Антон Макаренко
Моя система воспитания. Педагогическая поэма
– Что тут случилось? Ну, чего стали? Это ты все, Галатенко?
– Та я ничего.
Все замирают, потому что Лапоть самым напряженно-серьезным голосом, с замечательной игрой усталости, озабоченности и товарищеского доверия к Буруну, говорит ему:
– Понимаешь, эти руки уже не варят. Так разреши Галатенко пойти принести запасные руки.
Бурун моментально включается в мотив и говорит Галатенко немного укорительно:
– Ну, конечно, принеси, что тебе – трудно? Какой ты ленивый человек, Галатенко!
Уже нет симфонии молотьбы. Теперь захватила дыхание высокоголосая какофония хохота и стонов, даже Шере смеется, даже машинисты бросили машину и хохочут, держась за грязные колени. Галатенко поворачивается к спальням. Силантий пристально смотрит на его спину:
– Смотри ж ты, какая, брат, история…
Галатенко останавливается и что-то соображает. Карабанов кричит ему с высоты соломенного намета:
– Ну, чего ж ты стал? Иди уже.
Но Галатенко растягивает рот до ушей. Он понял, в чем дело. Не спеша он возвращается к рижну и улыбается. На соломе хлопцы его спрашивают:
– Куда это ты ходил?
– Та Лапоть придумал, понимаешь, принеси ему запасные руки.
– Ну, и что же?
– Та нэма у него никаких запасных рук, брешет все.
Бурун командует:
– Отставить запасные руки! Продолжать!
– Отставить, так отставить, – говорит Лапоть, – будем и этими как-нибудь.
В девять часов Шере останавливает машину и подходит к Буруну:
– Уже валятся хлопцы. А еще на полчаса.
– Ничего, – говорит Бурун. – Кончим.
Лапоть орет сверху:
– Товарищи горьковцы! Осталось еще на полчаса. Так я боюсь, что за полчаса мы здорово заморимся. Я не согласен.
– А чего ж ты хочешь? – насторожился Бурун.
– Я протестую! За полчаса ноги вытянем. Правда ж, Галатенко?
– Та, конечно ж, правда. Полчаса – это много.
Лапоть подымает кулак.
– Нельзя полчаса. Надо все это кончить, всю эту кучку, за четверть часа. Никаких полчаса!
– Правильно! – орет и Галатенко. – Это он правильно говорит.
Под новый взрыв хохота Шере включает машину. Еще через двадцать минут все кончено. И сразу на всех нападает желание повалиться на солому и заснуть. Но Бурун командует:
– Стройся!
К переднему ряду подбегают трубачи и барабанщики, давно уже ожидающие своего часа. Четвертый сводный эскортирует знамя на его место в белом доме. Я задерживаюсь на току, и от белого дома до меня долетают звуки знаменного салюта. В темноте на меня наступает какая-то фигура с длинной палкой в руке.
– Кто это?
– А это я, Антон Семенович. Вот пришел к вам насчет молотилки, это, значит, с Воловьего хутора, и я ж буду Воловик по хвамилии…
– Добре. Пойдем в хату…
Мы тоже направляемся к белому дому. Воловик, старый, видно, шамкает в темноте:
– Хорошо это у вас, как у людей раньше было…
– Чего это?
– Да вот, видите, с крестным ходом молотите, по-настоящему.
– Да где же крестный ход! Это знамя только. И попа у нас нету.
Воловик немного забегает вперед и жестикулирует палкой в воздухе:
– Да не в том справа, что попа нету. А в том, что вроде как люди празднуют, выходит так, будто праздник. Видишь, хлеб собрать человеку – торжество из торжеств, а у нас люди забыли про это.
У белого дома шумно. Как ни устали колонисты, все же полезли в речку, а после купанья и усталости как будто нет. За столами в саду радостно и разговорчиво, и Марии Кондратьевне хочется плакать от разных причин: от усталости, от любви к колонистам, оттого, что восстановлен и в ее жизни правильный человеческий закон, попробовала и она прелести трудового свободного коллектива.
– Легкая была у вас работа? – спрашивает ее Бурун.
– Не знаю, – говорит Мария Кондратьевна. – Наверное, трудная, только не в том дело. Такая работа все равно – счастье.
За ужином подсел ко мне Силантий и засекретничал:
– Там, это, сказали вам, здесь это, передать, значит: в воскресенье к вам люди, как говорится, придут, насчет Ольки, видишь, какая история.
– Это от Николаенко?
– Здесь, это, от Павла Ивановича, старика, значит. Так ты, Антон Семенович, как это говорится, постарайся: рушники, видишь, здесь это, полагается и хлеб, и соль, и больше никаких данных.
– Голубчик, Силантий, так ты это устрой все.
– Здесь, это, устрою, как говорится, так, видишь, такая, брат, история: полагается в таком месте выпить, самогонку или что, видишь.
– Самогонку нельзя, Силантий, а вина сладкого купи две бутылки.
[10] Свадьба
В воскресенье пришли люди от Павла Ивановича Николаенко. Пришли знакомые: Кузьма Петрович Магарыч и Осип Иванович Стомуха. Кузьму Петровича в колонии все хорошо знали, потому что он жил недалеко от нас, за рекой. Это был разговорчивый, но не солидный человек. У него было засоренное песчаное поле, на которое он почти никогда не выезжал, и росла на том поле всякая дрянь, большей частью по собственной инициативе. Через это поле было протоптано неисчислимое количество дорожек, потому что оно у всех лежало на пути. Лицо Кузьмы Петровича было похоже на его поле: и на нем ничего путного не растет, и тоже кажется, будто каждый куст грязновато-черной бороденки растет по собственной инициативе, не считаясь с интересами хозяина. И по лицу его были проложены многочисленные тропинки морщин, складок, канавок. От своего поля только тем отличался Кузьма Петрович, что на поле не торчало такого тонкого и длинного носа.
Осип Иванович Стомуха, напротив, отличался красотой. Во всей Гончаровке не было такого стройного и красивого мужчины, как Осип Иванович. У него был большой и рыжий ус и нахально-скульптурные, хорошего рисунка глаза; он носил полугородской, полувоенный костюм и умел всегда казаться подтянутым и тонким. У Осипа было много родственников из очень заможнего селянства, но сам он почему-то земли не имел, пробавлялся охотой. Он жил на самом берегу реки в одинокой, убежавшей из села хате.
Хоть и ожидали мы гостей, но они застали нас слабо подготовленными – да и кто его знает, как нужно было готовиться к такому непривычному делу? Впрочем, когда они вошли в мой кабинет, в нем было солидно, тихо и внушительно. Застали они только меня и Калину Ивановича. Гости вошли, пожали нам руки и уселись на диване. Я не знал, как начинать. Осип Иванович обрадовал меня, когда начал просто:
– Раньше в таких делах про охотников рассказывали: шли мы на охоту та проследили лисицу, красную девицу, а та лисица – красная девица…та я думаю, что это не надо теперь, хоть я ж и охотник.
– Это правильно, – сказал я.
Кузьма Петрович засеменил ногами, сидя на диване, и помотал бороденкой:
– Дурачество это, я так скажу.
– Не то что дурачество, а не ко времени, – поправил Стомуха.
– Время разное бываеть, – начал поучительно Калина Иванович. – Бываеть народ темный, так ему еще мало, он еще и сам всякую потьму на себя напускаеть, а потом и живеть, как остолоп какой, всего боиться: и грома, и месяца, и кошки. А теперь совецькая власть, хэ-хэ, теперь разве заградительного отряду надо бояться. а то все не страшно…
Стомуха перебил Калину Ивановича, который, очевидно, забыл, что собрались не для ученых разговоров:
– Мы просто скажем: прислал нас известный вам Павел Иванович и супруга его Евдокия Степановна. Вы – как отец здесь, в колонии, так чи не отдадите вашу, так сказать, вроде приблизительно дочку Олю Воронову за ихнего сына Павла Павловича, он же теперь председатель сельсовета.
– Просим нам ответ дать, – запищал и Кузьма Петрович. – Если есть ваше такое согласие, как уже и батько хотят, дадите нам рушники и хлеб, а если такого согласия вашего не последует, то просим не обижаться, что побеспокоили.
– Хэ-хэ-хэ, того будет малувато, что просим не обижаться, – сказал Калина Иванович, – а полагается по этому дурацькому вашему закону гарбуза домой нести.
– Гарбуза не сподиваемося[149], – улыбнулся Осип Иванович, – да и время теперь такое, что гарбуз еще не вродился.
– Она-то правда, – согласился Калина Иванович. – То раньше девка, гордая если сдуру, так она нарочно полную комору гарбузов держала. А если женихи не приходили, так она, паразитка, кашу варила. Хорошая гарбузяная каша, особенно если с пшеном…
– Так какой ваш родительский ответ будет? – спросил Осип Иванович.
Я ответил:
– Спасибо вам, Павлу Ивановичу и Евдокии Степановне за честь. Только я не отец, и власть у меня не родительская. Само собой, нужно спросить Олю, а потом для всяких подробностей надо постановить совету командиров.
– А это мы вам не указчики. Как по новому обычаю полагается, так и делайте, – просто согласился Осип Иванович.
Я вышел из кабинета и в следующей комнате нашел дежурного по колонии, попросил его протрубить сбор командиров. В колонии чувствовались непривычные горячка и волнение. Набежала на меня Настя, со смехом спросила:
– Где эти рушники держать? Туда же нельзя нести? – кивнула она в кабинет.
– Да подожди с рушниками, еще не сговорились, вы здесь где-нибудь близко побудьте, я позову.
– А кто будет завязывать?
– Что завязывать?
– Да надевать на этих… сватов, чи как их?
Возле меня стоял Тоська Соловьев и держал под мышкой большой пшеничный хлеб, а в руках – солонку, потряхивал солонкой и наблюдал, как подскакивают крупинки соли. Прибежал Силантий.
– Что ж ты, здесь это, трусишь тут хлебом-солью? Это ж надо на блюде…
Он наклонился, скрывая одолевавший его смех:
– Это ж с пацанами беда!.. А закуска как же?
Вошла Екатерина Григорьевна, и я обрадовался:
– Помогите с этим делом.
– Да я их давно ищу. С самого утра таскают этот хлеб по колонии. Идем со мной. Наладим, вы не беспокойтесь. Мы будем у девочек, пришлете.
В кабинет прибежали голоногие командиры.
У меня сохранился список командиров той счастливой эпохи. Это:
Командир первого отряда – сапожников – Гуд.
Командир второго отряда – конюхов – Братченко.
Командир третьего отряда – коровников – Опришко.
Командир четвертого отряда – столяров – Таранец.
Командир пятого отряда – девочек – Ночевная.
Командир шестого отряда – кузнецов – Белухин.
Командир седьмого отряда – Ветковский.
Командир восьмого отряда – Карабанов.
Командир девятого отряда – мельничных – Осадчий.
Командир десятого отряда – свинарей – Ступицын.
Командир одиннадцатого отряда – пацанов – Георгиевский.
Секретарь совета командиров – Колька Вершнев.
Заведующий мельницей – Кудлатый.
Кладовщик – Алеша Волков.
Помагронома – Оля Воронова.
На деле в совете командиров собиралось народу гораздо больше: по полному, неоспоримому праву приходили члены комсомола – Задоров, Жорка Волков, Волохов, Бурун, убеленные сединами старики – Приходько, Сорока, Голос, Чобот, Овчаренко, Федоренко, Корыто, на полу усаживались любители-пацаны и между ними Митька, Витька, Тоська и Ванька Шелапутин обязательно. В совете всегда бывали и воспитатели, и Калина Иванович, и Силантий Семенович. Поэтому в совете всегда не хватало стульев: сидели на окнах, стояли под стенками, заглядывали в окна снаружи.
Колька Вершнев открыл заседание. Сваты потеряли свою торжественность, задавленные на диване десятком колонистов, перемешавшиеся с голыми их руками и ногами.
Я рассказал командирам о приходе сватов. Никакой новости в этом известии для совета командиров не было, давно все видели дружбу Павла Павловича и Ольги. Вершнев только для формальности спросил Ольгу:
– Ты согласна выйти замуж за Павла?
Ольга немного покраснела и сказала:
– Ну, конечно.
Лапоть надул губы:
– Никто так не делает. Надо было пручаться[150], а мы тебя уговаривали бы. Так скучно.
Калина Иванович сказал:
– Скучно чи не скучно, а надо о деле говорить. Вы вот нам аккуратно скажите: как это будет все – хозяйство и все такое?
Осип Иванович потрогал усы:
– Значит, так: если ваше согласие, свадьбу там, венчанье проведем, молодые после того к старикам – жить, значит, вместе, и хозяйство вместе.
– А для кого новую хату строили? – спросил Карабанов.
– А то хата будет для Михаила.
– Так Павло ж старший?
– Старший, конечно, он старший, от же старый так решил. Бо Павло жинку берет с колонии.
– Ну, так что, что из колонии? – недружелюбно забурчал Коваль.
Осип Иванович не сразу нашел слова. Тоненьким голосом затарахтел Кузьма Петрович:
– Так получается. Павло Иванович говорят: до хозяина и хозяйку нужно, бо у хозяйки и батько есть, тесть, выходит так, – Михайло берет у Сергея Гречаного. А ваша, значит, в невестки пойдет при Павле Павловиче. И Павло Павлович же и согласие дали.
Карабанов махнул рукой:
– С такими разговорами и до гарбуза можно добалакаться. Какое нам дело, что Павел Павлович дал согласие! Он просто, выходит, ну, шляпа, тай годи. Совет командиров Олю так выдать не может. Если так говорить, так это в батрачки к старому черту…
– Семен… – нахмурился Колька.
– Ну, хорошо, хорошо, беру черта обратно. Это раз. А потом, про какое там венчанье говорили?
– А это уже как полагается – не было такого дела, чтобы без попов женились. Такого у нас на селе не было.
– Так будет, – сказал Коваль.
Кузьма Петрович зачесал в бородке:
– Кто его знает, чи будет, чи не будет. У нас так считается, будто нехорошо: это же выходит – невенчанным жить.
В совете замолчали. Все думали об одном и том же: свадьбы не выйдет. Я даже боялся, что в случае неудачи ребята выпроводят сватов без особенных почестей.
– Ольга, ты пойдешь к попам? – спросил Колька.
– Ты что? Плохо позавтракал? Ты забыл, что я комсомолка?
– С попами дело не пойдет, – сказал я сватам, – думайте как-нибудь иначе. Ведь вы знали, куда шли. Как вам могло прийти в голову, что мы согласимся на церковь.
Силантий поднялся с места и наладил для речи свой палец.
– Силантий, говорить будешь? – спросил Колька.
– Здесь, это, спросить хочу.
– Ну, спрашивай.
– Здесь, это, Кузьма такой, видишь, человек, мечтатель, как говорится. А вот пусть Осип Иванович скажет: для какого хрена водолазы, здесь это, понадобились? Ты лучше бы, здесь это, кабана выкормил.
– Да хай они сказятся! – засмеялся Стомуха. – Я если встречу одного, так и с охоты вертаюсь.
– Значит, здесь это, Кузьме нужны долгогривые, как говорится.
Кузьма Петрович заулыбался:
– Хи-хи, не в том дело, что нужны, и никакой же пользы от них, это само собой. Так видишь что: деды наши и прадеды так делали, а тут еще и Павло Иванович говорит: девку берем бедную, без этого, сказать бы, приданого, ну, и все такое…
Калина Иванович стукнул кулаком по столу:
– Это что за разговоры? Кто тебе дал право такое мурлякать? Кто это такой богатый прийшов сюды, задаваться тут будеть? Ты думаешь, как ты с твоим Павлом Ивановичем из земли хату смазали, так уже и губы вам надувать? У него, паразита, понимаешь, стоить стол та две лавки, та кожух заховав в скрыне, так он уже миллионер какой?
Кузьма Петрович перепугался и запищал:
– Та разве ж кто задавался тут? Мы только так сказали насчет как бы приданого.
– Ты знаешь, куда ты прийшов, чи не знаешь? Тут тебе совецькая власть, чи ты, може, не видав совецькой власти? Совецькая власть может дать такое приданое, что все твои вонючие деды в гробах тричи[151] перевернуться, паразиты.
– Та мы ж… – слабо возражал Кузьма Петрович.
Хлопцы хохотали и аплодировали Калине Ивановичу. Калина Иванович разошелся не на шутку:
– Это пускай совет командиров обсудить хорошенько. Факт: пришли они свататься к нам, нам же нужно подумать, чи отдавать нашу дочку Ольгу за такого голодранци, как этот самый Николаенко, который только и видит, что картошку с цыбулей лопает да лободу разводить, паразит, заместо хлеба. А мы люди богатые, нам нужно осторожно думать.
Общий восторг совета командиров и всех присутствующих показал, что никаких проблем не существует больше. Сваты на время были удалены, и совет командиров приступил к обсуждению, что дать Ольге в приданое.
Хлопцы были задеты за живое всеми предыдущими переговорами и назначили Ольге приданое, по каким угодно меркам, совершенно выдающееся. Позвали Шере, боялись, что он запротестует против больших выдач, но Шере и минутки не подумал и сказал строго:
– Это правильно. Пусть нам будет даже тяжело, но Воронову нужно выдать богато, богаче всех в округе. Куркулям нужно показать место.
Поэтому при обсуждении приданого если и были возражения, то только такого типа:
– И что ты мелешь: лошонка! Не лошонка, а коня нужно дать.
Через час отдышавшихся на свежем воздухе сватов вызвали в совет, и Колька Вершнев поднялся за своим столом и произнес, немного заикаясь, такую внушительную речь:
– Совет командиров постановил: Ольгу выдать за Павла. Павло переходит в отдельную хату, и батько выделяет ему хозяйство, какое может. Никаких попов, записаться в загсе. Первый день свадьбы у нас празднуем, а вы там, как хотите. Ольге на хозяйство даем: корову с теленком симментальной породы, кобылу с лошонком, пятеро овец, свинью английской породы…
Колька успел охрипнуть, пока дочитал длиннейший список Ольгиного приданого. Здесь были и инвентарь, и семена, и запасы кормов, одежда, белье, мебель и даже швейная машина. Кончил Колька так:
– Мы будем помогать Ольге всегда, если потребуется, и они обязаны, если нужно, помогать колонии без всякого отказа. А Павлу дать звание колониста.
Сваты испуганно хлопали глазами и имели такой вид, будто они причащаются перед смертью. Уже не беспокоясь о том, правильно выходит или неправильно, прибежали смеющиеся девчата и перевязали сватов рушниками, а пацаны во главе с Тоськой поднесли им на блюде, покрытом рушником, хлеб и соль. Растерявшиеся, неповоротливые сваты взяли хлеб и не знали, куда его девать. Тоська из-под мышки Кузьмы Петровича вытащил блюдо и сказал весело:
– Э, это отдайте, а то попадет мне от мельника. Это его… такая тарелка.
На моем столе разостлали девчата скатерть, поставили три бутылки кагора и полтора десятка стаканов. Калина Иванович налил всем и поднял стакан:
– Ну, чтоб росла та слухала.
– Кого ей слухать? – спросил Осип Иванович.
– А известно кого: совет командиров и вообще совецькую власть.
Мы все чокнулись, выпили вино и закусили бутербродами с колбасой.
Кузьма Петрович кланялся:
– Ну, спасибо вам, что так все хорошо, будем, значить, поздравлять Павла Ивановича и Евдокию Степановну.
– Поздравляй, поздравляй, – сказал Калина Иванович.
Осип Иванович пожал нам руки:
– А вы того… молодец народ, куда нам с вами тягаться!
Сваты, тихие и скромные, как институтки, вышли из кабинета и направились к деревне. Мы смотрели им вслед. Калина Иванович вдруг прищурился весело и недовольно дернул плечом:
– Нет, это не годится так! Что ж они пошли, как адиоты? Нагони их, Петро, скажи, чтобы ко мне шли на квартиру, а ты, Антон, запряжи через часик да и подъезжай.
Через час хлопцы со смехом погрузили сватов в бричку, еще перевязанных рушниками, но уже потерявших много других отличий официальных послов, в том числе и членораздельную речь. Кузьма Петрович, правда, не забыл хлеб и любовно прижимал его к груди. Молодец, как перышко, понес тяжелую бричку по песчаной дороге.
Калина Иванович сплюнул:
– Это он нарочно таких бедных прислал, паразит.
– Кто?
– Да этот самый Николаенко. Это он, значить, показать хотел: какая невеста, такие и сваты.
– Здесь, это, не то, – сказал Силантий. – Тут такая, видишь, история: другой сват не пошел бы, как говорится, без попов, а эти люди, здесь это, на попов плевать, такие люди… уже не такие! А старый хрен, здесь это, им так сказал: требуйте с попами будто, а в случае, как говорится, не выйдет, так черт с ними, с попами. Видишь, какая история.
В середине августа назначили свадьбу, работали комиссии, готовили спектакль. Забот было много, а еще больше расходов, и Калина Иванович даже грустил:
– Если бы всех наших девчат выдать замуж таким манером, так бери, Антон Семенович, хлопцив и меня, старого дурня, тай веди просить милостыню… А нельзя ж иначе…
В день свадьбы с утра колония окружена часовыми – два отряда пришлось выделить для охраны. Только семидесяти лицам разослали мы напечатанные в типографии приглашения. На них было написано:
«Совет командиров трудовой колонии имени Максима Горького просит Вас пожаловать на обед, а вечером на спектакль по случаю выпуска из колонии колонистки Ольги Вороновой и выхода ее замуж за тов. П. П. Николаенко.
Совет командиров».
К двум часам дня в колонии все готово. В саду вокруг фонтана накрыты парадные столы. Украшение этого места – подарок кружка Зиновия Ивановича: на тонких тростях, установленных над столовой, везде, куда с трудом проникли руки колонистов и куда так легко проникает сейчас глаз, повисли тонкие зеленые гирлянды, сделанные из нежных березовых побегов. На столах в кувшинах букеты «снежных королев».
Сегодня можно с уверенной радостью видеть, как выросла и похорошела колония. В парке широкие, посыпанные песком дорожки подчеркивают зеленое богатство трех террас, на которых каждое дерево, каждая группа кустов, каждая линия цветника проверены в ночных раздумьях, политы трудовым потом сводных отрядов, как драгоценными камнями, украшены заботами и любовью коллектива. Высоты и низины речного берега сурово и привольно-ласково дисциплинированы: то десяток деревянных ступенек, то березовые перильца, то квадратный коверчик цветов, то узенькие витые дорожки, то платформа набережной, усыпанная песком, еще раз доказывают, насколько умнее и выше природы человек, даже вот такой босоногий. И на просторных дворах этого босоногого хозяина, на месте глубоких ран, оставленных ему в наследство, он, пасынок старого человечества, тоже коснулся везде рукой художника. Двести кустов роз высадили здесь колонисты еще осенью, а сколько здесь астр, гвоздики, левкоев, ярко-красной герани, синеньких колокольчиков и еще неизвестных и не названных цветов, – колонисты даже никогда и не считали. Целые шоссе протянулись по краям двора, соединяя и отграничивая площадки отдельных домов, квадраты и треугольники райграса[152] осмыслили и омолодили свободные пролеты, кое-где твердо стали зеленые садовые диваны.
Хорошо, уютно, красиво и разумно стало в колонии, и я, видя это, горжусь долей своего участия в украшении земли. Но у меня свои эстетические капризы: ни цветы, ни дорожки, ни тенистые уголки ни на одну минуту не заслоняют от меня вот этих мальчиков в синих трусиках и белых рубашках. Вот они бегают, спокойно прохаживаются между гостями, вот они хлопочут вокруг столов, стоят на постах, сдерживая сотни ротозеев, пришедших посмотреть на невиданную свадьбу, – вот они, горьковцы. Они стройны и собранны, у них хорошие, подвижные талии, мускулистые и здоровые, не знающие, что такое медицина, тела и свежие красногубые лица. Лица эти делаются в колонии, – с улицы приходят в колонию совсем не такие лица.
У каждого из них есть свой путь, и есть путь у колонии имени Горького. Я ощущаю в своих руках многие начала этих путей, но как трудно рассмотреть в близком тумане будущего их направления, продолжения, концы. В тумане ходят и клубятся стихии, еще не побежденные человеком, еще не крещенные в плане и математике. И в нашем марше среди этих стихий есть своя эстетика, но эстетика цветов и парков уже не волнует меня.
Не волнует еще и потому, что подходит ко мне Мария Кондратьевна и спрашивает:
– Что это вы, папаша, грустите в одиночестве?
– Как же мне не грустить, когда меня все бросили, даже и вы?
– Я рада вас утешить, я даже нарочно искала вас и выставки приданого не хотела без вас смотреть. Пойдемте.
В двух классах собрано все хозяйство Ольги. На выставке толпятся гости, сердитые, завистливые бабы поджимают губы и злобно-внимательно присматриваются ко мне. Они высокомерно обошли нашу невесту и женили своих сыновей на хуторских девчатах, а теперь оказывается, что самые заможные невесты были у них под боком. Я признаю их право относиться ко мне с негодованием.
Бокова говорит:
– Но что вы будете делать, если к вам сваты станут ходить толпами?
– Я застрахован, – отвечаю я, – наши невесты переборчивы.
Прибежал вдруг пацан, перепуганный насмерть.
– Едут!
Во дворе уже играют требовательный сигнал общего сбора. У въезда вытянулся строй колонистов со знаменем и взводом барабанщиков, как полагается. Из-за мельницы показалась наша пара: лошади убраны красными ленточками, на козлах Братченко, тоже украшенный бантом. Мы отдаем салют молодым. Антон натягивает вожжи, и Оля радостно бросается мне на шею. Она волнуется, плачет и смеется и говорит мне:
– Вы же смотрите, не бросайте меня, а то мне уже страшно.
Мы начинаем маленький митинг. Мария Кондратьевна неожиданно умиляет меня: от имени наробраза она подносит молодым подарок – сельскохозяйственную библиотеку. Целую кучу книг приносят за ней два колониста на убранных цветами носилках.
После митинга мы ставим молодых под знамя и всем строем эскортируем их к столам. Им приготовлено почетное место, и сзади них останавливается знаменная бригада. Дежурный колонист заботливо меняет караул. Двадцать колонистов в белоснежных халатах начинают подавать пищу. Особый сводный отряд Таранца внимательно проводит глазами по линии карманов гостей и бесшумно спускает в Коломак несколько бутылок самогона, реквизированных с ловкостью фокусников и вежливостью хозяев.
Я сижу рядом с молодыми, по другую сторону от них Павел Иванович и Евдокия Степановна. Павел Иванович, строгий человек с бородкой Николая Чудотворца, тяжело вздыхает: то ли ему досадно отделять сына, то ли скучно смотреть на бутылку пива, ибо и у него Таранец только что отнял самогон.
Колонисты сегодня чудесны, я любуюсь ими не уставая: оживлены, добродушны, приветливы и как-то по-особенному ироничны. Даже одиннадцатый отряд, заседающий на другом конце стола, завел длинные и задорные разговоры с прикомандированной к ним пятеркой гостей. Я немного беспокоюсь, не очень ли откровенно там высказываются. Подхожу. Шелапутин, до сих пор сохранивший свой дискант, наливает пиво Козырю и говорит:
– А вас попы венчали, так, видите, и плохо.
– А давайте мы вас перевенчаем, – предлагает Тоська.
Козырь улыбается:
– Поздно мне, сынки, перевенчиваться.
Козырь крестится и выпивает пиво. Тоська хохочет:
– Теперь у вас живот заболит…
– Спаси Господи, отчего?
– А зачем перекрестились?
Рядом сидит селянин с запутанной светло-соломенной бородой – гость по списку Павла Ивановича. Он первый раз в колонии, и его все удивляет:
– Хлопцы, а это правда, что вы тут хозяева?
– Ну, а кто ж? – отвечает Шурка.
– А для чего же вам хозяйство?
Тоська Соловьев поворачивается к нему всем телом:
– А разве вы не знаете, для чего? То мы батраками были бы, а то нет.
– А чем ты теперь будешь, к примеру?
– Ого! – говорит Тоська, подымая пирог высоко за ухом. – Я буду инженером, так и Антон Семенович говорит, а Шелапутин будет летчиком.
Он насмешливо посматривал на своего друга Шелапутина. Это потому, что его линия летчика еще никем не признана в колонии. Шелапутин энергично жует:
– Угу, буду летчиком.
– А вот, скажем, насчет крестьянства, так у вас нету охочих?
– Как нету? Есть. Только наши будут не такими крестьянами, – Тоська быстро взглядывает на собеседника.
– Вот оно какое дело! Значится, как же это понять: не такими?
– Ну, не такими. Тракторы будут. Вы видели трактор?
– Нет, не довелось.
– А мы видели. Там есть такой совхоз, так мы туда свиней отвозили. Там трактор есть, как жук такой…
Длинная линия гостей основательно связана нашими отрядами. Я ясно различаю границы отрядов и вижу их центры, в которых сейчас наиболее шумно. Веселее всего в девятом отряде, потому что там Лапоть, вокруг него хохочут и стонут и колонисты и гости. Сегодня Лапоть, сговорившись со своим другом Таранцом, устроили большую и сложную каверзу с компанией мельничной верхушки, сидящей за столом девятого отряда и порученной по приказу его вниманию. Это плотный и пушистый мельник, худой и острый бухгалтер и вальцовщик – человек скромный. Когда-то Таранец был карманщиком, и для него пустым делом было вынуть из кармана мельника бутылку с самогоном и заменить ее другой, наполненной обыкновенной водой из Коломака. За столом мельник и бухгалтер долго стеснялись и оглядывались на сводный отряд Таранца. Но Лапоть успокоительно моргнул:
– Вы люди свои, я устрою.
Он наклоняет к себе голову проходящего Таранца и что-то ему шепчет. Таранец кивает головой.
Лапоть конфиденциально советует:
– Вы под столом налейте и пивом закрасьте, и хорошо.
После акробатических упражнений под столом возле жаждущих стоят стаканы, полные подозрительно бледного пива, и счастливые обладатели их нервно готовят закуску под внимательным взглядом притаившегося девятого отряда. Наконец все готово, и мельник хитро моргает Лаптю, поднося стакан к бороде. Бухгалтер и вальцовщик еще осторожно равняются направо и налево, но кругом все спокойно. Таранец скучает у тополя. Глаза Лаптя начинают пламенеть, и он прикрывает их веками.
Мельник говорит тихонько:
– Ну, хай буде все добре.
Девятый отряд, наклонив головы, наблюдает, как три гостя осушают стаканы. Уже в последних бульканьях замечается некоторая неуверенность. Мельник ставит пустой стакан на стол и посматривает осторожным глазом на Лаптя, но Лапоть скучно жует и о чем-то далеком думает. Бухгалтер и вальцовщик изо всех сил стараются показать, что ничего особенного не случилось, – и даже тыкают вилками в закуску.
Бывалый мельник под столом рассматривает бутылку, но его нежно кто-то берет за руку. Он подымает голову: над ним продувная веснушчатая физиономия Таранца.
– Как же вам не стыдно! – говорит Таранец и даже краснеет от искренности. – Было же сказано, нельзя приносить самогон, а еще свой человек… И смотри ты, уже и выпили. А кто с вами?
– Та черт его знает, – потерялся мельник, – чи выпили, чи нет, и не разберу.
– Как это не разберете? А ну, дыхните! Ну… смотри ты, не разберет! От вас же несет, как из бочки. И как вам не стыдно: прийти в колонию с такими вещами…
– А что такое? – издали заинтересовывается Калина Иванович.
– Самогон, – говорит Таранец, показывая бутылку.
Калина Иванович грозно смотрит на мельника. Девятый отряд давно уже находится в припадочном состоянии, вероятно, потому, что Лапоть что-то смешное рассказывает о Галатенко. Ребята положили головы на столы и больше не могут выносить ничего смешного.
Здесь веселья хватит до конца обеда, потому что Лапоть время от времени спрашивает мельника:
– А что – мало? А больше нет? Вот горе!.. А хорошая была? Так себе?.. Вот только Федор, жалко, придирается. Ну что ты пристал, Федька, свои же люди!
– Нельзя, – говорит серьезно Таранец. – Смотри, они насилу сидят.
У Лаптя впереди еще большая программа. Он еще будет бережно поднимать мельника из-за стола и на ухо шептать ему:
– Давайте, мы вас садом проведем, а то заметно очень…
Восьмой отряд Карабанова сегодня на охране, но он сам то и дело появляется возле столов в том месте, где ярким костром горит философия, возбужденная необычной свадьбой. Здесь Коваль, Спиридон, Калина Иванович, Задоров, Вершнев, Волохов и председатель коммуны имени Луначарского, с козлиной рыжей бородкой, умный Нестеренко.
