Аркадий Аверченко
Рассказы
Смерч
I
Услышав звонок в передней, кухарка вышла из кухни, открыла парадную дверь и впустила Кирилла Бревкова, пришедшего в гости к хозяину дома Терентьеву.
Кирилл Бревков имел рост высокий, голос очень громкий, смеющийся и лицо веселое, открытое, украшенное светло-красным носом и парой сияющих, как звезды, глаз.
При одном взгляде на этот треугольник, углы которого составляли два глаза и нос – можно было безошибочно определить, что Кирилл Бревков живет на земле беззаботно, радостно, много ест, много говорит и всюду находит себе материал для веселья, заливаясь всю жизнь счастливым безыдейным смехом, столь редким в наш сухой век…
– Здравствуй, Пелагея! Как поживаешь?
– Спасибо, барин. Пожалуйте.
– Постой, постой… Э! Да что это с тобой, матушка, такое?!
Он взял руками пылающее от кухонного жара лицо Пелагеи и повернул его к свету.
– Да ведь на тебе, матушка, лица нет!! Ты больна?
– Н-нет! – испуганно прошептала Пелагея. – А рази – что?
– Да ведь ты же бледна как смерть… Краше в гроб кладут! Тифом была больна, что ли?
Багровая Пелагея действительно побледнела и вздрогнула.
– Неужто хворая?!
– Матушка! Да ведь ежели так с тобой, не знаючи, встретиться – так тебя за привидение, за русалку примешь! Сама белая-белая, а глаза горят лихорадочным блеском! Похудела, осунулась…
Кухарка охнула, всплеснула толстыми руками и с громким топотом убежала в кухню, а Кирилл Бревков посмотрел ей вслед смеющимся, лучезарным взглядом и вошел в гостиную.
Его встретил 12-летний Гриша. Вежливо поклонившись, он сказал:
– Драсте, Кирилла Ваныч. Папа сейчас выйдет. Напустив на себя серьезный, мрачный вид, Кирилл Бревков на цыпочках подошел к Грише, сделал заговорщицкое лицо и шепнул:
– Папаше признались?
– В чем?
– Насчет недопущения к экзамену?
Гриша растерянно взглянул в сверкающие глаза Бревкова.
– Какое недопущение? Я допущен.
– Да-а? – протянул Кирилл Бревков. – Вы так думаете? Ну, что ж – поздравляю! Блажен, кто верует…
Хе-хе!..
Он сел в кресло и преувеличенно грустно опустил голову.
– Жаль мне вас, Гришенька… Влопались вы в историю!
– В ка… кую?!..
– А в такую, что я сегодня видел вашего директора Уругваева. «Как идет у вас, – спрашиваю, – Терентьев Григорий?» – «Отвратительно, – говорит. – На совете постановили не допустить его к экзаменам!» Вот оно что, молодой человек!
Если бы Гриша был наблюдательнее, он заметил бы, как дрожали полные губы Бревкова и каким весельем сверкали его бриллиантовые глазки… Но Грише было не до этого.
Он тихо побрел в детскую, спрятав голову в узкие плечи и шепча под нос:
– Господи!
II
В гостиную вышел сам Терентьев и облобызался с гостем.
– Здорово, Кирилл! Сейчас и жена выйдет. Вышла и жена.
Она была худощавая, тонкогубая, с прической, взбитой высоко-высоко над желтым лбом.
– Анна Евграфовна! Неизмеримо рад видеть вас! Ручку-с! Давно вернулись из Москвы?
– Позавчера.
Она оглядела мужчин пытливым взором и с деланным равнодушием спросила:
– Ну а вы, господа, как проводили без меня время? Кирилл Бревков хотел заявить, что он не виделся с мужем со времени ее отъезда, но пытливое лицо Анны Евграфовны показалось ему таким забавным, что он ухмыльнулся и загадочно сказал:
– Было всего!
– Да? – криво улыбнулась Анна Евграфовна. – Вот как!
– Кстати! – обернулся к мужу Бревков. – Вчера я встретился с той полькой!
– С какой? – удивился Терентьев.
– Ну с этой, знаешь… Станиславой. Которой ты платье тогда токайским облил. Вспоминали тебя.
При этом Бревков многозначительно подмигнул Терентьеву одной стороной своего подвижного лица. Но Терентьеву не нужно было и этого подмигивания. Терентьев знал своего веселого, замысловатого друга и сейчас же решил, что он, Терентьев, не ударит перед ним лицом в грязь.
Он сделал фальшиво-испуганные глаза и погрозил Бревкову пальцем:
– Кирилл! Ведь ты же дал слово молчать! Кирилл расцвел. Мистификация получилась хоть куда.
– Молчать? Но я знаю, что Анна Евграфовна женщина передовая и простит мужчинам их маленькие шалости. Тем более – больших денег это не стоило. Сколько ты тогда заплатил? Сто сорок?
– Сто сорок, – подтвердил Терентьев. – Да на чай десять рублей.
Жена переводила взоры с одного весельчака на другого и наконец убежденно воскликнула:
– Да вы врете! Хотите подшутить надо мной. Дразнитесь.
Бревков никогда не мог примириться с тем, чтобы его шутки так легко разгадывались.
– Мы шутим? Ха-ха! Ну, хорошо! Да-с, Анна Евграфовна, мы шутим! Не придавайте нашим словам значения…
Он помолчал и затем обернулся к Терентьеву:
– А знаешь, насчет этой испанки Морениты ты оказался прав!
Терентьев никогда не знал никакой испанки Морениты, но вместе с тем счел необходимым обрадоваться:
– Видишь! Я говорил, что буду прав.
– Да, да, – медленно кивнул головой Кирилл. – Она сейчас же от тебя и поехала к этому жонглеру. Ха-ха! А ведь как уверяла тебя в своих чувствах.
Бревков ударил себя ладонью по лбу.
– Кстати! Все собираюсь спросить тебя: это ты засунул мне в карман тогда утром желтый шелковый чулок?
– Так он был у тебя? – захохотал Терентьев. – А мы-то его искали…
Жена сидела не шевелясь, опустив глаза.
– Вы это серьезно… господа? – спросила она странно спокойным тоном.
Кирилл Бревков вздрогнул:
– О черт возьми! Я, кажется, наболтал лишнего! Простите, сударыня. При вас не следовало вспоминать о таких вещах…
Она вскочила.
– Вы эт-то серь-ез-но?!
В тоне ее было что-то такое, отчего муж поежился и рассмеялся бледным смехом.
– Милая, но неужели ты не видишь, что мы шутим с самого начала? Никуда я не ездил и все время сидел дома. И с Кириллом не виделся…
Муж думал, что Бревков тоже сейчас расхохочется и успокоит жену. Но Бревков был не такой.
– Неужели вы так близко принимаете это к сердцу, Анна Евграфовна? Ну что здесь, в сущности, ужасного? Все мужья это делают и остаются по-прежнему любящими мужьями. Из-за мимолетной встречи с какой-нибудь канатной плясуньей не стоит…
Жена закрыла лицо руками, заплакала и сказала сквозь рыдания:
– Вы негодяи! Развратные подлецы…
– Кирилл! – вскочил с места Терентьев. – Перестань. Довольно! Аничка… Ведь он же это нарочно…
– Не смей ко мне прикасаться, негодяй! Я тебе не испанка!
– Сударыня! – сказал Бревков. – Он больше не будет, он исправится…
Анна Евграфовна оттолкнула мужа и ушла в спальню, хлопнув дверью.
– Началась история! – сказал муж, обескураженно почесав затылок. – И нужно было тебе выдумать такую чепуху!..
Сидя в кресле, Кирилл Бревков хохотал, как ребенок…
III
– Анюта! А Анюта!.. Отвори мне. Ну, брось глупить. Мы же шутили…
Молчание было ответом Терентьеву.
– Анюта, Аня! Что ты там делаешь? Открой! Кирилл хотел подтрунить над тобой, а ты и поверила… Ха-ха.
– Не лги! Хоть теперь не лги… в память наших прежних отношений. Все равно твои жалкие оправдания не помогут…
За дверью послышались рыдания. Потом все стихло. Потом дверь распахнулась и из спальни вышла Анна Евграфовна, в шляпе, с чемоданчиком в руках.
– Я уезжаю к тете. Потрудитесь не разыскивать меня – это ничему не поможет. Приготовьте Гришу ко всему этому. Мне было бы тяжело его видеть. Прощайте, Бревков.
– Анна Евграфовна, – кинулся к ней Кирилл. – Неужели вы поверили? Мы же шутили!!
Она слабо улыбнулась и покачала головой.
– Не лгите, Бревков. Дружба великое дело, но за негодяев заступаться не следует.
– Анна Евграфовна…
– Прочь!! Довольно.
Она отстранила мужа и вышла из комнаты, высоко подняв голову (еще 10 минут тому назад она решила выйти из «этого дома» с «высоко поднятой головой»).
– Чтоб тебя черти взяли, Бревков, – вырвалось у мужа совершенно искренно. – Ты еще что?! Тебе еще чего надо?
– Чего? – прищурилась вошедшая Пелагея. – А того, что изверги вы все, кровопийцы. Вам бы только вдовью кровь пить, чтобы вдове скорее в могилушку снизойти. Этого вам надо?! Да?! Пожалуйте расчет.
– С ума ты сошла? Кто твою кровь пьет?
– Да уж поверьте!.. Посторонние люди-человеки замечают… Уходили вы меня, чтоб вам ни дна ни покрышки! Может, мне и жить-то через вас неделька-другая осталась, да чтоб я молчала?! Нет в вас жалости! Как же – пожалеете вы! Посторонний человек пожалеет, это верно… «бледненькая вы, Пелагея Васильевна, скажет, хворенькая»… А вам – что? Работает на вас дура – и хорошо. Хы! хы!
Она села на пол и залилась слезами.
– Вон! – закричал Терентьев. – Вот тебе деньги, вот паспорт и проваливай. Э… да ну вас всех к черту!
Терентьев схватил шляпу, нахлобучил ее на глаза и убежал. Слышно было, как в передней хлопнула дверь. Пелагея тоже поднялась с пола и ушла. Уходя, поклонилась Кириллу и сказала:
– Балдарим покорно, батюшка! Хуть ты вдову пожалел!
Изумленный Кирилл почесал затылок и, бормоча что-то под нос, стал прохаживаться по опустевшей комнате…
IV
В детской послышался шорох.
Крадучись, вышел маленький Гриша, увидев Бревкова, отскочил, бросил на пол какую-то бумажку и помчался к выходу.
– Куда ты? – крикнул ему вслед Бревков. Гриша взвизгнул на ходу:
– Убегаю! В Америку.
Кирилл поднял бумажку и прочел:
«В смерти моей прошу никого не винить. Виноват директор Уругваев. Уезжаю с Митей Косых в Америку. Примечание: не знал, как начинаются записки, и потому написал про смерть. А вообще едим в Америку. Ученик 2-го класса Григо. Терентьев».
* * *
Кирилл еще минут пять бродил по пустой квартире. Потом ему сделалось жутко.
Он оделся, вышел, запер на ключ наружную дверь и, отдавая ключ дворнику, сообщил ему:
– Терентьевы уехали за границу, а все вещи подарили тебе за верную службу. Старайся, Никифор!
И пошел по улице, усмехаясь.
С корнем
I
– Удивительная женщина! – прошептал Туркин. – Я ее иногда даже боюсь.
– Почему боишься?
– Бог ее знает почему. В ней есть что-то нездешнее.
– Где она?
– Вон, видишь… На диване комочек. В ней есть чтото грешное, экзотическое – это стручковый перец, но формы какой-то странной… необычной.
– Нездешней? – спросил Потылицын.
– Нездешней. Пойдем, я вас познакомлю. Она тобой интересовалась. Спрашивала.
Туркин схватил Потылицына под руку и, лавируя между группами гостей, подтащил его к пестрому комочку, свернувшемуся в углу дивана.
Комочек звякнул, развернулся, и рука, закованная в полсотни колец и десяток браслетов, поднялась, как змея, из целой тучи шелка и кружев.
– Айя! – сказал Туркин. – Я привел тебе моего друга, Потылицына. Ты, Потылицын, не удивляйся, что мы с Айей на «ты» – она всех просит называть ее так. Айя стоит за простоту.
Даже при самом поверхностном взгляде на Айю этого нельзя было сказать: невероятно странную прическу, сооруженную из волос, падавших на глаза, обхватывал золотой обруч, белое лицо и красные губы сверкали в этой чудовищной рамке, как кусок сахара, политый кровью. Нельзя сказать, чтобы на этой Айе было надето простое человеческое платье: просто она была обшита несколькими кусками газа терракотового цвета и окована с ног до головы золотыми цепочками, привесками и браслетами – браслеты на руках, браслеты на ногах, ожерелье в виде браслета – на шее. А от браслета на руке шли тоненькие цепочки, придерживавшие кольца на пальцах, так что вся рука была скована хрупкими кандалами.
При каждом движении Айя вся тихонько позвякивала и шелестела.
– Знакомьтесь со мной, – сказала Айя. – Вас зовут, я знаю – Потылицын, а меня Айя. Думаю, что через час мы будем на «ты». Так проще.
– Айя… – нерешительно сказал Потылицын. – Айя… А дальше как, по отечеству?..
– Никак. Просто Айя.
Айя взяла руку Потылицына, осмотрела ладонь этой руки и уверенно сказала:
– Мы с вами где-то встречались. Вы помните?
– Нет… кажется, не помню. Не встречались.
– Встречались, – уверенно сказала Айя. – В Египте.
– В Египте? Да я там никогда не был.
– О… будто это так важно – не были! Мы с вами всетаки встречались, – капризно протянула Айя. – Не теперь, так раньше.
– Да я и раньше там не был.
– Раньше? Откуда вы знаете, что было раньше… когда не было смокингов и автомобилей. Вы ведь нездешний.
– Да, я сам с юга. Родители мои…
– Вы нездешний! У вас нечеловеческое выражение глаз. Может быть, вы когда-нибудь были ящерицей.
– Может быть, – нерешительно сказал Потылицын. – Мне об этом неизвестно.
– Дайте-ка еще раз вашу руку, – сказала Айя. – У вас на душе есть преступление.
– Что вы! Да я…
– Тссс… Не надо быть таким шумным. Посидим помолчим.
Эта просьба относилась, очевидно, только к Потылицыну, потому что Айя позвякала с минуту и, усевшись поудобнее, сказала:
– Что бы вы сделали, если бы были королем всего мира?
«Повесил бы тебя», – подумал Потылицын, а вслух сказал:
– Что бы я сделал? Не знаю. Особенного тут ничего не сделаешь.
– А если бы я была королевой, – приказала бы уничтожить все часы на земном шаре. Часы – это господа, мы – рабы, и мы стонем под их игом. Тик-так, тик-так! Прислушайтесь – это свист бича.
– Ну уничтожили бы вы часы, а дни остались бы. День сменяется ночью – те же часы.
– В моем королевстве была бы абсолютная ночь. Мы жили бы под землей и уничтожили бы время. Нет времени – и мы бессмертны. Из всего моего королевства я бы сделала бесконечный темный коридор.
«Пожалуй, сделай тебя королевой, – подумал Потылицын, – ты еще и не такую штуку выкинешь… С тебя станется».
А Айя в это время говорила задумчиво и трогательно:
– Ах, я так понимаю римских цезарей. Ванна из свежей человеческой крови утром – это запас нескольких жизней на целый день! Возрождение через смерть прекрасных молодых детей… Розовый огонь на свежем сером пепле…
– Где ваш муж служил? – нервно спросил Потылицын.
– Директор металлургического общест… Ах, мой муж! Иногда я слышу около себя шелест – это он издали думает обо мне.
– Нездешний шелест? – спросил Потылицын.
– Да… Нездешний. Это вы очень хорошо сказали. Шелест… Выродившийся гром, раб, сверженный с небес и закованный в шелковые оковы. Вы никогда не были убиты молнией?
Потылицын украдкой пожал плечами и уверенно признался:
– Был.
– Как это хорошо! Быть убитым молнией – это небесная смерть. Рана в борьбе с небесным Воином.
II
Потылицын потер ладони одна о другую, взглянул на Айю и заметил будто вскользь:
– Вы были когда-то женой вождя негритянского племени?
– Почему? – спросила Айя умирающим шепотом.
– Потому что вы серая. Вы под пеплом… даже сейчас. Я уверен, вы родились от Вулкана. Вышли из кратера вместе с пеплом.
– Ах, – сказала Айя, – вы, пожалуй, правы больше чем нужно. Не нужно быть правым. Кратер…
– А когда вы смеетесь, – заметил деловито Потылицын, – вы напоминаете самку суслика.
– Суслик смеется перед опасностью, – покачала головой, позвякивая, Айя.
– Да и после смерти. У вас прекрасные глаза, Айя. В особенности левый.
– Мой левый глаз знает больше.
– Да! Знание, умерщвляя, украшает. Я вспомнил! Мы с вами виделись не в Египте, а у истоков Замбези. Вы пили воду, стоя передними ногами в реке.
– Я была оленем?
– Да. Антилопа-гну. Жвачное, однокопытное. И, зацепившись хвостом за ветку хлебного дерева, смотрел я на вас, раскачиваясь. Верно?
Айя нерешительно взглянула на Потылицына, и в глазах ее можно было прочесть некоторый испуг: будто пришел какой-то похититель и явно хочет обокрасть ее.
– Да, – подтвердила она. – Замбези. Я помню тигра, который любовно смотрел на меня из джунглей…
Потылицын серьезно кивнул головой.
– Да… тигр. Очевидно, он убежал из туземного зверинца, потому что на Замбези они не водятся.
– Вы любите пуму? – смущенно спросила Айя. – Пума и ягуар напоминают льющуюся воду. Их движения водопадны.
– Ниагарны или имартны? – с интересом спросил Потылицын.
– Ах, это все равно. Я когда-нибудь встречу ягуара… Я буду проходить под деревом, и вдруг на меня сверху свалится гибкая злая масса. О, я не буду кричать. Пусть! Пусть мое тело будет исковеркано, облито кровью. Пусть – я зато узнаю мучение. Я скоро встречусь с ягуаром.
– Вы действительно этого хотите? – сурово спросил Потылицын.
– Да, я хочу мучения, побоев. Я поцелую руку ударившему меня мужчине.
– Хорошо. Завтра я буду у вас с визитом и, кстати, завезу вам расписание.
– Чего?.. – удивилась Айя.
– Расписание пароходов, отходящих в Сан-Франциско. Оттуда по железной дороге до Сакраменто и…
– Зачем?
– Затем, что ягуары водятся в Мексике. До Иокогамы вы можете поехать по Сибирской железной дороге. Правда, вагоны не ахти какие и на станциях буфеты отвратительные…
– Ах, что вы такое говорите…
– Да ведь как же! Иначе вы до ягуаров не доберетесь. В Мексике вы их можете найти по дороге от Чигуагуа…
– Милый! Вы мне даете мигрень. Вы слишком реально касаетесь вещей, которые тоньше паутины. Наши ощущения должны быть ирреальными.
– Нездешними?
– Вот именно. Вы очень метко это сказали…
– Вот что, уважаемая Айя, – сказал Потылицын, вставая. – Я хочу иметь с вами серьезный разговор… Но наедине. Можем мы сейчас уйти в кабинет хозяина?
– Да… – колеблясь, согласилась Айя. – Только зачем «вы»? Нужно «ты». «Ты» – это не приближает, а отдаляет. Я хочу отдаления.
– Ладно, ладно. Пойдем.
III
Они вошли в кабинет. Потылицын усадил Айю на оттоманку, притворил дверь и уселся рядом.
– Вот что, моя милая. Как тебя зовут?
– Айя. Это звучит как падение снега.
– Моя милая! Если ты будешь ломаться – я тебя поколочу. Ты сама об этом мечтала давеча. Не вздумай кричать – я свалю все на тебя. Меня все хорошо знают как скромного человека, а тебя, вероятно, считают за полусумасшедшую сумасбродку, готовую на всякую глупость. Итак, не ломайся и скажи мне, как тебя зовут? Как твое настоящее имя?
– Вы с ума сошли! – испуганно сказала притихшая Айя. – Меня зовут Екатерина Арсеньевна.
– Вот и прекрасно. Вот что я тебе скажу, Екатерина Арсеньевна: мне тебя смертельно жалко… Как это так можно изломать, исковеркать свой благородный человеческий облик? Как можно себя обвешать какими-то браслетками, цепочками, связать себя так, что к тебе и приступиться страшно. Вспомни, Екатерина Арсеньевна, о своей матери. Как бы она плакала и убивалась, если бы увидела свою дочь в таком горестном, позорном положении. Какой глупец научил тебя этим смешным, нелепым разговорам об Египте, ягуарах и темных коридорах? Милая моя, ты на меня ради Бога не обижайся – ты баба, в сущности, хорошая, умная, а только изломалась превыше головы. К чему это все? Кому это нужно? Дураки, вроде Туркина, удивляются тебе и побаиваются, а умные люди смеются за твоей спиной. Мне тебя смертельно жалко.
То, что я тебе скажу, никто тебе не скажет, даже твой муж. Сними ты с себя все эти побрякушки, колокольчики, начни говорить по-человечески, и ты будешь женщиной, достойной уважения и даже настоящей любви. Дети-то у тебя есть?
– Нету, – со вздохом сказала жена директора.
– Вот то-то и беда. Может, это все от бездетности пошло. Ну, милая, не будь такая печальная, развеселись, махни на все рукой и заживи по-новому. Ей-богу, тебе легче будет, чем тогда, когда нужно измышлять беседы о каких-то темных королевствах, ягуарах, пумах и кровавых ваннах. Вот ты уже и улыбаешься. Молодец! Я ведь говорил, что ты женщина не глупая и чувствуешь даже юмор. Ты на меня не сердишься?
– Вы чудовище, – засмеялась Екатерина Арсеньевна. – Грубое животное.
– Ну миленькая, ну скажи же, ну бросите вы своих ягуаров и египтян, а? Обещаете? Я буду вам самым преданным, хорошим другом. Вы мне очень нравитесь, вообще. Бросите?
– Наш разговор – между нами? – отрывисто спросила она, отвернувшись.
– Конечно. Я завтра зайду к вам, ладно?
– Хорошо… Только чтобы об этом разговоре даже не намекать. Условие?
– Даю слово. Итак, до завтра. Расписания привозить уже не надо?
– Ну-у?! А кто обещал молчать? Чудовище! Кстати, мне эта цепочка ужасно натерла руку. Я сниму эту сбрую, а вы спрячьте ее в карман.
– Ах вы, прелесть моя. Давайте!
Медицина
За утренним чаем Ната Корзухина посмотрела внимательно и беспокойно на мужа, провела рукой по его голове и спросила:
– Почему ты такой желтый? Корзухин удивился.
– Желтый? Почему бы мне быть желтым?
– Я не знаю. Только очень желтый. Мне не нравится твой цвет.
– Хорошо, – пообещал Корзухин. – Постараюсь, чтобы этого больше не было!
Корзухин поднялся и ушел на службу. Через два дня утром жена опять сказала с беспокойством:
– Знаешь, ты опять желтый… Даже какой-то синеватый. А виски коричневые.
Корзухин испугался:
– Что ты говоришь?! О, черт возьми… Вот история…
– Тебе, вероятно, нельзя пить. Обратись к доктору.
– Все доктора – мошенники.
– Уж и все! Иногда попадаются и не мошенники. Хочешь, я приглашу своего доктора, у которого я зимой лечилась? Очень хороший. Я напишу ему записку, и он сегодня после обеда заедет.
– Неужели я такой… желтый и синий?
– Ужас! Ужас! Прямо какой-то зеленый.
– Я смотрел нынче в зеркало. Как будто ничего.
– Так… – печально сказала жена. – Значит, жена врет, а зеркало не врет? Зеркало, значит, лучше? Почему же ты в таком случае не устроишься так, чтобы оно варило тебе по утрам кофе, заказывало обед, целовало тебя и ездило с тобой в театры…
– Зови доктора!!
После обеда приехал доктор.
– Здравствуйте, Наталья Павловна. Я получил вашу записку и сейчас осмотрю вашего мужа.
Осмотр продолжался недолго. Доктор выстукал Корзухина, осмотрел его язык и убежденно сказал:
– Вам нельзя пить! Это для вас смерть.
– Что вы говорите! – побледнел мнительный Корзухин. – Что же я тогда буду делать?
– Что вы обыкновенно пьете?
– Немного водки, шампанское, ликеры…
– Вот водки вам и нельзя. И шампанского вам нельзя, и ликеров.
– Стоит ли жить после этого?
– Стоит. Нужно только заниматься больше духовными запросами.
– Займусь, – с искаженным страхом лицом пообещал Корзухин.
* * *
– Ты кашлял во сне. Знаешь ли ты это?
– Нет, я спал.
– Ты кашлял. Я тебя уверяю – ты кашлял, а не спал.
– Почему же я сам этого не заметил?
– Очень просто: потому что ты спал. Тебе, вероятно, вредно куренье… Я уже давно косо посматривала на твои ужасные сигары. Сегодня позовем моего доктора – пусть он осмотрит тебя.
– Странно… Вчера только в департаменте мне говорили: как вы поздоровели!
– Да? Так если тебе говорят в департаменте такие приятные вещи – ты взял бы и поселился там вместо того, чтобы приходить сюда. Конечно, человек ищет где глубже, а рыба… тоже ищет этого самого… как это говорится: как рыба об лед. Я бьюсь как рыба об лед, измучилась, беспокоясь о тебе…
– Зови доктора. Зови доктора!
Приехал доктор и опять осмотрел Корзухина… Ната оказалась права. Доктор, даже не досмотрев голого Корзухина, всплеснул руками и сказал:
– Ой-ой! Вам нужно бросить курить… А то выйдет очень неприятная штука.
– Что же вы называете неприятной штукой? Доктор поднял палец вверх.
– Туда пойдете.
– Вы, вероятно, хотите сказать, – со слабой надеждой в голосе прошептал Корзухин, – что куренье сигар расшатает мой бюджет и мне придется перебраться этажом выше?
– Я говорю о смерти, – веско сказал доктор.
Корзухин сжал губы в мучительную гримасу, подошел к столу, схватил ящик с сигарами и решительно бросил его в огонь камина.
– Молодцом! – сказал доктор. – Зуб нужно вырывать сразу.
– И зуб? – пролепетал Корзухин. – И зуб… нужно?
– Нет, зуб пока не нужно. Это я так.
* * *
Через неделю доктор опять был у Корзухиных.
– Наталья Павловна телефонировала мне, что вы ночью бредили…
– Ей-богу, не бредил. Чего мне бредить?
– А вот мы посмотрим. Разденьтесь… Те-те-те… Батенька! Да у вас скверная вещь: я бы за ваши нервы ни копейки не дал.
Корзухин и не думал вступать с доктором в какую-нибудь коммерческую сделку, но все же встревожился.
– Что же мне делать? Ради Бога…
– Поздно ложитесь?
– Часа в три, в четыре. Бываю в клубе.
– Он, доктор, в карты играет, – пожаловалась Ната.
– Что вы говорите?! Это самоубийство! Вы хотите сохранить остатки вашего здоровья?
– Хочу!
– Клуб – к черту. Карты – к дьяволу. Сон – в двенадцать часов ночи. Перед сном обтиранье холодной водой.
– Хорошо… – скорбно сказал Корзухин. – Оботрусь.
* * *
… Доктор долго мял, тискал и выстукивал Корзухина. Он бил Корзухина кулаком по спине и спрашивал:
– Больно?
– Конечно, больно.
– А тут?
– Ой!
– Нервы, нервы и нервы. Нужно их успокоить. Вы музыку любите?
– Не выше оперетки.
– Нет, это не подходит. Вам нужно ходить на чтонибудь серьезное, действительно художественное. Гм… Вот что! На днях начинается серия вагнеровских опер. Достаньте абонемент.
– Как кстати! – воскликнула, всплеснув руками, Ната. – Мои знакомые как раз хотят уступить кому-нибудь абонемент. И мы вдвоем будем ходить… Вагнер – такая прелесть!
– Осмотрите меня внимательно, – заискивающе попросил Корзухин. – Может быть, найдете что-нибудь полегче, чем можно было бы заменить Вагнера. Обыкновенную оперу, что ли… Или цирк…
Доктор ударил Корзухина кулаком под ложечку и спросил:
– Больно?
– Еще как!
– Ну вот видите – лучше Вагнера не придумаешь… Чудак человек… Говорит – цирк. Это все равно что больному ревматизмом давать пилюли от кашля. Медицина, батенька, такая вещь, что… гм… гм…
Доктор сделался домашним врачом Корзухина. Однажды он осмотрел его, ощупал и сказал со вздохом:
– На этот раз – дело серьезное.
– Говорите – не мучайте меня – что такое? – скривился Корзухин.
– Мотор!
– Неужели есть такая болезнь? Вероятно, психомотор?
– Нет, просто мотор. Вам нельзя пользоваться извозчиком – никаких сотрясений! Слышите? Грудо-брюшная преграда не в порядке. Нужен мотор!
– Послушайте! – сказал Корзухин. – Вы доктор? Так. Вы осматриваете пациента?.. Так, прекрасно. Он, предположим, болен. Хорошо. Вы садитесь и пишете ему рецепт. Существует правило, по которому с рецептом ходят в аптеку. Но я никогда не слышал, чтобы с рецептом бежали в автомобильный гараж!!
– Вы забываете о физическом методе лечения, – сухо сказал доктор.
– Это что за музыка?
– Механотерапия.
– Странно… – обиженно улыбнулся Корзухин. – у меня, может быть, и всей-то грудо-брюшной преграды на дешевенький велосипед неберется, а вы – целый автомобиль прописываете.
Доктор нахмурился.
– Я не гомеопат. Не нравится – можете обратиться к гомеопату. Он вам может даже швейную машину прописать. Пожалуйста!
И ушел, гулко хлопнув дверью в передней.
– Можно подержанный, – робко сказала жена.
* * *
Это было однажды осенью…
Корзухин лег после обеда спать, но ему не спалось: грезились разные болезни, эпидемии и несчастья. Он встал, оделся и печальный, расстроенный побрел к жене.
В дверях ее комнаты, перед портьерой, приостановился, услышав голоса. Прищурился… Потом опустился на стул у окна и стал слушать. Разговаривали двое:
– Вы должны, доктор, это сделать!
– Ни за что! Вы сами не знаете, что просите… Нужно же знать меру.
– Я и знаю меру. Но мне необходимо иметь зеленую гостиную! Слышите? Вы должны это устроить. Наша старая красная опротивела мне до тошноты.
– Вы говорите вздор. Как я это сделаю?!
– Ваше дело. На то вы доктор.
– Это скорей дело обойщика.
– Придумайте что-нибудь! Скажите, что красный цвет ему вреден, а что зеленый там что-нибудь такое… увеличивает кровообращение, что ли. Или расширяет сосуды.
– Вздор! Зачем ему расширение сосудов?
– Скажите просто, что ему вредна красная гостиная.
– Да он ведь там никогда и не бывает.
– А вы найдите такую болезнь, чтобы ему нужно было сидеть в гостиной, намекните на кубический объем воздуха, а потом скажите, что такой красный цвет в гостиной ему вреден.
– Наталья Павловна… Это черт знает что!.. Он уже на автомобиле чуть не поймал меня. Если он догадается – подумайте, что будет… Я понимаю, мои первые опыты – они хоть что-нибудь имели под собою… Хоть какую-нибудь почву… Конечно, куренье вредно, напитки вредны, картежная игра вредна… Но Вагнер – это безобразие, автомобиль – это наглость. У вас нет ни такта, ни логики.
– Ну хорошо. Устройте мне последнее – красную гостиную – и ладно. Больше ни о чем не попрошу.
– Даете слово?
– Да-ю! Честное слово!!
– Ну, в последний раз. Господи благослови.
………………………………………………………………………..
Доктор и Ната отправились в спальню на поиски Корзухина, но Корзухина там не нашли.
Отыскали его в красной гостиной. Он сидел на красном диване, тянул из горлышка бутылки коньяк и курил чудовищную сигару.
– А, доктор! – сказал он, подмигнув. – Здравствуйте! Не находите ли вы, что красный цвет гостиной мебели дурно влияет на меня? Кубический объем, как говорится, не тот. Хе-хе… Продается хороший автомобиль, дети мои! Срочно нужны деньги за выездом в клуб, и если я, черт побери, не заложу сегодня хорошего банчишки – потащите меня опять на Вагнера. Ха-ха! Дорогой врач! Ломаются нынче все преграды, в том числе и ваша грудо-брюшная, если вы не покинете немедленно одр тяжелобольного Корзухина. Неужели мы никогда с вами, доктор, не увидимся? Ну, что ж делать… Я с этим совершенно примирился. Пошел вон!
