Антон Кинстлер
И ничего кроме
Где постмодернистское повторение смыслов, форм и техник теперь является не просто художественным приёмом для кека, а становится необходимостью для того чтобы быть услышанным.
Патронов оставалось всё меньше.
Один из скинов метнулся ко мне, держа в руках нож. Быстро, точно, но недостаточно, чтобы сбить меня с ритма. Выстрел – и тело полетело назад, словно сломанная кукла.
Прыгнув за очередное укрытие, я понял, что противников (и целых укрытый) стало меньше, но они все еще не отступали. Их много, но каждый из них – лишь тень тех, кто их сюда привел.
Дальше однотипными выстрелами печатной машинки судьбы выстроился такой сюжет: я стою посередине танцпола залитого цензурной жидкостью. Кругом вокруг меня мертвые лица и солнцем мёртвых над ними кружится шар, словно из танцора диско.
А я античным героем стою на адском маковом поле в тёмном и зловещем царстве Аида и на мне кандалами висят души вражеских идей.
И во всей атмосфере этого мне почудилось, что сейчас на сцену, подобно тому, как по ужасной привычке в книгах указывают на то, что жизнь главного героя – всего лишь плод фантазии, выбежит артхаусный режиссёр и закричит в камеру: "друзья, да ведь это кино! "! настолько мне все это было непривычно. И все мертвые, отряхиваясь и охая, как в ужасный день суда, встанут и пойдут. Но этого не произошло, и пошел я. Передо мной на честном слове висит дверь. Дальше идет бесконечно длинный странный коридор. Он выглядит так, будто в нем нужно искать аномалии.
Я долго иду по коридору, затем сворачиваю и вижу знакомый тупик с дверью. За ней тот, кто ответит на все мои вопросы. Я медленно тянусь к ручке. Аккуратное движение вниз. Дверь отворяется передо мной. Я смотрю через проем. Все как обычно. Печатная машинка, стол, бумаги, дым. Но нет его. В кабинете пусто. Абсолютно. Его тут нет. Я хожу по кабинету. Он сбежал. Его тут никогда и не было. Я начинаю громко смеяться. Я вдруг обнаружил себя посреди забродившей фантазии, булькающей шумом эр и бурлящей этим кабинетом. Кому же служат тогда во всех этих четырех обнявшихся сторонах? Разворачиваюсь и вижу в проходе человека. Мы улыбаемся друг другу, понимая всю ироничность всех причинно-следственных связей. Он направляет на меня пистолет, Затем слышу выстрел и чувствую пулю.
Глава 11
Я проснулся весь липкий от холодного пота. Я вскочил, что есть мочи, пытаясь отдышаться, будто меня очень долго насильно держали под водой. Я почувствовал себя тем, в кого ушла прошлая сущность Питера Паркера: мир стоял вокруг мутным и болотистым, а сам я будто осунулся и похудел. Я не мог находиться в квартире, потому что жаркий натопленной воздух давил на меня, и поэтому быстро оделся и выбежал на улицу. Утренний антиподно морозный воздух своим прикосновением заставлял поёжиться каждого, кто встречался с ним на улице. А бледное, вмещающее солнце небо казалось слишком далеким, чтобы даже пытаться его согреть. Я шагал по улице и не мог понять, то ли это снег хрустит, то ли внутри меня разрывается что-то хрупкое и уязвимое. Я остановился на углу, облокотившись на холодный кирпичный забор, и закрыл глаза.
Должен признаться, что на меня сильно повлияло всё произошедшее. Я поднял голову к небу и почувствовал, как откуда-то из разорванной ткани реальности ветер касается моего лица. Я закрыл глаза и некоторое время простоял так: может быть час, может быть всего пять минут. Я решил пройтись и только спустя некоторое время я почувствовал, что теперь не чувствую холода. Впрочем, я не чувствовал ничего.
Раннее утро лежало бликами света на снегу. Я шел привычным путём для прогулки. Все как и всегда. А такое ощущение, что не был тут уже два года. Хотя, по сути, я бывал тут довольно часто. Невольно решаешь задуматься об отсутствии наличия у себя свободы воли, когда замечаешь, что при прогулке постоянно идешь не то что по одному маршруту, а по одной и той же стороне улицы, наступая в одни и те же трещинки на плитке. Поэтому, чтобы решить для себя этот вопрос, я резко свернул на пересекающую мой путь улицу. Тут я, конечно, ходил. Я выучил большой кусок своего города, но ходил лишь раз из любопытства. Теперь эта дорога вела меня в обход моего лагеря привычек. Куда? Неважно. Как там говорится – «у самурая есть только путь»?
Иду и понимаю, что на мою просьбу вселенной о свежем глотке воздуха, она ни сколь не скупясь достала свой здоровенный кислородный баллон и полностью всадила содержимое в меня.
Я шёл уже пару часов, переведя весь взгляд внутрь, как вдруг, совершенно случайно, краем глаза я заметил знакомый силуэт. Это было здание, смутно мне что-то напоминающее. И когда я повернулся всем своим бытием в его сторону, я понял, почему оно казалась мне знакомым. Это была та самая закусочная из сна. И хоть она пряталась под паранджой Снега, я ее узнал. Почти что рывком, боясь упустить, я двинулся к ней, попутно разгоняясь. Бег с выработавшимся адреналином по полупустой промерзшей улице бодрит и освежает сознание бегущего, так как не бодрит и не освежает любое утреннее кофе – это может понять любой, кто уносил ноги от различных передряг. Я же наоборот бежал к этой передряге.
Залетев внутрь шаром для боулинга и чуть не сбив посетителя, я, пытаясь отдышаться, уставился в сторону кассы. Признаться, я не удивился, обнаружив ее там. Она сразу заметила мое появление. Его заметили все. Не каждый день в твою забегаловку влетают так, будто тут раздают бесплатную. Эээ, хоть что-то нам дают бесплатно? По-моему не дают. В мысли о возможной бесплатности хоть чего-то меня разуверила еще "ананасово-банановая революция" от Азот. Из этих мыслей меня вырвала она. Она прошлась по мне взглядом и мило немного растерянно улыбнулась. Я подождал, пока кончится очередь, и она не останется одна. Честно говоря, я не знал, что говорить и просто подошёл. Она подняла тонкую бровь. Её взгляд выдавал заинтересованность и некоторое замешательство. Она начала диалог первой, как и полагает сотрудникам.
– Здравствуйте, что желаете заказать?
– Извините пожалуйста, я не хочу вас напугать, но у меня к вам разговор.
– Что-то случилось? – она обеспокоенно глянула на меня.
– Это касаемо той ночи. – сказал я и сразу подумал о том, как это прозвучало.
– Секунду.
Девушка обернулась назад и махнула своей напарнице, чтобы та её подменила, а сама вышла из-за прилавка и подошла ко мне. Мы были почти одного роста. Она посмотрела мне в глаза, поманила рукой, и мы отошли в дальний угол, присев за один из столиков.
– Извините, о какой ночи вы говорите?
– Я, – Я было хотел сказать о том, что, будучи другим, я.. – на этой мысли осекся. – я хотел извиниться за своего знакомого, он у вас тут был, точнее заходил немного пьяный.
– О, это тот, что, будучи пьяным врезался в мое ведро с водой и чуть было не распластался вот тут – она указала на проход недалеко от себя – Ничего, бывает. Обычный пьяный мужик
Так вот значит, как оно все было? Или как это она все видела? Или может она просто лукавит.
– Понятно. Но все равно извините если он вам напугал. А как вас зовут?
Она, обнажив ямочку на щеке покосилась на свой бейджик с именем. Алиса значит.
– Не так я представлял себе Зазеркалье.
Она чуть слышно цокнула и покосившись на меня, будто срисовывает с меня портрет изобразила как что-то записывает в воображаемом блокноте.
– Еще одна неоригинальная шутка про Зазеркалье. Вы наверное ещё и рыжих девушек называете лисичками и шутите потом про австрийских художников . Простите. —она хихикнула и сделала вид, что опомнилась.—А вас как зовут?
–Лука.
– Луковка значит. – она начала вставать – про ваше имя, без лукавства скажу тоже можно придумать шутки.
– Постойте. Простите. – я встал следом за ней. – Я, точнее мой друг сказал мне ещё о том, будто в этой воде. Ну разлитой им, он увидел какое-то видение.
– Видение значит. Ну за это я ответственности не несу. Если увидел что-то лишнее, то так ему и надо.
– А как вы это делаете?
– Делаю что? – она невинно захлопала глазами. – Видение? Так ведь он сам в нём ноги то и обмочил. А мне нужно идти, извините.
– А вы можете этому научить? – крикнул я вдогонку уже разворачивавшейся Алисе.
Она обернулась обратно, сощурила глаза и очень обаятельно произнесла:
– А давайте сделаем так. Вы придете сюда за пять минут до закрытия, и мы обо всем поговорим. Вас устроит?
Я яростно закивал. Она развернулась и вернулась за кассу, а я вышел на улицу. В ожидании встречи я растворился в улицах города. Мне мнилось, что развязка близка и это ощущение гнало время хлыстом, как погонщик лошадей. А по небу, отражаясь бликами сознания, как в море, ветер гнал табуны уставших облаков и с них то и дело срывался замерзающий по пути пот их скачки.
Я очнулся стоя перед дверьми ровно за пять минут до закрытия. Меня сильно увлекли мысли и поэтому я даже удивился такой околосознательной пунктуальности моих самодвигающихся ног. Воздух уже полностью перемешался с сумерками, а я пытался ровно также перемешаться одним целым с храбростью. Я вошел. Внутри было пусто, только приглушенный свет от нескольких ламп тлел в сумраке зала и только она стояла и следила за ним. Я подошел к ней. Она улыбнулась.
– И снова привет. рада что ты пришёл. Ведро там. – она указала на предательски материализовавшиеся в моем поле зрения ведро и тряпку с надменно блестящей шваброй
–Чего? – я опешил, застряв где-то в положении «хоть стой, хоть падай» и поэтому просто неуверенно существовал.
– Ну а чего ты думал? На свидание что ли придешь? – она как-то по-лисичьи хихикнула и изобразила поддельное недовольство – Главное всё расспрашивает, а ты ему отвечай, а он даже палец о палец не ударит. В общем так, ты моешь полы, а я столы, ну и спрашивай, чего хочешь.
Смирившись со своей судьбой, я кивнул Алисе и опасливо подошел к ведру, опасаясь, как бы она снова не ударила (а то что она ударила, я все же помню точно) по ведру ногой, и я снова не отправился путешествовать. Она это заметила и улыбнулась, а я еще больше напрягся. Может она какая-то метафизическая клофелинщица? Заманивает сюда мужиков, а потом делает с ними всякое. Одна из мыслей почему-то зацепилась засечкой в конвейере сознания. Мне почему-то почудилось, что в любой другой ситуации мы бы сразу начали диалог на ты и только в той дневной атмосфере через нас уважительно общался сам с собой архетип персоны. Это размышления она смахнула также резво, как до этого смахивала все крошки со столов на пол который я мою.
– Так что ты хотел в итоге? Научиться видениям?
– типа того, если то, что с ним произошло это то, что ты имеешь ввиду. – я мыл пол, не понимая, как это мы так перешли на ты.
– Ох – она утерла рукой лоб – и сколько ты уже учителей попеременил, а все топчешься на одном месте.
Я удивился ее словам, они звучали будто старушачье ворчание. То, что меня каждый второй учит это да. Но откуда она меня знает то? Может быть образно имела ввиду?
– Ну извините я не знаток во всей этой магии.
– Да ведь и магии тут нет особой, так фокусы, а все остальное делаешь ты сам, хотя и не понимаешь этого.
Это я как будто бы уже слышал, а если напрячь память, то слышал действительно. Швабра вместе с грязью пола смыла семь полных минут моей жизни. После чего она переоделась, а я снова накинул на себя куртку и мы вышли на улицу и закрыли за собой вход храма персоны. Я немного вспотел и потому на улице чувствовал себя неуютно. Она провела рукой по стеклянной двери и по-детски улыбнулась
– теперь мы точно в Зазеркалье.
Я кивнул, силясь этим продолжить разговор и спустя долгие пол минуты я решился узнать:
– А что ты имела ввиду, когда говорила про неприятие себя?
– да то, о чем в первую очередь и думают люди услышав эти слова, ведь на самом деле они и придумали это словосочетание совсем недавно.
Мой взгляд затупился об нее непониманием.
– Это понятие довольно новое. Могу объяснить. Смотри. Раньше, – начала она, бросив взгляд куда-то вдаль, – Люди вообще не задавались вопросами о себе. Они жили, не зная ни сомнений, ни противоречий. Мир был предельно понятен в их культурологической картине мира, частью которого они являются. Они были не как две части целого, а как один единственный монолит. В мире не было тени. Полдень богов освещал всё вокруг так ярко, что тьмы как таковой просто не существовало. Мир казался цельным и понятным, и никто не чувствовал необходимости изучать свои слабости или сомневаться в собственных мотивах.
– А теперь? – спросил я, ощущая, что она подводит к чему-то большему. – все наоборот?
– Теперь, да. Сумерки богов наступили, – продолжила она, задумчиво глядя на меня. – Свет ослабел, и тени стали видимыми. Люди впервые увидели их, свои собственные, и начали задумываться. Они больше не могут спрятаться от самих себя. Теперь каждый сталкивается лицом к лицу с тем, что раньше оставалось невидимым. И вместо того чтобы жить в единстве с миром как раньше, они начали разбирать себя по частям, пытаясь понять, кто они и откуда пришли их страхи и противоречия. Они натягивают маски, стараются быть теми, кем их видят другие, – пытаются закрыть тени, которые теперь не исчезают. И чем дальше они уходят в изучение самих себя, тем больше забывают, каково это – просто быть.
На мгновение повисла тишина. Я переваривал её слова, мне показалось что истории про вампиров и оборотней, пробуждающихся в тени ночи, имеют под собой тот же психологический мотив.
– Значит, изучая себя, мы отдаляемся от чего-то важного?
– Мы теряем связь с той частью, которая просто жила, не думая, что на свете есть «правильное» и «неправильное» строя вместо нее личность: типируя, классифицируя и навешивая на себя ярлыки, чтобы, потом штампуя в себе личность через нее себя идентифицировать и если что её же лечить у психологов. Сумерки дали нам осознанность, но забрали сознательность.
Мне нравилась ее манера разговаривать, она была вроде бы такой же как у всех, но с какой-то удивительной едва уловимой ноткой. И от этого я пытался поймать этот тон, и говорить, как она, но этого не получилось. Мы шли по аллее, нещадно бьющей по глазам светом. Внизу он искрился бенгальскими огнями, а вверху вальсируемый снежинками он по-детски трепетал. Всё как-то само переросло в свидание. В наших руках появилось вино. И мы ходили уже не как репетитор с его учеником, а как те двое что связаны одним ощущением. Однако чувствительность этого момента никак не приходила в чувственность. Впервые за долгое время я не пытался натужно из-за всех сил понравиться и сделать так, чтобы девушке было со мной весело, ради не столь самого веселья этой девушки, сколь для самоудовлетворения своего я. Мы может быть даже больше молчали чем говорили, но в этом молчании была та легкость, которая присутствует в общем смехе и секундах тишины после него. Её слова об осознанности и тенях продолжали звучать в моей голове, перекатываясь, как волны. Я ловил их смысл, но они ускользали, оставляя лишь ощущение – то самое, что остаётся после важного сна, который невозможно вспомнить.
Мы шли молча, но эта тишина была будто соткана из невидимых нитей – лёгких, прочных, связывающих нас не словами, а общим
ритмом. Снег скрипел под ногами, воздух холодил кожу, а вокруг нас город как оголённый провод искрился в белизне снега и переливался огнями, как ожившее полотно. Я остановился, А Алиса пошла чуть дальше. Над нами нависла новогодняя елка. В меня она вселила некий страх. Я отражался в ее огромных шарах, как в паучьих глазах. А новогодняя сетка гирлянд от макушки ели до пола зависли вечно падающей горящей паутиной.
Мысли медленно с глухим звуком, как лёд, начинали трескаться, и в этих трещинах я вдруг увидел правду. Весь этот город, её слова, даже скрип снега под ногами – всё это было слишком гладким, слишком идеальным. Как волна, которая набегает на берег и не оставляет за собой следов.
Её голос, тихий и глубокий, будто эхо в пустом помещении, вдруг начал звучать иначе. Слова словно вываливались из уст, не оставляя за собой ничего – ни смысла, ни тени. А снег? Я вгляделся в землю под ногами и вдруг понял: его нет. Всё это – свет, холод, её шаги – было соткано из того самого сна, который я пытался вспомнить.
Ветер дохнул мне в лицо, но и он оказался лишь имитацией. Я даже воздухом не дышу. Разочарование нахлынуло волной, пробив ту лёгкость, которую я ощущал. Я снова был там, откуда ушёл – в пустоте.
– Это сон.– пробормотал я ей, скорее чем себе.
Она обернулась, остановившись. И теперь вместе с паучьими глазами сзади нее она смотрела на меня. Её взгляд изменился: теперь в нём не было той глубины, которая только что так пронзала меня. Она больше не казалась реальной.
– Ты всегда знаешь это, но забываешь, – сказала она с мягкой, но отстранённой улыбкой. – Вопрос не в том, реальна ли я. Вопрос в том, почему ты сам выбрал не быть здесь до конца.
Эти слова были последним, что я услышал, прежде чем мир передо мной затопила темнота. И когда я открыл глаза, то увидел только потолок своей комнаты. Вокруг была тишина – но уже другая. Она разъедала.
Этому потолку и этой тишине я не доверял. Мир затаился как перед прыжком, и я боялся, что и это сон, который распадется при малейшем движении. Поэтому я отлёживался, пытаясь перехитрить сидевший в засаде мир и оттого сильно опутался мыслями для пущей убедительности. В первую очередь подумал о своей будущей книге. Проповедь с элементами экшена. Так я вижу то, что пережил. Мне представился Гаутама – Будда с моим лицом, избавляющий всех несчастных от страданий своим восьмеричным пулеметом. Концептуально, Наверное, не совсем верно, но звучит довольно прибыльно. Проторенность дорожки не пугала. торговцы ведь и ходят трактами. Я улыбнулся. Чепуха. И мир вокруг посмеялся со мной, выдав свою нереальность. Проповедь с элементами экшена. Да, всё так. В жизни ведь оно так и бывает.
Жизнь живет птицей фогелькоп, которая мастерски создает иллюзии пританцовывая и кружась перед тобой и только ты расслабляешься в самодовольстве, так она сразу же запрыгивает на тебя сзади и мастерски начинает иметь тебя по самое нехочу. Мир скрипел, как старая колесница. И я встал с растрескивающейся кровати, чтобы ухватиться за вожжи. По крайней мере с этой мыслью я встал и почти что буднично подошел к окну. И вышел.
глава 12
Падая я почему-то думал лишь о том, что во многих квартирах очень грязные окна.
А когда нелепым ребенком, изображающим Бэтмена, приземлился на серость улицы и распугав честной люд русскоградного Готэма я подумал лишь о том, что и у меня, во-первых, окна не слишком чистые и по-хорошему надо бы хотя бы свое помыть для пролетающих рядом людей. И во-вторых я хочу просто попить кофе. Я пошел дальше.
Тут не было снега. Этот мир видимо забыл про то, что тот должен идти. Странно. Иду мимо сада, с неба накрапывает дождь, Объявление уже не висит. Ботинки все также продолжают ловить капли, пока я иду дальше. В моем мире или в том мире, что я считал своим сейчас предновогодняя пора. Широкие улицы центра города, покрытые обильным количеством снега, украшенные предновогодними гирляндами и ёлками, смотрящими с витрин и залов магазинов, вмещали большое количество прохожих, снующих по своим делам группами и поодиночке. Весь этот пласт масс стекался так или иначе к главной пластмассовой елке города. А я иду тут, непонятно где и непонятно кем. Наверное, никем. И, наверное, нигде. Мне в голову лезет мысль ясно почему пришедшая и тем не менее страшная для меня. Мне кажется, что я та самая спиленная елка, которую хотят купить. Я говорил сам себе уже об этом, но ведь люди только и делают, что повторяют свою главную мысль разными словами. Я личность и это значит, что личность это срубленная для праздника жизни ёлка на которую чтобы хоть как-то скрыть для себя наличие ельного трупа навесили гирлянду образов и шары ярлыков. И сама ель в предсмертной индустриальной агонии, зрея секундную радость мимолетного праздника забывает, что её истинная природа находиться в лесу. Пока не становится слишком поздно и она не отправляется на свалку.
Я вернулся домой с пачкой кофе, думая о том, что, как и я убеждение – это странник, идущий по тропам эмоций с трость логики в руке. И на всем этом пути его вечно чем-то кормят, да что-то заливают.
Что делать я больше не думал, теперь думать вовсе и не обязательно.
Я сидел и пил кофе. А солнце скользило голограммой по столу. На хромакее с небом из ниоткуда в никуда сейфскрином двигались облака. Я смотрел на ненастоящее ненастоящими глазами единственно настоящего сознания.
Есть только миг. И ничего кроме.
Глава ?
Я видел неописуемой красоты сад. Лучи золотого солнца мёдом струились между малахитового леса прямо на изумрудную траву. Журчание ледяной воды и летнее пение птиц окружало это место. Я шел, и девственная трава покорно кланялась мне, вставая лишь после того, как я прошел. Я видел многих зверей, и они многие видели меня. Они смотрели на меня, как человек, и я отвечал им этим взглядом. В середине сада я видел огромное дерево. Я уже знал, что там находится – все это знают. Идя к нему, я увидел двух спящих людей, два обнажённых тела. Их тела были не похожи на обычные, они выглядели сильнее, больше, стройнее, а цвет их кожи не был понятен моим глазам. Их тела словно еле мерцали меняющимся светом и были очень горячими на ощупь.
– Здравствуй, сын мой.
Я испуганно обернулся, понимая кто это. Он был. Он есть. Он передо мной. Я поклонился и почувствовал, что поклонился и он. Я этому удивлён. Но все же я не могу смотреть на него. Но все же решаюсь спросить.
– Что с ними?
– Всё просто, они спят и видят сон. А сон видит их. И когда он перестанет их видеть, перестанут видеть и они его. Ты знаешь почему они тут?
Я неуверенно кивнул, что знаю, хотя по правде не был уверен и он это почувствовал.
– Вы говорите, что я запретил есть вам плоды добра и зла, но я лишь предупредил. Частное не может постичь общее, не став этим общим. Мудрость одного человека не может познать, что такое добро и зло мира, потому что оно бесконечное и истинное как сам мир и потому в человеке рождается непонимание и страх вневременной бесконечности. Истинно то, что что-то познать можно лишь, сделав это. Стать творцом мира. Частное стало целым. Человек умер и родился мир. И родился творец, ставший миром. Каждый человек – это мир, его жизнь отдельный способ и путь познания. Осколки одной души, созданной чтобы познать добро и зло.
Я все понял. Меня хватило отчаяние.
Перед глазами у меня пролетели мириады судеб и миров. Я посмотрел на две из них и всё понял. Мир такой потому что он так начался. Адам бежал не от бога, а от самого мира, потому что он наконец открыл глаза и увидел мир таким какой он есть, и он издал крик демиурга собственного мира.
Адам и Ева сами стали для себя злым богом, выгнавшим себя из рая. Этот мир, начавшись с непослушания и страха перед смертью заставил их бежать во мраке ужаса раздельно, постоянно стараясь убить друг друга, видя в друг друге своего злого двойника. Они бежали во мраке, клея на разодранную в кровь плоть листья и кожу, чтобы скрыться от своего противника и не предстать перед ним голым и беззащитным.
Каждый крик убивающий сам себя, расщеплялся на миллиарды кусков плоти, одержимых этим страхом и первым криком собственного рождения.
Крик гнал с гор снег, становившийся мировым снежным шаром, нарастающим делами.
Эти души, замурованные шаром устали и катятся в нем. Они замороженные вдвоём, чувствуют лишь тепло друг друга и холод окружающего внешнего мрачного мира. Они больше не бегут, а значит у них есть время осознать и ощутить друг друга. Они чувствуют, как среди мрачного леса и зыбучего песка тлеет божественная искра. Они топят собой этот шар, вырываясь из него и смотрят как он катится дальше. Он берет её и соединяет со своим сердцем освещая ей путь, так рождается прощение в нем и жертвенность в ней. И все же они были до сих пор в раю. Как и я.
– Ты всё понял.
Я поднял глаза.
– И в чем же смысл всего этого?
– жизнь познаёт сама себя. София должна понять, почему мир именно такой какой он есть.
– А в чем наш смысл?
– Помочь ей, поняв, что и твой сосед и ты и враг твой – всё одно. Вы умрете и воскреснете. Вы тысячу раз поменяетесь местами и жизнями. И только поняв и приняв мир ты снова окажешься здесь, но уже навсегда.
Я смотрел ему в глаза.
– Ты понял, Адам?
Он улыбнулся. Улыбнулся и я.Я окунался в пустоту. Миллиарды лиц людей, животных и птиц мелькали передо мной, они менялись и появлялись. И в этом бесконечном потоке я видел черты одного моего лица. Моих родителей, детей и внуков, потом еще бесчисленное количество моих друзей, чьих-то врагов, убийц и лекарей, палачей и их жертв. Я видел лица городов, анфасы деревьев и профили камней, я видел каплю воды падающую в океан. И все эти лица сложились в моё.
И я открыл глаза. Я чувствовал себя дураком. Я подошел к зеркалу и долго смеялся. Очень долго. Мир идей? Что я искал? Контрабанду с того света? Я её получил. Смех снова рвался из меня наружу. Какой дурак! Что мной двигало? Эгоизм и гордыня – вот что. Я думал, что я особенный. Я думал, что мир вертится вокруг меня. А оказалось, что мир это уже я. И это я бесконечно верчусь. И всегда им был. Мне стало грустно от плохих поступков и радостно от хороших. Я видел себя насквозь и видел других как себя. Шелуха личности спадала с нас кусками. Их опыт, устои и культура, религия и убеждения. Грехи и добродетели. За этим всем я видел настоящих их, они были полностью нагие и я понимал, что мы одна плоть и кровь. Я посмотрел на свой палец и смеялся. Часть всегда и была целым.
Я посмотрел на людей снова. Все же каждый из них был замотан в теплые одежды и многие из них носили чугунные латы своих убеждений. У людей есть навязчивая мысль быть тем, кто они не есть, при этом не понимая, что и в качестве того, кто они есть – их нет. Я посмотрел в прорези их шлемов.
Страдания и вечный скрежет зубов перерождаемой души, бегущей в темноте исканий виделась мне. Она искала что-то не понимая, что она его не выпускала из рук. Рай был всегда. Внутри. Я окинул свою сущность взглядом, думая, чем же я могу помочь. И я понял.
Я достал из шкафчика белые листы. Черную ручку. Я оставлю миру эту жизнь и ее последнюю рубаху. Итак, с чего все началось?
«Белый листок. Бледный директор. Премиально-тёмное дерево стола, ноутбук. Чёрный кофе и я....»