А. В. Мудрик
Социально-педагогические проблемы социализации
В-четвертых, петровский раскол привел к появлению нарастающих на протяжении двух столетий различий в семейной социализации «цивилизации» (будь то сначала дворяне, потом и купцы-промышленники, а затем и разночинцы и интеллигенция) и «почвы», т. е. крестьян и городских низов, а затем мещан и рабочих. Мы не владеем данными о семейной социализации и семейном воспитании «почвы», кроме источников типа «Детство» М. Горького. Но то, что можно извлечь из художественной литературы и мемуаров, позволяет допустить большую долю справедливости и соответствия реалиям в оценочном суждении очень глубокого знатока российской деревни, автора «Писем из деревни» Александра Энгельгарда (бестселлера 70-х годов XIX века), где находим такие строки: «У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству – все это сильно развито в крестьянской среде». Текста рисует контекст социализации и воспитания в московитской социокультурной матрице.
Известные довольно скудные данные о семейной социализации и семейном воспитании «цивилизации» (тоже из литературных, а также мемуарных и эпистолярных источников) позволяют обозначить их некоторые черты. Поскольку процесс европеизации растянулся на два столетия, постольку весьма типичной стала ситуация двойных стандартов в семейной жизни. Элементарный пример: с одной стороны, обучение отпрысков языкам, «политесу», домашнее образование, учеба в гимназии, прочие «европейские навороты», а с другой, нередко, московитский быт и соответствующий ему стиль семейного воспитания (вопиющий с нынешних позиций пример: «наше все» А.С. Пушкин нещадно пород двухлетнего сынишку, о чем без осуждения, а лишь информируя, сообщает сестра его жены). Французский посол при дворе Екатерины Великой граф Сегюр знал, о чем говорил, когда писал: «Российские дворяне принадлежат скорее времени бояр, чем царствованию Екатерины».
Остается сожалеть, что послепетровская эволюция семейного воспитания в различных социальных стратах, а тем более в рамках различных социокультурных матриц, насколько известно, не стали предметом концептуального историко-педагогического исследования. Впрочем, что неудивительно, ибо в России пока нет концептуально оформленной семейной педагогики, и нет истории семейного воспитания как ее части.
Соответственно, не изучено то, как послепетровский социокультурный раскол влиял на семейные социализацию и воспитание в различных стратах российского социума.
Тоталитарный режим, установленный большевиками в России и просуществовавший в тираническом варианте до 1953 года, а в «вегетарианском» (Анна Андреевна Ахматова) – до 1991 года, как можно полагать, фактически устранил послепетровский социокультурный раскол на «цивилизацию» и «почву», уравняв всех в бесправии и бедности. Следствием усилий тоталитарной власти стало полное уничтожение всякой «социальности в российском социуме» (Ю. Афанасьев), которое привело к его автомизации, не преодоленной по сию пору и преодоление которой потребует многих усилий государства (а их пока не видно), и гражданского общества (наличие коего пока весьма сомнительно). Тоталитарный режим и террор как его орудие (в 20-е – 50-е годы пыточный и расстрельный, а затем – политический и нравственный) создали новые условия социализации.
Можно полагать, что раскол социокультурный наполнился расколами межличностными и внутриличностными, стимулируемыми расколом государства и человека, а также внутрикогортными, межпоколенческими расколами.
На макроуровне, например, раскол государства и человека можно проиллюстрировать двумя во многом кардинальными ситуациями.
Первая: ни одна военная кампания в российской (а, может, и в мировой) истории не принесла такого количества сдавшихся в плен, дезертиров, колаборантов, как военных, так и гражданских, как Великая Отечественная война (разве что аналогом может рассматриваться время Ивана IV). Это было следствием не только и не столько трусости, а, как правило, ненависти к власти или просто полного нежелания ее защищать.
Вторая ситуация – обвальное обрушение советского строя и распад СССР в 1991 году.
Межпоколенческий раскол – это раскол внутри одной возрастной когорты на различные сегменты – поколения (т. е., точнее – внутрикогортный раскол). Для понимания этого типа раскола необходимо разобраться с феноменами, получившими название «когорта» и «поколение».
Когорта (от лат. cohors/cohortis – подразделение, отряд в армии древнего Рима) – совокупность людей, родившихся в один и тот же сравнительно непродолжительный период времени, которые проживают в относительно сходных социоэкономических и социокультурных условиях и переживают некие социально значимые события, происходящие на протяжении их жизни и влияющие на их жизненные сценарии.
Как представляется, в предложенной трактовке когорта включает в себя всех жителей страны, относящихся к ней по сугубо формальному признаку – периоду рождения. То есть, и все родившиеся на определенном временном отрезке горожане, и сельские жители того же периода рождения принадлежат к одной и той же возрастной когорте.
Поколение, будучи тоже совокупностью людей, родившихся в определенный период времени, не совпадает с когортой ни количественно, ни качественно. Этот термин отражает то, что в каждой когорте имеются несколько больших или меньших совокупностей людей, так или иначе олицетворяющих различные тенденции своего времени. Вряд ли можно отнести к одному поколению, с одной стороны, крепостных, с другой Бенкендорфа, Дубельта и Булгарина, а с третьей – декабристов и тех, кто и не «выйдя на площадь», дышал с ними «воздухом свободы», хотя и те, и другие, и третьи принадлежали к одной когорте. И когда пишут, например, о поколении «шестидесятников», то речь идет лишь о носителях определенной тенденции, к которым принадлежала лишь часть когорты их современников.
В качестве иллюстрации можно сравнить героев романов Александра Кабакова «Все поправимо», Анатолия Наймана «Все и каждый» и Людмилы Улицкой «Зеленый шатер». Все они даже не сверстники, а ровесники. Но к «шестидесятникам» в том смысле, который заложил в эту метафору ее автор Станислав Рассадин, можно отнести, пожалуй, лишь героев Улицкой. Хотя и герои Кабакова и Наймана, безусловно, жители того же времени, они ощущают себя внутри эпохи, но могут быть отнесенными к другим поколениям, несколько иным, чем так называемые «шестидесятники».
Поколение совпадало и совпадает с когортой в архаичных обществах, а также, видимо, на начальных этапах становления доиндустриальных и, может быть, индустриальных обществ. Но по мере развития конкретного общества в процессе его индустриализации, урбанизации, а затем и модернизации возрастные когорты дробятся на весьма различные совокупности сверстников, про которых обычно и говорят «поколение». Как правило, при этом не отдают себе отчета в том, что речь идет не о поколении, а о поколениях, во-первых. А во-вторых, само обозначение этих совокупностей сверстников с помощью употребления слова поколение имеет метафорический характер.
Метафоричность явно видна, когда говорят о поколении «афганцев», ибо речь идет не только о тех, кто воевал, но и о тех, кто был с ними связан различными узами вплоть до криминальных. Другой пример из новейшей истории: если пройти по кладбищам многих городов, то выполненные в определенной стилистике надгробия на могилах молодых людей, наведут на мысль о том, что в 90-е годы сформировалось поколение «братков». В то же время складываются поколения «офисного планктона», фашистов, антифашистов. Можно приводить и другие примеры множественности поколений в рамках одной когорты.
Поколенческий раскол становится следствием противостояния нескольких активных в ценностном и поведенческом аспектах групп, которые, собственно, и можно метафорически называть поколениями. (Когда американский писатель Гертруда Стайн сказала в 20-е годы: «Все вы— потерянное поколение», она имела в виду вышедших из огня и разочарований Первой мировой войны молодых интеллектуалов. Эрих Марий Ремарк в «Возвращении», «Черном обелиске», «Трех товарищах» и в других романах, не используя ставшего расхожим определения Г. Стайн, вывел в свет значительно более многочисленных молодых людей из той же возрастной когорты, что и Э. Хемингуэй и др. собеседники Стайн, которые, безусловно, относились к потерянному поколению, ибо, утратив социальную идентичность, не вписывались в послевоенные реалии.)
Поколенческий раскол в России проявился уже с начала большевистского переворота, когда большая часть образованной молодежи («цивилизации») выступила в рядах его противником, а другая немалая часть стала его бойцами и палачами (командармам из офицеров Уборевичу, Тухачевскому и др. было по 24–26 лет, главарям ВЧК, например, дворянскому сыну Бокию – почти столько же). По-иному раскол поколений выглядел в 20-30-е годы. С одной, стороны полные энтузиазма комсомольцы и молодые коммунисты, с другой – молодежь из «бывших» дворян, мещанства, купечества, да и рабочих тоже, которая «выживала» в «Совдепии», с третьей – сравнительно немногочисленная (хотя это как считать) идейно антисоветская и/или религиозно ориентированная молодежь, ушедшая во внутреннюю эмиграцию.
Все это и многое другое нуждается в серьезном исследовании как историческом, так и социально-педагогическом, которое (а точнее, которые) позволят охарактеризовать социализацию в контексте раскола. Пока лишь несколько замечаний.
Стихийная социализация проходила в ситуации всеобщего нравственного кризиса. Понятия «добро» и «зло», «правда» и «ложь» и т. п. с необыкновенной легкостью периодически менялись местами и содержательным наполнением. Надругательство над человеком стало обычным явлением. В социуме широкое распространение получила уголовно-лагерная мораль. «Умри ты сегодня, а я завтра» и др. максимы этой морали сформировали культуру всеобщего доносительства, усваивались из повседневной практики жизни в бараках и в коммунальных квартирах, стояния в очередях, всеобщего двое- и троемыслия. Возникающие противоречия реалий жизни и идеологической пропаганды вели к всеобщему неверию никому и ни во что.
Относительно направляемая социализация населения осуществлялась советским государством на протяжении всей истории его существования. Решение задач индустриализации, освоения целины, строительства БАМа и реализации других подобных проектов осуществлялось через вовлечение в этот процесс огромных масс населения, как добровольного, так и добровольно-принудительного (так называемые комсомольские призывы). Особое место в этом процессе занимал принудительный вариант влияния на социализацию больших масс населения в ходе коллективизации, через систему ГУЛАГа, депортаций так называемых кулаков и других «целевых» групп (дворян, репатриантов с КВЖД и т. п., а также целых этносов, как в 30-е годы корейцев и не только, так и особенно свирепо во время войны, когда счет депортированных шел на миллионы и такой же страшный счет шел на погибших во время депортации). Принудительное создание условий социализации – это крайний случай относительно направляемой социализации, когда определение «направляемая» замещается на «принудительная». Следствие всех вышесказанных действий советского государства можно охарактеризовать самым неожиданным образом – словами англичанина Дж. Флетчера, посетившего Россию во время правления Бориса Годунова, т. е. после национальной катастрофы, случившейся во время правления Ивана IV. Он писал: «…народ (хотя вообще способный переносить всякие труды) предается лени и пьянству, не заботясь ни о чем более, кроме дневного пропитания… народ, будучи стеснен и лишен всего, что приобретает, теряет всякую охоту к работе».
Относительно направляемая социализация затрагивала различные аспекты жизни населения различного пола и возраста.
Так, введение сначала всеобщего начального, а затем и семилетнего образования (нужны были относительно грамотные кадры для промышленности) создало условия для обучения в школе большинства детей, а затем и подростков. В то же время переход на обязательную семилетку снизил качество обучения, ибо не был обеспечен необходимым количеством учителей с соответствующим уровнем подготовки (так считал А.М. Арсеньев, человек весьма информированный и сам участвовавший в строительстве советской школы в довольно высоком ранге). Введение раздельного обучения в школе и платы за обучение в старших классах – тоже примеры влияния государства на социализацию гендерных сегментов и определенного возрастного слоя социума. Создание в 20-е годы рабфаков и развитие сети ВУЗов и ремесленных училищ, военных училищ, решая задачу подготовки кадров для промышленности, армии и других сфер, создавало условия социализации определенных социальных и возрастных групп населения.
Подобных примеров можно привести немало. Необходимо специально и глубоко исследовать относительно направляемую социализацию в советский период, ибо в ней заложены многие мины, которые взрываются в наше время, следует выяснить в связи с этим, в какой мере она «работала» на унификацию социума, а в какой порождала новые расколы и модифицировала старые.
Относительно социально контролируемая социализация – воспитание в советский период не столько изучено, сколько «прописано» в колоссальном массиве литературы, изданной в советское время, однако, повторим еще раз, собственно истории воспитания так и не создано. Вся масса работ о воспитании (включая в него и обучение) посвящена тому, каким ему должно было быть (да и сейчас пишут в основном про должное, просто место одних идеологических клише заняли другие). Реальный процесс воспитания оставался (да и сегодня остается) terraincognita. Вероятно, следствием и этого обстоятельства стал миф о высокой эффективности коммунистического воспитания, который устоял до сих пор.
В 90-е годы в качестве приоритета было определено образование. Воспитание было декларативно вытеснено из школы и «передано» семье, которая, как это было совершенно очевидно с самого начала, в России к этому не готова (по разным данным воспитание осуществляется в 20–30 % семей, 15 % семей продуцируют криминальные ценности, 25 % просто не в состоянии воспитывать). Обосновывались «гонения» на воспитание в образовательных учреждениях (ясли, детские сады и даже детские дома стали тоже образовательными учреждениями) тем, что оно в них было коммунистическим. И поэтому от него надо вообще избавляться. То, что воспитание – архетип русской культуры – никто не осознавал. Так же, как не желали понимать, что воспитание (впрочем, как и образование – его часть) может быть коммунистическим, нацистским, патриотическим и пр., и пр. в зависимости от задач, которые порождаются жизнью социума и/или формулируются государством. В связи с вышесказанным уместно вспомнить мысль нашего современного историка М.Я. Гефтера о том, что в рассматриваемый период идеологическую нетерпимость «коммунистических цветов» сменила «эпидемия исторической невменяемости».
Если и когда будет написана история воспитания советского периода, тогда выяснится много интересного и даже неожиданного, особенно любопытно будет выяснить: какие особенности отличали реальное воспитание на различных отрезках советской истории в различных социальных слоях, в тех или иных регионах, видах и типах поселения; как складывались межкогортные, внутрикогортные и межпоколенные отношения; насколько реальное воспитание влияло (и влияло ли) на унификацию возрастных когорт, социума и его сегментов; несло в себе интегрирующий или дезинтегрирующий потенциал, а, может быть, способствуя социальной стратификации, порождало предпосылки и ростки различных расколов.
В постсоветской России феномен раскола никуда не делся. Будучи архетипом русской культуры, он принимает другие формы.
Дело в том, что и богатые, и бедные, и все остальные (не будем не по делу употреблять термин «средний класс», ибо того, что понимают под ним на Западе, в России не было, нет и не будет очень долго, т. к., например, один из основных признаков среднего класса – законопослушность для россиян не больше чем некая абстракция, а не ценность повседневной жизни) вышли из одной социокультурной матрицы. Большинство унаследовало «культурно-генетический» код, террором заложенный в российском социуме Иваном IV террором же культивированный Сталиным – патернализм, социальная и личная беззащитность, холопство, люмпенизированность в той или иной мере всех социальных слоев и групп (люмпен-академики, люмпен-генералы, люмпен-писатели и, наконец, масса людей, традиционно относимых к люмпенам).
Во многом поэтому в современной России много межэтнических проблем и столкновений, но очень малочислен протестный электорат и весьма слабы выступления населения с экономическими требованиями. Все недовольство чиновниками и ненависть к состоятельным согражданам (а они немалые) имеют, как правило, латентный или «кухонный», а в крайнем случае, скандалистский характер.
Социокультурная и социально-психологическая ситуация в российском социуме, сложившаяся в последние четверть века, с одной стороны, продолжает, с другой – усугубляет распадение – раскол на два неравноценных по количеству и весьма различающихся по качеству сегмента.
Первый, существенно преобладающий по количественному составу сегмент, включает в себя тех малообразованных и просто бедных людей, кто или не вписался в новые реалии, или даже в той или иной мере сумел к ним приспособиться, но в своих базовых ценностных ориентациях, упованиях и даже рефлексах принадлежит патриархальному, патерналистскому, традиционному социуму. В этот сегмент входит преобладающая часть практически всех современников. То есть, и старшие, и средние, и младшие группы населения в нем представлены очень внушительно, а расхождения между младшими и старшими по сути имеют главным образом стилистический характер, порождая конфликты отцов и детей из-за стиля жизни, следования моде, стремления к примитивному гедонизму и пр.
Второй сегмент включает в себя в основном представителей младших и частично средневозрастных слоев населения, чаще проживающих в крупных городах, имеющих довольно высокий для их возраста уровень образования, для которых освоение новых знаний и практик (и социальных, и профессиональных, и сексуальных, и прочих), новых моделей поведения, самоизменение и конструирование своих жизненных сценариев и стилей жизни становятся вполне непреложными и привычными. Именно он бенефициары коммуникационной революции конца XX – начала XXI вв. В этом сегменте межвозрастные конфликты, наряду с традиционным, приобретают дополнительное содержание.
Дело в том, что во второй сегмент входит много представителей младших возрастных когорт, чьи родители находятся в первом сегменте, что порождает сущностные, бытийные, ценностные конфликты, а в целом могут квалифицироваться как ценностно-бытийный раскол «нового типа».
В последнее десятилетие, помимо других признаков, по которым можно дифференцировать когорту современников на поколения, весьма существенным становится то, что в когортах выделяются совокупности людей, названные «оцифрованными» и совокупности, названные «аналоговыми», в зависимости от возраста начала приобщения к Интернету (возраст Интернет-дебюта) и шире – к киберпространству и меры этой приобщенности.
Раскол происходит в связи с тем, что у «оцифрованных» и у «аналоговых» складываются существенно различающиеся картины мира со всеми вытекающими из этого последствиями. Степень владения компьютером, интенсивность и содержание пользования Интернетом, возраст Интернет-дебюта играют в этом очень большую роль. Показательный пример: в англоязычном секторе YouTube был видеоролик, в котором малыши листали глянцевые журналы, тыча пальчиками в картинки, нажимают на буквы и недоуменно говорят: «Не работает. Этот iPad сломан?». Естественно, что их картина мира и картина мира их родителей, даже интенсивно пользующихся Интернетом, но чей Интернет-дебют состоялся в значительно более позднем возрасте, будут весьма различны. А уж картина мира тех, кто вообще с Интернетом не связан или стал пользователем сети в зрелом возрасте, тем более будет во многом иной.
Баронесса Сюзанна Гринфилд, она же профессор Оксфордского университета, пишет: «На наших глазах растет поколение людей, главной мотивацией которых становится мысль «Получится ли этот пост на Facebook?». Поездки, походы, окружающий мир – все становится лишь сырьем для написании поста». Добавим к этому наши реалии: съемки избиения и травли сверстников, избиения учителей, драк, изнасилований, других преступных действий и проч.
Проблемы поколений, их соотношения с когортами, межпоколенных и внутрипоколенных отношений в педагогике весьма слабо осознанны, что приводит к серьезным трудностям в социальном воспитании. Многие из этих трудностей, если и фиксируются, то не осознаются, а если и осознаются, то зачастую объясняются не в ракурсе когортно-поколенческой проблематики и проблемы раскола.
Соответственно и раскол как контекст социализации и воспитания как ее части в постсоветской России остаются не изученными. Не изучены социализация и воспитание в современном контексте, в условиях, во многом определяемых поколенческим и внутрикогортным расколами.
Далее представлены результаты исследования механизмов и средств социализации в социумах старообрядцев.
Старообрядцы (или древнеправославные) – православные христиане, не принявшие и отвергающие до настоящего времени предпринятую в 1653–1656 годах патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем реформу русской православной церкви, целью которой была унификация богослужебных книг и служебного чина Русской церкви с Константинопольской церковью.
Богослужебная реформа вызвала раскол в русской Церкви и в российском социуме, не преодоленный до настоящего времени. Однако следует иметь в виду, что этот раскол в РПЦ был не первым, и, видимо, далеко не случайным и не объяснимым лишь весьма «косметическими» новациями Никона.
В истории России можно зафиксировать, как минимум, такие церковные расколы:
– раскол на Западную и Восточную церкви – католичество и православие в 1054 году;
– раскол в русской православной церкви в XV веке на «осифлян» (сторонников Иосифа Волоцкого, которые считали необходимым всемерное обогащение церкви) и «нестяжателей» (последователей Нила Сорского, проповедовавших аскезу); осифляне с помощью Ивана III одержали верх, что определило направление развития РПЦ и систему ценностей церковнослужителей;
– раскол, а точнее «откол» в 1596 г. большой части западноукраинской митрополии и появление так называемых «униатов» – греко-католиков;
– раскол РПЦ на никониан и старообрядцев в середине XVII века (1653–1656 гг.);
– раскол старообрядцев на поповцев и беспоповцев, на несколько так называемых «толков» и «согласий»;
– раскол РПЦ на эмигрировавшую в ходе гражданской бойни, начавшейся в 1917 году, часть православного духовенства и мирян, образовавших Русскую православную церковь за рубежом, и оставшихся в России священнослужителей и верующих;
– раскол оставшихся в России на тех, кто согласился с местоблюстителем патриаршего престола митрополитом Сергием (Страгородским), в 1929 году фактически признавшим советскую власть («сергианцев»), и не признавших новый порядок;
– многочисленные расколы, а, точнее, «отколы» от «сергианцев» групп верующих, следствием которых становится появление сект различного характера, в том числе и тоталитарных.
Старообрядцы (их называли раскольниками) подвергались жесточайшим карам в XVII и XVIII веках. Спасаясь от гонений, старообрядцы рассеялись по глухим углам Российской империи и далеко за ее пределы (вплоть до Южной Америки). Их преследовали до 1905 года, когда наименование «раскольники» было признано юридически ничтожным.
Старообрядцы – плод социокультурного церковного раскола, который можно считать и институциональным, и ментальным. Причем, это тот случай, когда, как представляется, ментальные основания с течением времени становились все более и более значимыми (образно говоря «расколообразующими» или «расколоуглубляющими»). Феномен старообрядчества тем более интересен, что ни один другой из расколов в православной церкви не порождал, насколько мне известно, ничего подобного.
Раскол XVII века породил две социокультурные матрицы – осифлянско-никонианскую и старообрядческую. Эти две матрицы пережили жесточайшие преследования XX века, а первая и частично вторая демонстрируют своеобразный ренессанс в конце XX – начале XXI веков.
Знакомство даже с частью корпуса исследователей современного старообрядчества позволяет предполагать, что воспитание и социализация в целом в среде старообрядцев имеют весьма существенные особенности, определяемые ценностными основаниями их мировоззрения, мировосприятия, бытования в мире и повседневного бытия.
Исторический и историко-педагогический анализ позволяет предполагать, что особенности старообрядческого социума, социализация его адептов, становление особого типа личности старообрядца на протяжении двух с лишним веков определялись во многом, как минимум, пятью обстоятельствами.
Во-первых, жесточайшие гонения второй половины XVII века и дальнейшие притеснения, видимо, «отфильтровали» людей определенного типа, готовых за сохранение своих верований на самопожертвование вплоть до самосожжения. Притеснения первой половины XVIII и XIX веков не позволяли «расслабиться» и требовали большого мужества для выживания в суровой природной и социальной среде. Гонения и притеснения формировали у старообрядца в процессе социализации обостренное чувство принадлежности к совершенно конкретному обособленному «мы» и опасливое, вплоть до отвержения, отношения к «они».
Во-вторых, и это кардинально важное обстоятельство – старообрядцы избежали крепостной зависимости. Вследствие этого их социализация существенно отличалась от того, как она происходила у той части православного населения, которая принадлежала к Синодальной Церкви. Влияние на социализацию ценностных различий социокультурных матриц официального православия и старообрядчества проявлялось не только в среде так называемого простого народа, в нашем случае крепостных, государственных и иных категорий крестьян, но и, видимо, во всех других социальных стратах. Крепостничество создавало специфическую атмосферу вырастания и существования и дворян, и купцов, и разночинцев. В этой атмосфере поколение за поколением формировался определенных тип личности, уже на уровне подсознания ощущающей себя несвободной, генетически предрасположенной к большевистским экспериментам. Отсутствие крепостной зависимости у старообрядцев из поколения в поколение формировало принципиально иной тип личности, генетически ощущавшей себя свободной и ответственной за себя и свою семью.
В-третьих, сложившаяся, видимо, к середине XVIII века (а может быть и раньше) этико-религиозная старообрядческая матрица, одними из основных добродетелей и обязанностей истинно верующего фиксировала и культивировала необходимость труда и предприимчивости как важных средств/способов спасения веры и души. Попутно надо отметить, что это было условием и средством физического выживания.
В середине-конце XIX века до 60 % русских капиталов принадлежало старообрядцам и выходцам из старообрядческой среды – они составляли две трети предпринимателей-миллионеров. Так, в XIX веке Трехгорная мануфактура в Москве, подмосковный промышленный район (фабрики Богородско-Глуховского и Орехово-Зуевского районов), предприятия Иваново-Вознесенского Волжское пароходство и многое другое принадлежало старообрядцам (еще до строительства флота Петром I в условиях жесточайших гонений старообрядческие монастыри имели свое судоходство на Беломорье, их суда доходили до Шпицбергена).
Цвет российского купечества и промышленников к 1917 году составляли старообрядцы – Гучковы, Морозовы, Мамонтовы, Хлудовы, Рябушинские, Щукины и многие другие, широко известные в свое время в России и Европе и оставшиеся в истории России.
В-четвертых, старообрядцы уже в XVIII веке, а, может быть, и раньше, отличались тем, что уровень грамотности и религиозной образованности у них был несравненно выше, чем в той части простого народа, что принадлежала к Синодальной церкви. В старообрядческой среде, даже в отдаленных глухих деревнях, неграмотных было немного, в том числе и среди женщин (хотя пишут и о «всего лишь» 43 % грамотных). Религиозные убеждения отличались довольно большой степенью осознанности и глубины.
Вот что писал об этом крупный российский историк Н.Н. Костомаров: «Русский мужик в расколе получал своего рода образование, выработал своего рода культуру, охотнее учился грамоте; кругозор его расширялся настолько, насколько этому могло содействовать чтение Священного Писания и разных церковных сочинений или даже слушание толков об этих предметах. Как ни нелепы могут казаться нам споры о сугубой аллилуиа или восьмиконечном кресте, но они изощряли способность русского простолюдина: он мог обобщать понятия, делать умозаключения; так называемые соборы, на которых раскольники собирались спорить о своих недоумениях, приучали их к обмену понятий, вырабатывали в них общительность, сообщали их уму беглость и смышленость».
Названные выше обстоятельства (гонения как механизм сплочения и обособления, отсутствие крепостничества, труд и предпринимательство как важные компоненты этической системы, высокий уровень грамотности) безусловно не исчерпывают проблемы истоков современных особенностей социализации в среде старообрядцев. И эта проблема нуждается в серьезных историко-педагогических, социально-психологических, этнологических, социально-педагогических и иного рода исследованиях.
Однако принятие в расчет хотя бы названных обстоятельств в попытке реконструировать социализацию современных старообрядцев представляется весьма полезным и довольно продуктивным.
Современная старообрядческая диаспора включает в себя общины в России, в странах бывшего СССР, Европы, Азии, в Австралии, существуют небольшие общины в Бразилии, на Аляске и в Канаде, в ряде штатов США и даже в Африке. Такое рассеяние – результат насильственных, добровольно-принудительных и добровольных миграций в течение почти трех столетий.
Как и всякое эксклюзивное явление, современные общины старообрядцев изучаются в разных аспектах различными отраслями человеко- и обществознания. Известная литература позволяет констатировать, что педагогика не занимает среди них существенного места, во-первых. Во-вторых, почти не встречаются работы, в которых исследуется социализация у старообрядцев, ее механизмы и средства.
