Андрей Викторович Белов
Березовый сок. Избранное. Рассказы
– Во второй раз вы оказались в канаве, когда вас водитель вытолкнул из такси. Вы опять же ехали домой, но теперь уже после того, как посидели с друзьями в пивном баре. Вы тогда решили, что раз уж вам хочется каждый день принять, то пусть это будет одна, ну максимум две бутылочки пива… На этот раз вы поехали в такси, чтобы теперь-то уж наверняка добраться до дома. В такси же вы начали отчаянно икать, и таксист испугался, что вы испоганите-с салон… И опять же, извольте заметить: вы очнулись на рассвете. В этом у вас удивительное постоянство-с, Петр Сергеевич. Так мы снова встретились на рассвете, и, опять же, было ясное небо и видны были звезды. И далась вам эта Большая Медведица? – закончил рассказывать гость.
– Да-а-а! Провалы в памяти-с, провалы! – добавил гость.
И этот случай Петр помнил и помнил опять же только начало. Они заказали по две кружки пива. Оно оказалось теплым. Возмутились. Принесли еще по две, оставив, как подарок от бара, теплое на столе… А затем была водка.
Петр уже не подставлял свой стакан, а сам регулярно наливал себе вина – бутылка удивительным образом не заканчивалась.
– У вас странная речь, – снова переходя на «вы», сказал молодой человек.
– Извольте, любезнейший, объясню, – с готовностью подобрался гость. – На классике воспитаны-с, на классике: Гоголь, Достоевский… В отличие от вашего поколения терпеть не могу всякой мистики: ведьм, вампиров, зомби и прочее – тьфу, гадость какая!
– А сегодня-то что?
– А сегодня, в общем-то, тоже ничего оригинального не было, – продолжил гость. – Накануне вы решили, что, раз уж с пива тянет на водку, перейти на сухое красное вино. С него, мол, и на водку не тянет, и врачи говорят, что красное полезно пить каждый день. Ну, так после очередной бутылки сухого вина вы и оказались опять в той же самой канаве. На этот раз вы решили дойти до дома пешком, но… сил не хватило.
– И заметьте-с, мой друг, я ведь за вами не ходил, под локоть вас не толкал, из-за левого плеча не нашептывал, а просто сидел и ждал на этом самом месте, у этой самой канавы, – сказал гость, с усилием изобразив на лице непогрешимую честность.
– Откуда же ты знал, черт тебя дери, что будет именно так? – спросил Петр.
– Все просто, уважаемый, все просто, – охотно ответил гость. – Ты думаешь, что идешь своим и только своим путем? Нет! Дорожка к канаве задолго до тебя протоптана!
– А я брошу! – твердо сказал Петр.
– Нет, Петюня, от алкоголизма в одиночку не убежишь. А в большом городе что? – Никому ты не нужен, – гость самодовольно и с горящими глазами наливал себе очередной стакан.
Пете почему-то вспомнился недавний телефонный разговор. Он тогда неожиданно для себя набрал номер домашний номер. Раздались длинные гудки. Что он хотел сказать, он и сам не знал. В трубке послышался до боли родной голос:
– Алло, алло! Ничего не слышу, алло, – произносил отец.
– Алло, алло!.. – повторял он опять и опять.
И тут Петю прорвало:
– Пап, это я, Петр.
– Петя, Петя, это ты? Ты же по воскресеньям всегда звонишь, а сегодня еще четверг. Случилось что? Вон у матери сердце ноет со вчерашнего дня. Мать, слышь, Петя звонит. Как там у тебя, Петя? – скороговоркой выговорил отец.
– Пап, плохо мне здесь, устал я страшно, – проговорил Петр, и глаза защипало от слез.
– Ну и плюнь ты на эти огни большого города, возвращайся. Работа и у нас в городе найдется. Возвращайся, а? Вот и мать рядом стоит, тоже говорит: «Возвращайся». К деду в деревню съездишь, проведаешь старого, да и отдохнешь, выспишься на сеновале.
И такое родное близкое растеклось по душе Петра, что потянуло его домой, туда, где его всегда ждут самые любимые люди.
– Па, да не могу я, – сквозь слезы проговорил Петя, – У меня работа, там трудовая книжка! И кредит я взял…
– А хочешь, скажу, что дальше будет? – продолжил гость, гадливо улыбаясь. И, не дожидаясь ответа, начал говорить:
– В конце концов, начнешь бутылочкой пивка поправляться перед работой, в обеденный перерыв бегать пивка попить. Как-нибудь придешь на работу в темных очках, чтобы синяк под глазом скрыть. А на каком-нибудь очередном корпоративе напьешься так, что будешь кричать, что уволишь всех. А затем, весь в долгах за наемную квартиру, со стаканом в руке, будешь сидеть у компьютера и рассылать резюме, ища очередную работу, а затем…
Петя сразу же вспомнил, что в темных очках ему уже приходилось выходить на работу, и закричал в отчаянии:
– Стоп, хватит! Иди к черту! Я не алкоголик! – голова начала кружиться, мысли путались.
– Да подожди ты, подожди, не надо так кричать, – сказал гость, – я еще не закончил. Успокойся и закрой глаза на минуточку.
Петя, как в гипнозе, подчиняясь словам гостя, закрыл глаза. Он ощущал свое «я» и в то же время видел себя со стороны… Он падал спиной вниз – быстрее, быстрее, быстрее… Весь сжался в ужасе; падение казалось ему бесконечным; вот-вот, еще немного – и остановится сердце, не выдержав напряжения, и… он очнулся. Он лежал и боялся открыть глаза: боялся увидеть… Большую Медведицу и снова проснуться в канаве. Наконец, запах, похожий на аптечный, немного успокоил его, и он медленно стал открывать глаза. Вокруг все оказалось белым: потолок, стены… «Больница?» – мелькнула мысль, и, повернувшись на другой бок, он затих. Виделся ему длинный коридор и отец, стоящий рядом с человеком в белом халате.
– Сегодня к нему еще нельзя, – сказал лечащий врач, – и вот что я хотел сказать вам… – Отец молча выслушал слова доктора и, сгорбившись и как-то сразу постарев, медленно и устало пошел по длинному больничному коридору.
Петя снова закрыл и открыл глаза. Гость стоял на том же месте и с любопытством смотрел на Петю. Глаза Пети медленно стали наливаться кровью.
– Так ты на белую горячку намекаешь? – злобно и тихо спросил он гостя.
– А что? Ты думаешь, это так уж невозможно? Ошибаешься, Петя, ошибаешься! Стоит два-три дня воздержаться после хорошего подпития, и поползут «постенные», – ответил тот.
– Я не алкоголик и запоев у меня нет! – выкрикнул Петя и стал с угрозой надвигаться на гостя, перекрыв тому путь к двери.
Черт, не ожидая такого поворота дела и видя решительность Пети, стал отступать все ближе и ближе к стене и, упершись спиной, стал блекнуть, все более и более превращаясь в мираж; цветочки на обоях проявлялись сквозь его тело все четче, и, наконец… он растаял совсем.
В дверь постучали.
– Петя, у тебя все в порядке? – раздался голос хозяйки.
– Все нормально, – сказал он, лихорадочно ища что-то вокруг себя, – просто сон плохой приснился, Марья Федоровна.
– Костюм-то сними, дай почищу.
Он ничего не ответил и упал на кровать. В голове крутилось: «Это сон! Сон!» Провалялся два дня – до вечера воскресенья. Очнулся оттого, что его мутило и сильно болела голова. Что-то показалось ему не так, как будто чей-то взгляд непрерывно следил за ним. Уличный фонарь создавал в комнате полумрак. Петр привстал с кровати, оглянулся вокруг, прислушался и, ничего не заметив, с облегчением повернулся набок, закрыл глаза и… вновь почувствовал на себе чей-то взгляд и тут же услышал слабый звук, похожий на постукивание. Он весь сжался и, медленно-медленно протянув руку, включил ночник возле кровати. Он снова оглядел комнату и уже готов был снова облегченно вздохнуть, как неожиданно заметил какое-то пятно на стене. Он встал с кровати, осторожно подкрался к стене, и… мурашки пробежали по всему его телу. На стене сидел паук, и его ножки постоянно шевелились и отстукивали копытцами какую-то очень знакомую дробь. На месте паучьей головы была голова черта. Черт был в той же шляпе и смотрел на Петю. Брюхо паука было непомерно раздуто и шевелилось, как будто кто-то елозил внутри него.
В бешенстве Петя бросился к стене и хлопнул ладонью, со всей силы по гадкому существу. Брюхо лопнуло, и брызги разлетелись по стенам комнаты на множество мелких паучков, заменивших собой цветочки на обоях. Пауки ползали по обоям и каждый раз, встречаясь друг с другом, произносили «Здрасьте», и именно через мягкий знак, отчего слово звучало особенно противно. Злые глаза чертей со всех сторон смотрели на Петю. Слышались голоса:
– «Калинку», «Камаринскую»…
Вдруг все застыли на месте, смолкли, и непонятно откуда послышался тонкий жалостливый голосок, пропевший тенором:
– Полюби же ты-и-и ме-э-э-ня-а-а, – долго вытягивая последний звук.
Нервный тик страшно исказил лицо Пети. Он схватил первое, что попалось под руку, – это был мокрый ботинок – и стал соскребать в него со стены пауков. Но те тут же вылезали из ботинка и по его рукам расползались по всему его телу. Отчаявшись, он издал вопль, упал на пол и закрыл глаза. Ему виделась его комната; по стенам что-то шевелилось, мелкое и уже почти не противное, – он начинал смиряться с судьбой… и голос – знакомый голос, с издевкой, но уверенно повторял и повторял: «Нет, Петюня, в одиночку не выкарабкаешься…»
В дверь стучались, раздавались голоса, но Петр уже ничего не слышал.
– Не-е-е-т!!! – собрав последние силы, крикнул он. Вспышка озарила комнату, и «мелкие» рассыпались по стенам и потолку бесчисленными звездами; стены комнаты и потолок раздвинулись до бесконечности. Петя уже не ощущал своего тела. Остатки его разума в одиночестве блуждали в холодном и безжизненном космосе. Его взгляд скользил по незнакомым созвездиям. Он стал закрывать и открывать глаза, и каждый раз виделось ему разное: то белые стены, то небо сквозь дырявую крышу сеновала, то его фирма, где за столами сидели черти, и вся их работа заключалась только в том, чтобы произнести «Здрасьте!», когда кто-нибудь входил; все постоянно улыбались – глупо и заискивающе; постоянно слышалось: «любезнейший, милостивый государь, сударь, извольте заметить…»; глава фирмы в шляпе, надетой набекрень, и с полотенцем, перекинутым через руку, обращался поочередно ко всем, постоянно повторяя: «Чай пить будете?» – и… кланялся, кланялся. А то вдруг он стремительно поднимался к незнакомым созвездиям, и с высоты ему все казалось мелким и незначительным… Постепенно звезды сложились в созвездия, знакомые с детства. Петр задумчиво стал рассматривать небосвод, вспоминая их названия. Взгляд его задержался на Большой Медведице. Он стал вспоминать, что если провести мысленно линию через две крайних звезды ковша, то можно найти Полярную звезду. Вдруг холодок пробежал по спине; он стал лихорадочно ощупывать вокруг себя и… вздохнул облегченно:
«Сеновал!»
«Приснилось?»
Когда, наконец-то, вскрыли дверь, то оказалось, что в комнате никого нет и все затянуто паутиной и покрыто пылью…
Старожил
Проселочная дорога пролегала через бывшее колхозное поле и уже сильно заросла бурьяном. Кое-где виднелись проросшие березки, и когда-нибудь здесь будет березовый лес, который заполнит пустоту не только в природе, но и в русской душе людей, еще живущих в таких тихих и заброшенных, но не забытых Богом русских деревнях. Ни одного деревца не было на самой дороге: все они проросли по ее обочинам, будто еще оставляя человеку возможность возродить здесь жизнь.
Недалеко от околицы дорога терялась в разноцветье полевых трав, и только узенькая тропинка указывала на то, что жизнь здесь все-таки еще теплится.
Дед Василий был единственным коренным, а теперь уже и последним постоянным жителем деревеньки, затерявшейся среди бескрайних березовых лесов средней полосы России. Он по праву считал себя здешним старожилом: родился здесь, да так и прожил в этой деревне всю жизнь. Давно опустела родная деревня, но благодаря Василию – не умерла. Любил он эти места, где каждый кустик, каждый бугорок, каждая тропка были ему родными. Он любил и эту тишину, и это спокойствие в душе, воспринимал их как награду за честно, хотя, может, и не так, как надо бы, прожитую жизнь: добра-то не нажил, так и остался бедняком. Русская душа! Чем богаты, тем и рады.
Жена умерла давно, а детей Бог не дал: четверо их должно было быть, да еще в младенчестве не выжил ни один. Родни у деда не было, как и у жены-покойницы: так и поженились. Сейчас это обычное дело, никого не удивишь: поженились, голь перекатная, так и живите в нищете, а тогда, вспоминал дед, время другое было, да и люди другие были. Поставили молодой семье избу всей деревней, нанесли кто курицу, кто гуся, кто поросенка – вот и хозяйство новое возникло, и все с радостью да прибаутками. «Хотя люди, пожалуй, не были другими, такие же были, вот только окуклились они сейчас: о себе только и думают и равнодушными стали к чужим бедам – свои проблемы по жизни до крайности прижали их», – рассуждал Василий и оттого обиды ни на кого не держал.
Сядет, бывало, на завалинку, смотрит вокруг и вспоминает дворы, полные детворы, смех, шум, беготню, колосящиеся поля, председателя в белой рубахе, девушек, идущих с лукошками из лесу, кто с ягодой, кто с грибами. Василий мастак был лукошки из бересты делать и корзинки плести: всю деревню ими обеспечивал.
Хоть и один жил старик, а без дела не сидел: летом огородом занимался, забор подправлял. Забор-то вроде уже давно и не нужен был: не от кого – оно-то так, да что за хозяин на Руси без забора? Так, перекати поле. Избу поконопатить надо, крышу подправить, за пасекой ухаживать: служивые из соседней воинской части за этим медком пару раз приедут с командиром и дров для печки на всю зиму заготовят, а бывало, и крышу подлатают. Побаивался уже дед наверх сам-то лезть. «Вот как-нибудь скачусь с крыши, так и не встану больше, а до погоста хоть сам ползи», – пытался шутить дед, да грустно выходило.
А бывало, Василий положит в рюкзак все самое необходимое, что по силам унести было, и дня на три-четыре в лес уходит. Шалашик сложит, костерок разведет да котелок подвесит с крупой какой-нибудь. Всю жизнь мечтал в тайге оказаться и пожить там один, а вот не пришлось побывать в тех краях: работать постоянно приходилось, и дальше областного центра не ездил. Разве что в армии на Дальнем Востоке служил: вот тогда издали и тайгу, и море видел.
Осенью в меру сил ягоду и грибы заготавливал, да и много ли ему надо было? Зимой снег разгребал с дорожек, печь топил и… читал – взахлеб читал ночами; книжки-то он накопил еще при прежней власти, при жене, хоть и ворчала она. Автолавки тогда по деревням разъезжали. Религиозные книги в то время не возили, их он уж в последние годы в церковной лавке около станции покупал.
В двух километрах от деревни пролегало шоссе, а там автобусом или на попутке еще десять километров до райцентра.
Раз в месяц выходил старик с рассветом, а зимой и затемно, чтобы добраться до магазина при железнодорожной станции. Закупался самым необходимым и возвращался в деревню.
Было у него и ружье старенькое; раньше, пока силы были, на охоту ходил на уток на местные болота. А на крупного зверя, лося и кабана, никогда не охотился, считал грехом: куда ему одному столько мяса, не съест, пропадет. И хоть давно уже и не пользовался им, а ружье на стене висело.
Дед Василий помнил историю каждого дома, судьбу каждой семьи в их деревушке: кто и когда из молодых в область подался за заработками, а заодно и сбежал от тоски деревенской; кто из стариков когда помер и где захоронен. Бывало, на Пасху пойдет на деревенское кладбище и подправит: там могилку, там немудреный крест деревянный, а там, глядишь, напряжется, да и ломиком памятник выровняет. И хотя попы сейчас говорят, что в Пасху не надо на кладбище ходить, для этого, мол, отведенные дни есть, все равно, как и раньше, ходил именно в этот день. И всем, кто лежит в родной земле – всем землякам, пусть и бывшим, хоть слово да скажет. А затем присядет, бывало, на какой-нибудь бугорок и под тихий шелест молодых березок думает: «А бывают ли они, земляки, бывшими? Кто уж здесь в березовой роще в землю лег, тот уж навсегда земляком и останется – так, наверное? Зарос, однако, погост молодыми березками, березняк образовался взамен того, старого, что вырублен еще в давние времена, когда люди здесь только поселились. Да оно, может, так и должно быть: новая, молодая жизнь шумит над могилами», – рассуждал Василий.
Посидит в одиночку, вспомянет всех, ведь это и его жизнь прошла, да и пойдет обратно той же тропой, которую сам и протоптал. Когда-то дорожка к кладбищу от церквушки протоптана была, но уж давно нет и прихода того, что на несколько деревень был: обезлюдел край, и церковь закрылась. Теперь все тропинки начинались и заканчивались у его избы. Дед протоптал их, как ему короче было: до пасеки, до погоста… И за дровами, если их не хватило до весны, дед своей тропинкой ходил, по которой зимой сани с дровами тащил.
Идти до погоста было недалеко: через поле да перелесок. Вот только на поле, бывало, задувало лихо и приходилось шапку натягивать на уши. «Оттого и ушанкой зовется. А куда без нее в холодные русские зимы? – приговаривал дед, щуря глаза от ветра, и, улыбаясь, добавлял: – И почему у нас на Руси в какую сторону ни пойди, ветер всегда в лицо? Может, стезя наша такая?»
Последней в их деревне бабка Марфа померла, так Василий три таких же деревушки обошел, чтобы еще трех мужиков собрать в помощь на похороны.
Как деревня с одним жителем устояла? Одному Богу известно: может, потому, что неподалеку воинская часть была и километрах в двадцати подальше лагерь для заключенных был, а кабель-то электрический, что к ним пролегал, через дедову деревню тянулся.
Не раз уж ему говорили, что снесут в округе все брошенные деревни, под застройку коттеджных поселков земли отдадут. «Но когда это еще будет? Может, я и доживу свой век спокойно? Да и земли вокруг пустует много. Поживем – увидим. А люди, что остались, пусть всего-то несколько человек, а все ж люди?» – бывало, задумывался дед и не верил слухам.
Иногда ближе к ночи в полнолуние садился дед на ступеньку крыльца и смотрел, как появлялись звезды и поднималась луна. Вроде и ночь наступала, а светло было как днем – каждый кустик, каждое деревце тень бросало. «Творение Божие, – думал Василий, – Эх родина ты моя! Здесь родился, жизнь прожил здесь, а когда придется, здесь и в землю родную лечь хочу».
Летом, как темнело, окна в двух домах все же светились. То пришлые были, так их дед называл.
Соседкой с Василием через забор селилась на теплое время Нюра: молодая еще, крепкая и разбитная бабенка. На зиму она медсестрой устраивалась в больницу, что в райцентре, а летом увольнялась и сюда – в деревню. Она и избу-то не подправляла, разве что дед ей крышу подремонтировал, чтобы от дождя спрятаться можно было. Грядками все занималась и цветами: простыми цветами, самыми дешевыми, что раз посадил и сами много лет растут. Любил дед сесть около забора и цветами ее любоваться. Любил смотреть, как она с грядками управляется: супружница его все вспоминалась, такая же ухватистая была. Нюра-то подол сарафана высоко подоткнет и часами возится, не разгибаясь, то так, то этак к деду поворачиваясь; знала она, что ноги ее мужикам нравятся: крепкие, но не жилистые, а гладкие и манящие деда куда-то в даль прошлого. А уж как лето за половину перевалит, так только и слышно было от нее: «Огурчика хочешь, дед Василий?» Такая могла бы и еще чего предложить, да только стар был дед для озорства: время его вышло, отгулял свое.
Через три участка от деда мужик в избе поселился, только, скорее, бомжевал он в этой избе, а не жил; говорил, что Валентином зовут. Ни разу дед не видел, чтобы мужик тот по хозяйству что-то делал, а только рано утром частенько уходил куда-то и вечером сильно уставший, тяжело дыша, возвращался, неся мешок на себе, и обязательно с водкой Валентин каждый вечер был. Видать, на районную свалку ходил. Тоже, надо сказать, работенка: туда десять да обратно десять километров, выходило на круг двадцать. Далековато, пусть даже и на попутке ехал часть пути. А еще служивым сигареты и водку продавал или на вещи выменивал. Валентин тот жил в деревне весь год. Вот частенько долгими зимними вечерами сталкивались они вдвоем с дедом о смысле жизни – о том, как правильно жить.
– А зачем работать, дед? Я не работаю, а смотри, и сыт, и пьян каждый день. И Господь наш в Евангелии говорил ученикам своим, что вы, мол, кто со мной пойдет, чтобы ничего с собой не брали: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут… и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»
– Оно-то так, да в народе говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай!» – возражал дед.
Умный был Валентин, начитанный: тоже по вечерам, хоть и с водкой, а все книжки читал. Никак его дед переспорить не мог, что, как сам жизнь прожил, так и другим надо ее в поте лица прожить. Но друг без друга уже и не могли они: нет-нет и придет вечерком Валентин к деду поговорить. Да и дед, бывало, все на часы поглядывает, когда же тот объявится.
Так и жили в деревне: втроем летом – зимой вдвоем.
Как-то в зимний вечер дед с Валентином сидели в дедовой избе, чай пили, хотя Валентин все порывался почаще водочки в рюмки наливать, но Василий за этим строго следил: «Не ровен час, развезет Валентина, как и любого алкоголика, так что придется его либо спать у себя укладывать, либо нести на себе в его избу».
Старик предложил проветрить избу, а то накурили, а заодно и самим свежего воздуха вдохнуть. Вышли во двор – а тут кусты, деревья все в снегу стоят, редкий снег искрится снежинками, а на сугробах яркими звездочками переливается, луны и звезд не видать, а небо светлое.
Вернулись в избу, начали разговор о романе «Война и Мир».
– Длинный роман, затянутый и кончается ничем, – сказал Валентин. – Сократил бы его раза в три, ничего бы не изменилось, суть осталась бы той же.
– Бывает, человек всю жизнь читает, а до сути так и не может добраться, – ответил Василий задумчиво. – Может, и ты, Валентин, так и не понял Льва Николаевича? А ведь он и сам-то всю жизнь суть жизни искал. А еще может быть, что и не нашел он суть-то, оттого и роман так кончается?
– Ладно, дед, давай нальем, тут без водки не разберешься, – сказал Валентин.
Василий пить отказался, да и пил-то он помалу, каждый раз приговаривая про себя: «Прости, Господи, за грехи мои», – налил себе чая.
Ну а Валентин один махнул рюмку.
Посидели, помолчали, каждый о своем о чем-то задумался. И вдруг оба вздрогнули. Переглянулись – может, послышалось. Но через некоторое время опять какое-то царапанье в дверь.
– Ты, дед, дверь-то не забыл закрыть? – шепотом спросил бомж.
– Закрыто, точно говорю, – ответил дед, подошел к двери и еще раз подергал за дверную ручку.
– Кто там? – негромко, но придав голосу твердость, спросил старик.
– Откройте, совсем до смерти замерзну, – раздался слабый шепот с сильной хрипотцой.
Бомж сорвал со стены старое дедовское ружье, забился в угол избы и почти прокричал, дрожа от страха:
– Не открывай, ни за что не открывай! Патроны где, дед?
Дернулся Василий к чулану, а потом опомнился:
– Нет патронов, почитай, лет двадцать как нет, – а сам нарочно подошел к комоду и ящики из него выдвинул и задвинул, делая вид, что искал патроны.
Подскочил Валентин к комоду и все из ящиков на пол вытряхнул – действительно, нет патронов. Отбросил ружье и схватил нож со стола. Посмотрел на него дед: стоит, ощетинился весь, а вид-то у него жалкий, и нож в руке трясется. «Такой и не поможет, если что, на себя надеяться надо».
Взял Василий кочергу у печки, подошел к двери и еще раз спрашивает:
– Ты, мил-человек, кто будешь-то?» – а сам посмотрел в дверной глазок и разглядел, что парень лежит.
– До смерти ведь замерзну, пустите! Чуть отогреюсь и уйду.
Немного подумав, отодвинул тихонечко дед защелку на двери, подождал еще и резко открыл настежь дверь, держа кочергу наготове. Глядит – солдатик молодой.
– А что лежишь-то, вставай, – сказал дед.
– Не могу: нога поранена, подвернул, пока по лесу плутал.
Василий помог ему вползти в избу, раздел и усадил на диван, дал ему чая и спрашивает:
– Что ж случилось с тобой? Воинская часть-то всего в семи километрах будет?
– Подожди, дед, дай отдышаться. Иваном меня зовут, – только и выговорил гость, а у самого руки, ноги – все тело трясется.
– Сейчас, дед, за водкой сбегаю к себе, есть у меня еще бутылка, а то, не ровен час, помрет солдатик, – на бегу, оглянувшись, проговорил Валентин.
Когда Валентин вернулся, вместе с дедом раздели служивого, растерли водкой и укутали в тулуп. Правая нога ниже колена была сильно опухшая. Сели рядом с диваном и ждут.
– Давай, дед, вправлю я ему ногу-то, мне уж приходилось, – предложил Валентин. – Может, тогда он и до шоссе как-нибудь доковыляет? А то ведь не донести нам его.
– Сани для дров у меня есть, впряжемся и дотащим, – ответил Василий. – А там в медсанчасти пусть и разбираются.
Вскоре солдат пришел в себя и, хоть колотило его сильно, рассказал, что был в увольнительной, в райцентр ездил, а обратно попуткой по шоссе добирался:
– Машина на морозе заглохла; час шофер возился, пока наконец не сказал, что ничего сделать не сможет здесь, на дороге. Мол, разведет костер и будет ждать помощь. А у меня увольнительная к вечеру заканчивается. Вот и решил напрямки через лес пойти, да только леса у вас тут какие-то запутанные, а может, просто стемнело. Вскоре я совсем сбился с пути – пошел наугад, как вдруг увидел огонек среди деревьев, ну и с радости почти что побежал в вашу сторону. Вдруг боль в ноге сильная, аж сознание потерял. Очнулся, вижу, нога-то моя правая в яму какую-то провалилась. Что делать? Пополз на огонек. Так и дополз до твоей избы, дед. Лег на крыльцо и плачу: думаю, что никто глухой ночью чужого в избу не пустит. Спасибо тебе, дед, что спас, и тебе спасибо, – добавил солдат, поглядев на Валентина.
Валентин ничего не сказал, лишь отвернулся, и слеза скатилась у него по щеке, а сам подумал: «Бутылку водки я на него истратил, вот пусть за это и «спасибо» его мне».
– Что, парень, пришел в себя? – спросил дед Василий. – Лежать-то тебе особо и некогда.
Укутали парня, положили на сани для дров да и впряглись вдвоем: дед и бомж. Всего два километра до шоссе, а дорога-то снегом завалена. Ругались про себя на чем свет стоит, а тащили сани. Валентин думал о том, что пропала водка: протрезвел он совсем, и теперь предстояло ему мучиться, пока другой бутылкой не разживется.
Дед впрягся в сани спереди: здесь не сачканешь, пожалел бомжа: «Какое у него здоровье? Пропил уж все, только на болтовню о книгах силы и остались», – думал он про себя.
Через час дошли до шоссе, еще минут двадцать ловили машину, объяснили все водителю, уговорили подбросить парня до воинской части. На обратном пути Валентин просто шел за санями, дед один сани тащил. Назад идти было легче: по своей же колее. Через полчаса уже около дедовой избы оказались. Валентин ушел к себе буржуйку заново разжигать.
Дед сразу в дом не пошел, сел на крыльце и подумал: «А парень-то хороший, и по говору слышно, что не городской, неизбалованный: наша крестьянская душа – сына бы мне такого».
Прошла зима. Растаявший снег и дожди весенние напоили землю, чтобы дать возможность зародиться новой жизни. Снова лето.
В деревне опять трое жителей: дед Василий, Нюра и Валентин. Только еще один человек частенько стал захаживать в деревню: тот самый Иван, которого этой зимой занесло к деду в избу. Как увольнительная, так он старика навещал. Простой, работящий парень оказался: дров наколет, крышу и забор подправить поможет, да и так, что надо по хозяйству, делал. Василий ему как родной стал, а и то правда, родни-то у Ивана не было – детдомовский. Так и шел по жизни, будто на ветру стебелек качается. Не раз он деду говорил: «Армию отслужу и к тебе поселюсь, будем вместе жить», – и все на девушку заглядывался.
Огороды у деда и Нюры вдоль их общего забора приткнулись. Как скажет Иван: «Пойду в огороде поработаю», – так дед ему: «Иди, дело нужное, там сорняк все забивает», – а сам про себя ухмыляется, мол, знаем мы, что это за сорняки такие.
Иван в огород к забору, так и Нюра тут как тут, тоже в огороде вертится да подол повыше подоткнет. Два новых сарафана себе сшила: в одном работает, другой на веревочке сушится после стирки. Простенькие, а красивые сарафаны сшила, как парень в деревню хаживать стал. Бывало, разговорятся у забора, так дед и не одергивал Ивана: любо-дорого смотреть, как они воркуют. Нюра сама тоже не была городской: из Тамбовской области приехала вслед за мужем непутевым – пил! Ушла она от него, а тут и мать на родине померла, и осталась она одна, не к кому возвращаться ей было. Зимой, пока медсестрой в больнице работала, угол где-то в городе снимала, а как потеплее становилось, так сюда – в деревню. Глядя на нее, дед частенько думал: «Отчего это бабы красивые да работящие одни живут, мужиков-то полно вокруг? Может, оттого, что вера в них вся потеряна, вот и не стремятся снова замужем оказаться и на себя только надеются?»
Бывает, Василий сидит на коньке крыши, подправляет там что-то, а на дороге к деревне видит, Ванька идет. Дед и кричит сверху, ухмыляясь: «Нюр! Твой идет, готовь огурцы». Та вся встрепенется и в дом убежит прихорашиваться да сарафан чистенький надеть.
Однажды она попросила Ивана чем-то в доме помочь. Долго Ивана не было, а вернулся раскрасневшийся весь, глаза так и светятся. «Что ж, дело молодое», – усмехнувшись, подумал старик.
Жить бы и радоваться, так нет же, к концу лета приехало начальство из района, и джип сразу же подкатил к дому Василия. Показали бумаги. Выходило, осенью начнут здесь все сносить и коттеджный поселок строить.
– А тебе, дед, выделяем квартиру в райцентре, – сообщил мордастый мужик, что справа от шофера сидел, видать, самый начальник и есть. Уперся дед, мол, не поеду никуда, да и все:
– Здесь родина моя и погост, где вся родня лежит. Хозяйство опять же. Что я в этой вашей квартире делать буду? Яйца на сковородке жарить да с бабками судачить на скамейке у подъезда? Нет. Хоть режьте – не сдвинусь я с родной земли!
– Давай по-хорошему, дед: дом-то твой деревянный, не ровен час, пожар? – сказал с прищуром мордастый.
Метнулся тогда Василий в избу, выскочил с ружьем наперевес и тихо, но твердо говорит:
– А войду в горящую избу, застрелюсь из ружья своего да и сгорю вместе с избой, вот и расхлебывайте потом. И погост не брошу: некому там, кроме меня, за порядком смотреть.
– Ну-ну, дед, ты уж и разошелся, я ж к тебе по-человечески, а ты во как повернул, – сдержав гонор, сказал мордастый.
Махнул рукой своим помощникам, мол, посоветоваться надо. Долго они за джипом в поле стояли да руками размахивали, мат слышался такой, что дед в своей жизни и не думал, что такой бывает.
Видать, закончили совещаться, подходят к Василию.
– Ты, дед, берданку-то свою опусти, так и до греха недалеко, – сказал главный. – Слушай меня, повторять не буду. Вот план застройки коттеджей, вот твоя деревня, дом твой. Кладбище в застройку не входит. А вот это тоже брошенные деревни, это линия электросети. Вот по линии электричества выбирай любой пустой дом, что понравится, обустроишься и жить будешь, документы оформить помогу. Тут еще по деревням одинокие живут. Собрать бы вас всех в одно место, да и деревушку законную оформить. Походи, попробуй, дед, с людьми договориться. Понимаю, трудно это: у каждого своя родина, и с людьми трудно разговаривать. Машину выделю, но чтобы через месяц ты место освободил. Лето уже заканчивается, так что и урожай свой с огорода собрать успеешь. До кладбища чуть дальше, так новую тропу протопчешь. По рукам, дед?
