувствовала глубоко и искренне. Деваха хоть куда – красивая, стройная и неглупая. Но не дай бог кому мыкать горе, как она! Всего двадцать четыре года, а уже вдова при живом муже. Прожили они полтора года. Он пил беспробудно, спустил все, что было в доме, и в один прекрасный день ушел. Вера вздохнула было с некоторым облегчением, но… Ребенок, девочка… Дефективная (по мнению врачей, из-за алкоголика-отца), в пять лет она в своем развитии оставалась на уровне годовалого младенца. И никакой надежды на выздоровление! Вот этот ужас безнадежности так и поселился навсегда в чудных голубых глазах Веры.
«Господи! – думала Лена, глядя на Сухотину. – А я еще жаловалась на свою жизнь! Подумаешь, Глеб весь отдается диссертации. Так ведь временно! Стремится выбиться в люди не только для себя, но и для меня».
Лена старалась избегать ее взгляда, но получилось так, что из проходной они с Верой вышли вместе. И тут же увидели бежевую «Ладу-Спутник», за рулем которой сидел Глеб.
Давненько он не заезжал за женой после работы. Лена вспыхнула было счастьем, но тут же устыдилась его перед подругой. А Глеб весело махал из машины, приглашая обеих в салон: Вере было по пути, и раньше они иногда подвозили ее.
Сухотина на этот раз отказалась, пробормотав что-то насчет магазина, и пошла прочь, жалко опустив плечи.
Глеб, в темно-сером костюме, черной водолазке, оттеняющей его белое холеное лицо, теплый в нагретой и уютной машине, чмокнул жену куда-то в висок и медленно тронул с места.
– Ну что же ты, мать, – улыбнулся он. – Если бы я не проявил мудрость и не заехал за тобой, опоздали бы.
Глеб щелкнул по циферблату своих фирменных часов: Лена действительно задержалась минут на двадцать.
– У нас аврал. Я думала взять такси.
Утром она ушла, когда Глеб еще спал, потому что приехал от Воловика около четырех часов ночи. Даже будучи вся во власти сна, Лена почувствовала, что у мужа отличное настроение. Сейчас он тоже был улыбчив, несколько ироничен – значит, дела шли хорошо.
«Какая я все-таки дура! – счастливо ругала себя Лена. – Не ценить того, что мне выпало…»
Она вспомнила, когда Глеб подошел к ней впервые. Это было на университетском вечере по случаю первомайского праздника. Лена еще раньше приметила этого высокого аспиранта с темно-русыми волосами и серыми глазами. Может быть, потому, что, ей казалось, он походил на артиста Олега Янковского. Правда, чем больше они были знакомы, тем меньше сходства она находила. Но то, первое, впечатление осталось. Лена не могла и мечтать о том, что красивый аспирант остановит свое внимание на ней: по нему вздыхали несколько ее подруг, и вздыхали безнадежно. Исключительной красавицей Лена себя не считала. Талия коротковата, плечи широковаты… Правда, все хвалили ее карие глаза, густые волнистые волосы, прямой нос. Она бы еще добавила: рот тоже неплох, и зубы. Ровные, белые, они составляли предмет особой гордости Лены. Но чтобы он (Глеб Ярцев!) протанцевал с ней весь вечер, не отходил ни на шаг и вызвался провожать – это было как в сказочном сне.
За те четыре-пять часов она наслушалась столько интересного, сколько, пожалуй, не узнала за всю предыдущую жизнь. Глеб был историком, но он с такой же легкостью говорил о музыке и литературе, как и об истории. Впрочем, о неведомых ей вещах – тоже.
Глеб очаровал не только ее. Бабушку, родителей. Правда, отец отнесся к выбору дочери более сдержанно, чем женщины, но все же симпатизировал зятю. Во всяком случае, беседовал с ним с большим удовольствием.
Поженились они за два месяца до получения Леной диплома. И за полгода до смерти бабушки. Ее квартира и досталась молодоженам.
Глеб свернул к их дому, подрулил к подъезду и предупредил жену:
– Фери, у тебя максимум пятнадцать минут. Я жду в машине.
– Беру обязательство управиться за десять, – засмеялась Лена.
Но она едва-едва уложилась в полчаса: не давалась прическа, платье, которое Лена наметила для концерта, оказалось неглаженым.
Прихватив бутерброд, она спустилась к машине, когда до начала концерта оставалось всего ничего. Глеб жал на всю железку.
После первого отделения, в антракте, они пошли в буфет. В фойе яблоку негде было упасть. Лена с некоторым удивлением для себя обнаружила, что молодежи среди зрителей меньше, чем солидных, степенных людей, хотя это – эстрада, а не какой-нибудь серьезный концерт.
– Наивнячка ты у меня, – объяснил Лене Глеб, когда они потягивали у высокого столика пепси-колу из бутылочек. – Билеты ведь в основном кому достались? Блатовикам! А студенты и школьники связями не обзавелись, а посему остались с носом.
Лена еще больше зауважала себя и мужа. Не только попали на концерт, но сидели на первом ряду! Впрочем, к подобным вещам она привыкла и принимала как должное. Ее Глеб имеет право быть везде первым. И она – с ним.
Даже ректор университета – и это знали все студенты и преподаватели – всегда здоровался с Глебом за руку, не забывая справиться о семье и передать привет отцу. Многие считали, что причиной тому – Ярцев-старший и не верили Лене, когда она говорила, что Глеб никогда не использует имя отца, ничего у него не просит. Все, чего ее муж добивается, делается только своими руками и своей головой.
– Приветствую вас, молодые люди! – раздался рядом низкий, с хрипотцой голос.
Глеб и Лена обернулись – коренастый крепкий мужчина с редкими седыми волосами, тщательно зачесанными назад, держал в руках бутылку минеральной воды с надетыми на нее двумя тонкими стаканами и картонную тарелочку с пирожными. Возле него стояла высокая женщина в темно-синем шерстяном платье с воротником и манжетами из елецких кружев.
– Добрый вечер! – обрадовался Глеб, сдвигая на мраморной столешнице пустую посуду. – Пристраивайтесь к нам.
Это был начальник областного управления внутренних дел генерал-майор Игнат Прохорович Копылов с женой Зинаидой Савельевной.
Лена тоже обменялась с ними приветствиями.
– Духотища! – промокнул лоб платком Копылов, наливая себе и супруге минеральной воды.
Без мундира генерал не смотрелся. Впрочем, Глеб чаще видел Копылова в домашнем и теперь не мог решить, как обращаться к нему – по имени-отчеству или же просто дядя Гоша.
– Говорила тебе, овчинка выделки не стоит, – с укоризной произнесла Зинаида Савельевна. – По телевизору лучше.
– Скажешь тоже, – покачал головой генерал. – Да и транслировать не будут. Я узнавал.
– Его чуть ли не каждый день показывают, – не сдавалась жена.
– Вам не нравится Антонов? – округлила глаза Лена.
– Ничего особенного, – пожала плечами Зинаида Савельевна. – Такой ажиотаж, а из-за чего? На уровне художественной самодеятельности.
– Это ты зря, Зинаида, – сказал Игнат Прохорович. – Действительно, простоват вроде, а что-то есть. За душу берет.
– Он прекрасный мелодист! – подхватила Лена, потому что не могла сдержать своего восторга от концерта.
– Антонов подобрал удачный образ, – вставил Глеб. – Свой парень, доступный, понятный… Словно ваш друг и поет только для вас. Людям всегда приятно то, что они легко воспринимают. А вообще-то о вкусах не спорят. Чарли Чаплин считал, что к искусству надо относиться по принципу – нравится или нет.
– Это кто понимает и имеет свое суждение, – продолжала спорить Зинаида Савельевна. – Но скажи честно, Глебушка, неужели это, – она кивнула на дверь в зал, – стоит того, чтобы с выпученными глазами бисировать, кричать, выскакивать на сцену, как та девчонка? Разве нормальный человек…
Во время концерта одна девица несколько раз выбегала с цветами, даже пыталась поцеловать руку певцу.
– Фанатичка, – поддержал ее Глеб. – Но в таланте Антонову не откажешь.
Жена генерала относилась к Глебу как к родному сыну (своих детей у Копыловых не было), и не только потому, что знала его чуть ли не с пеленок. Детский врач, Зинаида Савельевна спасла в свое время Глеба, когда у него был заворот кишок.
– Господи, да покажи тебя несколько раз по телевизору, тут же станешь звездой! Экран – вот что делает славу! – сказала она, имея в виду домашние таланты Глеба: он неплохо играл на гитаре, и голос у него был – несильный, но приятный.
– А что? – усмехнулся Игнат Прохорович. – Данные у тебя подходящие. Прогремел бы на весь Союз! И деньги бы лопатой греб.
– Я не завидую, – улыбнулся Глеб. – Каждому свое.
– Вообще с этими артистами – что в кино, что на эстраде – форменное помешательство, – развивала свою мысль Зинаида Савельевна. – Молятся на них, как на идолов, честное слово! Считается, посмотреть их вблизи – словно прикоснуться к святым мощам. А уж познакомиться!.. – Она махнула рукой. – Я еще понимаю – поклоняться гениальному уму ученого, таланту гениального писателя, изобретателя! Разве может идти в сравнение то, что дают человечеству они и что дают эти! Какой-нибудь академик всю жизнь бился и разрешил проблему, как накормить, согреть миллионы людей… И что же? Кто его знает? Кто забрасывает его цветами, ловит на улице – подпишите фотографию? Никто. А тут – спел шлягер, сразу на руках носят, все блага в кармане. Без пота, как говорится, и крови.
– Насчет пота ты, Зиночка, того, – почесал затылок Игнат Прохорович. – Видела, как у Антонова он по лицу ручьями лился? Нет, этот парень трудяга. Они тоже бесплатно завтраки не получают.
– И музыку сам пишет! – поддержала генерала Лена.
– Между прочим, – вставил свое веское слово Глеб, – Тургенев, наш писатель-классик, сравнивал работу певца с тяжелым крестьянским трудом. Юрий Гагарин как-то зашел к Зыкиной после концерта за кулисы и говорит: «Ну и перегрузки у тебя, Люда! Под стать космическим».
Спор был прерван звонком, возвещавшим о конце антракта. Зрители шумно повалили в зал. Двинулись и Ярцевы с Копыловыми.
– Как батя на новом месте? – спросил у Глеба генерал, когда они медленно продвигались с толпой по фойе.
– Мой старикан доволен, – ответил Глеб.
– Старикан, – усмехнулся Копылов. – Хочешь сказать, мы уже вышли в тираж, пора на пенсию?
– Что вы, Игнат Прохорович, и в мыслях не было, – смутился Глеб.
– Знаем мы вас, молодежь, – шутливо погрозил пальцем генерал. – Не терпится занять наше место. – Он вдруг погрустнел, посерьезнел. – Не спешите. Годы, они, брат, так быстро летят – не успеешь оглянуться. Вот, кажется, давно ли мы с твоим батей были такими же зелеными, как ты? Словно бы вчера, ан видишь… – Игнат Прохорович провел рукой по совершенно седой, без единого темного волоса, голове.
Они разошлись по своим местам.
После концерта поговорить с генеральской четой больше не пришлось. В раздевалке образовалась огромная очередь. Копыловы пристроились где-то в хвосте. А к Ярцевым, как только они вышли из дверей зала, протиснулась старушка-гардеробщица с дубленкой Лены и волчьей шубой Глеба. Надевая шапку у зеркала, Лена поймала на себе удивленный, не без оттенка зависти взгляд Зинаиды Савельевны.
– Что скажешь, Фери? – спросил Глеб, когда они отъехали от Дворца спорта.
– Полный кайф! – зажмурив от счастья глаза, сказала Лена.
Она была еще во власти праздничной атмосферы концерта, переживала блеск огней, музыку, аплодисменты и цветы, к чему, казалось, имела сама непосредственное отношение. Происходило это, наверное, оттого, что они сидели с мужем в двух шагах от рампы, рядом с самыми именитыми, избранными людьми города. И еще Лену возвышало в ее глазах сознание того, что остальные несколько тысяч зрителей долго будут давиться в очереди за своими пальто, потом ждать автобуса и трястись в нем до дома, а они с Глебом катят в уютном теплом автомобиле, свободные и независимые от обстоятельств.
– Говорят, эстрадные певцы зарабатывают кучу денег, – нарушила она молчание.
– Тебя это волнует? – недовольно покосился на нее Глеб.
– Я так… – стушевалась Лена, досадуя, что вылезла со своими глупыми мыслями.
Глеб не любил мелкотравчатых мещанских разговоров. Она ждала упреков, насмешки, но он неожиданно задумчиво произнес:
– Ты знаешь, а Зинаида Савельевна в чем-то права. Действительно, иным лавры достаются слишком легко. Да, миллионы телевизоров, транзисторов, магнитофонов и из пигмея делают великана! Угадай, кого я сейчас вспомнил?
Лена знала, что не угадает, потому что не умела даже приблизительно проследить за ходом его мыслей. Она отрицательно покачала головой.
– Островского… Я имею в виду – драматурга, – сказал Глеб. – Талантище, конечно, огромный! Вклад его в русскую литературу не оценить. А он признался как-то, что тридцать лет работает для русской сцены, написал более сорока пьес, давно уже не проходит ни одного дня, чтобы в нескольких театрах России не шли его пьесы, которые дали сборов только в императорских театрах более двух миллионов рублей, а он не может позволить себе отдохнуть хотя бы один месяц в году! Представляешь?
– Неужели ему не хватало на жизнь? – удивилась Лена.
– Островский так и писал: «Я только и делаю, что или работаю для театра, или обдумываю сюжет вперед, в постоянном страхе остаться к сезону без новых пьес, то есть без куска хлеба с огромной семьей». Вот так, мать…
«Боже мой, – с нежностью подумала Лена, – какая у Глеба светлая голова. Все помнит».
Он молча вел «Ладу», внимательно следя за скользкой дорогой. Лене хотелось слышать его голос, и она спросила:
– Откуда твой папа знает Копыловых?
– Тысячу лет знакомы. Вместе начинали работать в Ольховском районе. После войны. Дядя Гоша служил обыкновенным постовым милиционером.
– Стоял на перекрестке и регулировал движение на дороге?
– Да, Фери, – усмехнулся Глеб. – Ты у меня эрудит. Спутать регулировщика из ОРУДа и постового…
– Не все же такие умные, как ты, – обиделась Лена.
– Не фырчи, – миролюбиво сказал муж. – Понимаешь, постовой милиционер отвечает за порядок на каком-нибудь участке города. Например, на нашей улице. Чтоб на ней было все спокойно.
– Понятно, – кивнула Лена. – А кем в Ольховке работал твой папа?
– О, отец был на три головы выше Копылова! Зампред райисполкома! Потом дядя Гоша ездил учиться, вернулся уже в Средневолжск. И отца повысили, перевели в облисполком. Так они и шли оба вверх. – Глеб усмехнулся. – Да, история развивается по спирали. Отец снова работает в Ольховке. Так сказать, на круги своя…
– Вернется, вернется еще в Средневолжск, – успокоила мужа Лена. – Такой квартирой не бросаются.
Когда Семена Матвеевича, ее свекра, направили в Ольховский район, в городе осталась за ним квартира. Четырехкомнатная, в самом центре, на проспекте Свободы. В этом же доме проживали и Копыловы. Глеб был прописан на площади отца и иногда заезжал туда, чтобы проверить, все ли спокойно и на месте.
– Да, думаю, что старикан долго в Ольховке не задержится, – сказал Глеб, сворачивая к их девятиэтажке.
Он обогнул дом, подъехал к гаражу. Заперев машину, они поднялись к себе.
– Мать, я страшно голоден! – признался Глеб, целуя жену в губы.
Лену обдало сладостной волной: муж давно не был так ласков.
– Глебушка, милый, что тебе приготовить? – спросила Лена, схватив его руку и прижимая ее к своей груди. – Табака пожарить? Или лангет? Можно отбить и в кляре.
– Действуй, мать, а я полезу в ванну.
Лена пошла в спальню. Она слышала, как Глеб включил в большой комнате телевизор, затем в ванной комнате послышался шум воды.
Она сняла праздничное платье, повесила в шкаф, накинула на себя прозрачный пеньюар, подаренный мужем ко дню рождения, присела на пуфик у трельяжа и посмотрелась в зеркало. Глаза у нее были счастливые и оттого глупые. Лена подумала, что в них слишком уж видно желание.
«Ну и пусть!» – улыбнулась она, уже предвкушая всем своим горячим, нетерпеливым телом сладостные безумные минуты.
Лена выдвинула ящичек, где хранила украшения, сняла серебряный витой браслет, серебряные сережки с бирюзой и такой же кулон, сложила все это в коробочку из-под французских духов, потом открыла длинный футляр из старинной тисненой кожи с потускневшей от времени монограммой – витиевато переплетенными заглавными буквами «Л» и «Г», – чтобы положить туда перстень, и обомлела.
Футляр был пуст.
– Странно, – пробормотала Лена, машинально шаря в ящичке.
Затем она стала проверять другие коробочки с такой же монограммой.
Они тоже были пусты.
– Глеб! – закричала Лена. – Глеб!
Но муж, вероятно, не слышал.
Она бросилась в ванную. Глеб уже разделся до трусов, пробуя рукой пенящуюся от шампуня воду.
– Ничего не понимаю… – испуганно сказала Лена.
– Ты о чем? – повернулся к ней муж.
– Драгоценности! Ну, бабушки Лики! Их нет!
– Брось, – недоверчиво посмотрел на нее Глеб.
– Сам пойди посмотри.
Глеб торопливо вытер полотенцем пену с рук и двинулся вслед за женой в спальню.
Лена в какой-то нервной лихорадке вынимала из трельяжного ящика свои украшения – клипсы, сережки, браслеты, кольца, нитки жемчуга, броши. Все это было в основном недорогое, для разных нарядов. Подарки самого Глеба, его и ее родителей. Но драгоценности, что хранились в футлярах с монограммой, исчезли. Кроме перстня, который Лена надевала на концерт.
– Видишь, нет! – истерично крикнула она, демонстрируя пустые коробки. – Нету!
– Успокойся, Фери! – проговорил Глеб. Он побледнел, на лбу резко обозначились две продольные морщины. – Может, ты сунула куда-нибудь? Вспомни!
– Что я, чокнутая, да? Перед отъездом на концерт видела! Понимаешь, тут все лежало, на месте!
Швырнув пустые футляры на трельяж, она прижала кулаки к глазам и тонко заголосила.
– Фери, Фери… – растерялся Глеб. Он обнял жену за плечи, но она оттолкнула его, плюхнулась на постель и заплакала навзрыд.
– Что… скажу… папе? – сквозь слезы выдавила она. – Прокутили, да?
У Глеба на скулах заходили желваки. Он зябко поежился, переступая с ноги на ногу.
– Ну делай же что-нибудь! – взвизгнула Лена. – Чего стоишь? Конечно, это не твое!
– Заткнись! – вдруг заорал Глеб.
Лена от неожиданности замолчала и со страхом посмотрела на мужа.
– Прости… – пробормотал он. – Прости, Фери… Я понимаю… Но нельзя же так убиваться. – И стал гладить ее по голове.
Лена схватила его руку, прижала к губам.
– И ты извини, – тихо прошептала она. – Я вела себя отвратительно. Дурочка, это точно. Но… это ведь не какая-нибудь бижутерия! Сам знаешь – бриллианты, платина, золото. Отец с ума сойдет!
Глеб распахнул шкаф.
– Ты что? – удивилась Лена.
– Нас обворовали! Понимаешь, здесь кто-то был! – зловеще-спокойно сказал он.
И только теперь до нее дошел жуткий смысл происшедшего. Лена встала и принялась вместе с мужем осматривать вещи.
Его и ее кожаные пальто висели на месте. Мохеровая шаль и свитер – тоже. Нетронутыми остались и многочисленные платья Лены, коробки с туфлями, костюмы Глеба, его кожаный пиджак и новые мужские немецкие сапоги «Саламандра».
– Тут все вроде цело, – мрачно констатировал Глеб. – А в комнате?
– Глеб, вода! – вспомнила Лена.
Со словами «Ах, черт!» он побежал в ванную. И вовремя. Пенная шапка уже вываливалась из ванны. Глеб закрыл краны и вернулся к жене.
– Оденься, – сказала она. – Простудишься.
Он натянул на себя спортивный костюм «адидас», и оба супруга пошли ревизовать большую комнату.
Первым делом занялись стенкой. Лена дотошно пересчитывала хрустальные вазы, фужеры, наборы с богемскими рюмками и бокалами. Затем осмотрела ледериновые коробки с серебряными столовыми приборами.
Все было на месте. Как и прочие дорогие и недорогие безделушки: фарфоровые статуэтки, настольные зажигалки, паркер с золотым пером, китайское блюдо семнадцатого века, севрский сервиз.
Радиоаппаратура – а она стоила очень дорого, все японского производства: «Сони» и «Джи-ви-си» – не заинтересовала вора.
