Сергей Арно
Квадрат для покойников
Глава 6
Кто-то тряс его за плечи, хлопал по щекам. Николай открыл глаза, сел, болью отдало в спине.
– Коля, очнулся? – в темноте перед ним на корточках сидел Владимир Иванович.
Сзади кто-то кряхтел, постанывал, до Николая донеслось шипение, которое издал человек, прежде чем броситься на него из стены. С помощью Владимира Ивановича он поднялся на ноги и подковылял к сгрудившейся в одном месте компании.
На земле со связанными за спиной руками сидел странный человек. Его совершенно голое тело было серого цвета и настолько сливалось со стеной, что если бы Захарий не светил прямо на него, а отвел фонарь чуть в сторону, заметить его было бы не просто. Длинные пряди редких волос развалились по плечам, борода свисала до живота. Человек был необычайно костляв, сухостью тела напоминая сбежавшую из Эрмитажа мумию; и только светящиеся глаза, смотревшие на всех с ненавистью, выдавали в нем живого человека. Омерзительный, дурманящий запах исходил от его тела, это был тот самый запах, преследовавший их все время пути.
– Может быть, он говорить не умеет, – шепотом предположил Алексей.
– Умеет, – бодро заверил его Захарий, шаря по грязному телу светом фонаря. – Ты кто? Зовут-то тебя как, мужик?
В ответ снова послышалось шипение.
– Ах ты, крыса! Ты говорить с нами не хочешь. Тогда все. Уматываем, братва. А этот придурок пускай здесь остается связанным, пусть его крысы живьем жрут.
Захарий, держащий на плече сверток с Лениным, повернулся, сделав вид, что собирается уходить. Все тоже стали вставать с корточек. Незамысловатая хитрость карлика дала неожиданный результат. Человек у стены захрипел, забулькал и что-то сказал, но слов никто не понял. Захарий туг же передумал уходить и снова присел на корточки.
– Ну, чего сказать-то хочешь?
Старик снова забормотал нечленораздельно.
– Боится он нас, – сказал Владимир Иванович. – Говорит, что людей боится.
И тут, неожиданно для всех, Владимир Иванович заговорил на никому не понятном языке. Некоторые слова казались знакомыми Николаю, но смысла фраз он не понимал. Мумиеподобный старик что-то отвечал ему и они, казалось, нашли общий язык.
– Ну чего, чего он говорит-то? – не выдержал Захарий, толкнув в бок Владимира Ивановича.
– Не все понимаю, много незнакомых слов… – проговорил тот задумчиво и вновь, отвернувшись к зловонному человеку, продолжил с ним разговор.
Подождав, Захарий снова толкнул его в бок.
– Он говорит, что живет здесь, – наконец сказал Владимир Иванович.
– Ну это мы и без тебя знаем. Ленина-то зачем стырил?
– Может он проголодался, съесть его хотел? – шепотом предположил научный сотрудник смерти.
Поговорив еще некоторое время, Владимир Иванович тяжело вздохнул.
– Ну, – не терпелось Захарию. – Чего говорит-то?
– А сверток стырил зачем, думал он с едой, что ли? – спросил Алексей.
– Нет, тут непонятно. Он говорит, что Ленин этот его. Он изъясняется не на современном жаргоне, а на языке дореволюционных мазуриков.
Он снова повернулся к старику, продолжив с ним беседу. Они беседовали довольно долго. Во время разговора Владимир Иванович развязал ему руки, и все увидели его похожие на куриные лапы кисти с длинными закручивающимися внутрь ногтями. Время от времени Владимир Иванович изумлялся, и хотя всем было жутко интересно, о чем они говорят, их никто не прерывал.
Старичок вдруг, вскочил на ноги, блеснув глазищами, неожиданно бросился на стену и… исчез. Казимир Платоныч посветил на то место, и все с изумлением увидели, что человек вовсе не исчез, а, приникнув к стене всем корпусом, слился с ее поверхностью. Его длинные ногти, мгновенно разыскав щель между кирпичами, удивительным образом удерживали тело от падения. Продемонстрировав этот цирковой трюк, он сошел вниз и вдруг с шипением кинулся в сторону, схватил с земли живую крысу и, мгновенно открутив ей голову, отбросил подальше в тоннель.
– Здорово, – похвалил Захарий и, тоже увидев неподалеку крысу и не желая ударить лицом в грязь, вынул из кармана молоток и тихонько стал к ней подкрадываться. Но крыса, почуяв опасность, убежала.
И тут произошло нечто неожиданное. Тощий старик следил за Захарием с изумлением и ужасом, его тщедушное тельце меленько дрожало, рот приоткрылся, показав два желтых зуба, бородка ходила ходуном. Его страх передался и другим, и они с нарастающим беспокойством смотрели по сторонам. Когда Захарий вернулся ни с чем и остановился против трепещущего человека, тот, не выдержав, вдруг закричал, замахал руками… Владимир Иванович, увидев перемену в его поведении и поняв смысл выкриков, ответил ему что-то; тот не слышал, а только выкрикивал истерически, махал на Захария руками. И когда нарастающий ужас его достиг своего апогея, он растолкал всех и бросился бежать в темноту тоннеля.
– Стой! – закричал Захарий.
Владимир Иванович, сложив ладони рупором, что-то кричал ему вдогонку, во тьму светили фонарем, звали, но человек так и не вернулся.
– Он напугался молотка, – когда стало ясно, что его не докричаться, пояснил Владимир Иванович.
Захарий поднес молоток к глазам.
– Молоток как молоток, – сказал он, недоуменно разглядывая его. – Я у соседки, Казимир, твоей стырил. Раньше она с молотком ходила, а как я его стырил – лом завела, чего он напугался – не пойму.
– Он кричал, что это и есть тот самый молоток. У него наверное с рассудком что-то случилось. Еще бы, ведь сорок лет под землей.
– Сколько?! – воскликнули все хором.
– Сорок, – повторил Владимир Иванович задумчиво. – Но история здесь темная…
И рассказал Владимир Иванович чудную историю. Слушали его не перебивая и удивлялись.
Был это старый вор в законе по кличке Талый. Сколько ему лет, Талый не знал, но революцию помнил и уже к революции успел наворовать, наубивать и насидеться на каторге. Был он вор удачливый, лютый и в мире разбойничьем приметный. Сроки отсиживал не полностью – не любил неволи, оттого сбегал часто. И вот как-то на каторге передал ему старый разбойник перед кончиной своей тайну умертвления людей. Талый с радостью принял полезное знание и стал направо и налево народ могилить, пока снова на каторгу не занесло. Тут один "политический" сильно заинтересовался знанием разбойничьим и все приставал к Талому, чтобы он рассказал, куда давить. Но закон есть закон, знал вор Талый, что не простят ему клятвопреступления. Суровый закон смертью карал. Революция грянула. Весело гулял Талый – много душ загубил. Отыскали его чекисты с револьверами в притоне, привели к большому начальнику в Кремль. Смотрит Талый и глазам своим не верит: тот самый "политический" с каторги. Замыслил он, оказывается, мужика одного грохнуть, видать, сильно мешал ему мужик. Деньги немалые обещал. А Талому что, не впервой, знай, плати. Клиент хилый оказался, но шустрый. Долго гонялся за ним по комнате, поймал, наконец, надавил, куда полагается, и вышел гонорар требовать. Тут ему чекисты руки за спину закрутили и бросили в тюрьму. Понял тут Талый, что смерть его бредет. Вспомнил о законе разбойничьем, что перед смертью обязан знание свое передать. А тут как раз паренек сокамерник по кличке Парамон – стал его учить, парень смышленый, скоро дело душегубское освоил. Приготовился Талый к смерти, да, видать, время не пришло – чудом бежать удалось. Искали его. Везде чуял он за собой погоню и к разбойной братии сунуться не мог. А как дознаются, что передал он секрет и хоть по недоразумению, а жив остался – короток разговор с нарушителем закона… Тогда забрел Талый в канализацию, задраил все выходы и живет здесь. А мужик, которого они с собой принесли, и есть тот самый, из-за которого Талый в канализации живет, хотел он его украсть и у себя оставить на прокорм крысам, потому что он судьбу Талому исковеркал и жизнь его разбойничью сгубил.
Выслушав рассказ Владимира Ивановича, помолчали.
– Грустно, – сказал Захарий. – Он, значит, Ильича нашего усыпил. Сколько же ему лет? Страшно подумать.
– Лет? – ухмыльнулся научный сотрудник смерти. – Осмотритесь кругом. Ведь вокруг вечность.
Все оглянулись, словно и вправду собирались увидеть вечность.
– Вечность, и этот тип вечный. Понимаете вы?! Он вечен! Теперь вы поняли, куда мы попали, а?! – из громкого его голос сделался тихим. – Теперь вы поняли?..
– Успокойся, Леха, – Захарий похлопал его по руке. – Не бери в голову. Выберемся…
– Неужели вы не поняли, кто это был? – не обратив внимания на участливого Захария, продолжал научный сотрудник смерти. – Ведь это было привидение. Понимаете вы?! Столько же люди не живут. Это было привидение. Он приговорен скитаться по канализации вечно. По вечной канализации. Понимаете вы?! Это не канализация – это чистилище. Скверные грешные души проходят через чистилище, чтобы очиститься от грехов. И выхода отсюда нет.
Последние слова заставили всех вздрогнуть. Захарий повернулся к Владимиру Ивановичу.
– Ты, надеюсь, спросил, где выход.
Владимир Иванович молчал, не глядя на карлика.
– Ты про выход спросил? – навязчиво повторил он свой вопрос.
Владимир Иванович молчал.
– Так какого же хрена?! Ведь с этого начинать нужно было. Теперь ищи его по всей канализации.
– Вот что, – заговорил Эсстерлис. – Возвращаться нужно, может, лестницу найдем.
Долго спорили о правильном направлении. Они настолько долго блуждали по трубе в поисках выхода, что любое избранное ими направление могло оказаться верным. Переспорил всех Захарий, решили идти по его пути.
Первое время шли с энтузиазмом, торопливо, стараясь согреться, хотя бы ходьбой, но сырой холод проникал сквозь одежду, сквозь кожу, сквозь мясо – до костей. Шли долго, озираясь, надеясь увидеть сзади светящиеся глаза обитателя канализации, но он, напуганный молотком, не появлялся. Наконец, пришли к свежему завалу. Молча постояли возле него и побрели назад.
Бесчисленные повороты, движение по однообразному бесконечному тоннелю отупляли. Кроме лютого холода, подвернутых ступней Николая уже ничто не тревожило. Все было безразлично. Он переставлял ноги, глядя в чей-то маячивший перед глазами затылок.
Добравшись неизвестно до какого по счету перекрестка, решили передохнуть. Все уселись на кирпичи в кружок. Захарий вождя не бросил на землю, а заботливо уложил на колени.
– Забрались мы в дерьмо, – сказал он, похлопав Ильича, достал их халата молоток, положил его на сверток, затем вынул папироску, закурил.
Положение было почти безнадежным. Все это понимали, оттого сидели молча. Фонарь не гасили – с ним было не так страшно – в его свете Эсстерлис отгонял палкой нахальных прожорливых или просто любопытных крыс.
– Вообще-то, смерть от жажды довольно мучительна, – тихо, ни на кого не глядя, как будто размышляя, заговорил научный сотрудник смерти. – Но с другой стороны есть и поужаснее. К примеру, на колу или на кресте… К смерти нужно привыкнуть. А я вот сколько с ней дел имел, а все привыкнуть не могу. Умирать в канализации от жажды… потом уже ослабшего, но живого будут грызть крысы… И предсмертные муки у всех по-разному проходят. Старик Мечников лежал больной в кровати, вдыхал себе кислород и вдруг начал икать. Ну, подумаешь, икать человек начал, бывает же… Но нет, Мечников-то знал. "Это конец, – сказал он совершенно спокойно. – Это предсмертная икота. Так умирают". И больше ничего не говорил, никогда. Зато Антон Павлович умер красиво – он умер с бокалом шампанского в руке. Выпил бокал шампанского и умер. Очевидцы говорили – как только он выпил, так появился на щеках румянец, глаза заблестели. Думали – вот оно чудо – болезнь отступила. Но нет, умер через минуту. Чудесно. Правда?
– Что умер? – поинтересовался сильно угрюмый Захарий.
– Нет, что с бокалом шампанского. Красиво. Эпикур, например, справедливо считал, что пока мы живем, ее (то есть смерти) нет, а когда она есть – нас уже нет.
– Плевал я на твоего Эпикура, понял! – с вызовом зло проговорил Захарий. – Плевал!
Все почувствовали, что нарастает конфликт, что внутри у такого всегда жизнерадостного, неунывающего Захария зреет буря, и, глядя на молоток, лежавший перед ним, никто не знал, какие формы она приобретет. Но сотрудника смерти было не остановить.
– Цицерон считал, что жизнь философа – есть постоянное размышление о смерти. Кыш! Мерзость какая, – он отпихнул ногой крысу и продолжал свою монотонную речь. – Я о смерти думал много и танатологией занимался профессионально. А вот сейчас боюсь. Не того, что за смертью, боюсь – за смертью что, известно – рубежа этого боюсь почему-то. И потом в поганой канализации… еще живого крысы…
– В канализации… – пробормотал Захарий, неотрывно глядя на световое пятно перед ногами. – И еще живого крысы… – голос его приобретал совсем не свойственные ему интонации, и всем стало не по себе. Папироску он изо рта не выпускал, хотя табак весь прогорел и воняло жженой бумагой. – Не хочу среди крыс, – рука его сжимала рукоятку молотка. – Не хочу! И не буду! – голос крепчал и уже переходил в крик. – Никогда не будут меня крысы жрать!!
Он неожиданно вскочил на ноги. Тело Ильича от резкого толчка подлетело вверх и, сделав переворот, одним своим концом повалилось на Николая. Он не удержал равновесия на стопке кирпичей и шлепнулся, больно ударившись копчиком. Но тело вождя задело не только его. Светивший всем Эсстерлис не успел отдернуть руку, и Ильич ударил по фонарю. Казимир Платоныч вскрикнул, фонарь упал на землю, тихо хрустнуло придавленное телом стеклышко, стало темно.
– Никогда меня крысы жрать не будут! – закричал в темноте Захарий.
Раздались шаги бегущего человека. Шаги быстро удалялись, неуверенные, сбивчивые…
Николай, цепляясь за влажную стену, поднялся на ноги. Он помнил, что где-то здесь лежит тело Владимира Ильича, поэтому стоял на месте, потирая ушибленное место. Вокруг него было темно и тихо. За время блуждания по трубам он уже успел свыкнуться с тишиной и ее фоном – писком и шуршанием крыс. Сейчас он слышал эту тишину, но не слышал и не ощущал человеческого присутствия, как будто он остался один. Шли напряженные секунды или минуты. Может быть, часы?.. Николай отчаянно вглядывался во мрак. От ужаса, что он остался один, бросило тело в жар, на лбу выступила испарина. Он до боли вглядывался во тьму, боясь отчего-то звать. Осмелевшие крысы подбирались ближе.
– Захарий, – неожиданно раздался рядом тихий напряженный голос Эсстерлиса. – Захарий, ты здесь?
И тут же спокойный бесстрастный голос научного сотрудника смерти:
– Нет его больше. Он убежал, навсегда. А нам уже ничто не поможет. В нашем положении лучше лечь на землю и закрыть глаза. "В этой книге Бога нет", – сказал перед смертью Зигмунд Фрейд. Без фонаря нам не выбраться.
Тихонько всхлипнул Владимир Иванович. Крысиный писк приближался, становясь активнее. В темноте люди были беспомощны против них, и крысы об этом знали. Послышалось движение, и к ногам Николая привалилось что-то мягкое и тяжелое, щелкнуло что-то металлическое раз, другой…
– Лампочка разбилась, – сказал Эсстерлис. – Всего три спички осталось.
Чиркнула спичка. Слабый свет ее ненадолго озарил стоящего Эсстерлиса, Алексей сидел на стопке кирпичей, уставившись в стену; Владимир Иванович, закрыв ладонями лицо, всхлипывал. Света спички хватило для того, чтобы понять, что в темноте крысы наверняка нападут и на живых людей. На них со всех четырех сторон наступали полчища грызунов – они чуяли неспособность людей защищаться в темноте, и целыми семьями, оскалив желтые зубы, медленно приступали к ним на веселый пир.
– Этого-то сейчас сожрут, – имея в виду Ленина, сказал Эсстерлис, когда спичка погасла. Он один не потерял еще в этой безнадежной обстановке самообладание.
С ног у Николая тяжесть убрали – Эсстерлис поднял Ильича на руки.
– Чего же теперь? – проговорил Николай, ни спрашивая, ни утверждая, а просто, лишь бы чувствовать, что ты пока не одинок среди крыс.
Несмотря на подземный холод и то, что тело трясет озноб, под курткой было мокро от пота, и рубашка неприятно липла к телу.
– Что же? – снова и снова повторял он.
И тут откуда-то издалека до них донесся отчетливый человеческий вопль. Николай прислушался, даже Владимир Иванович перестал всхлипывать. Вопль повторился. Но было непонятно, то ли это вопль муки и ужаса, то ли восторга и радости. Когда крик прозвучал снова, Николаю почудилось, что это крик о помощи, жуткий, тревожный.
– Господи, – прошептал Казимир Платоныч. – Никак Захарий орет. Никак его придавило.
– Может, он выход нашел, – несмело предположил Николай.
– Если бы выход, нашел, так бы не орал. Пошли выручать.
Шли, держась друг за друга. Впереди с бамбуковой тростью в руке осторожно, как незрячий, простукивал дорогу Алексей; за ним, с телом вождя шел Казимир Платоныч. Уцепившись за сверток, спотыкался на каждом шагу Владимир Иванович. Николай оказался последним. Шли медленно, нетвердо, словно вереница слепцов, забредших в канализацию из средневековья с картины Брегеля.
Брели долго, часто останавливаясь, чтобы сориентироваться и не сбиться с пути. Но крик повторялся и повторялся, давая направление. Особенно тяжело было Казимиру Платонычу: его высокий рост вынуждал сгибаться очень низко, чтобы не повредиться о нависающий свод, кроме того, приходилось тащить сладко спящего Ильича. Николай иногда поддерживал Владимира Ивановича, старческие ноги которого шли неуверенно, но Николай не всегда был убежден в правильности выбранного пути и не всегда был согласен с направлением. Один раз забрели в тупик, но, поняв ошибку, вернулись и продолжили путь. Вопли приближались.
Наконец, сделав еще один поворот, они увидели Захария. Захарий по щиколотку в воде, разбрызгивая вокруг себя фонтаны воды, плясал какой-то нецивилизованный танец, размахивая молотком и вопя изредка дурным охрипшим голосом. Позади него располагались ветхие металлические воротца. Из-за них в проеденные ржавчиной щели пробивался неяркий дневной свет. Одуревшим от тьмы людям сначала показалось, что этот пляшущий на фоне света безумец совсем не Захарий, а кто-то неизвестный; некоторое время они бессмысленно наблюдали за Захарием, но когда пришли в себя, то бросились по воде к воротикам и жадно прильнули к щелям. Один Казимир Платоныч с Ильичом остался на берегу.
То, что Николай увидел, когда прильнувший к щели глаз его свыкся с тускнеющим дневным светом, поразило его. Он глядел в щель, приоткрыв рот, и испытывал такой восторг и упоение перед ландшафтом, открывшемся его пораженному оку, какое едва ли испытывал когда-либо прежде. Видел он широченную реку, она медленно двигалась прямо под ногами. Справа гигантский мост. А на другой стороне дома, по горбатому мостику мчатся машины, за решеткой – деревья, должно быть, сад… И небо, темнеющее, но высокое, бесконечное небо… Вот она – свобода! Ширь! И, действительно, хотелось заорать, как Захарий, и разбежаться, и прыгнугь, и скокнуть!.. Ширь! Ух, городище!
Подавленный, обвороженный открывшейся вдруг городской ширью, глядел Николай в щель. Когда надоело, отступил. Пришедший в себя Захарий сидел на сухом кирпиче у ног так и не сошедшего с места Эсстерлиса.
Приступили к работе. Перед тем как взять лежавший на коленях молоток, Захарий хорошенько наплевал на руки. Владимир Иванович и Алексей отошли от ворот, по их лицам было видно, что они поражены не меньше Николая.
– Хорошо, молоток у твоей соседки стырил, – кинув взгляд на Казимира Платоныча, крикнул Захарий. – Теперь у нее лом. А нам бы лучше лом сгодился.
Он встал и, воинственно потрясывая молотком, корча зверские рожи, приступил к воротам. Заперты они были на засов со стороны Невы, поэтому оставалось только раздолбать их. Захарий это понимал и молотил изо всех своих сил. Поднялся оглушительный визг и грохот. Все молча глядели на слабосильного низкорослого человека, вступившего в единоборство со ржавыми воротами, и было его отчего-то всем жалко. Отыскали кирпичи и тоже принялись за работу. Только Казимир Платоныч стоял, выпрямившись во весь рост, со слегка поеденным крысами Ильичом на плече и смотрел как сторонний наблюдатель на единоборство людей с воротиками.
Наконец, в ржавой поверхности удалось пробить брешь. Захарий, высунув на волю руку и нащупав засов, с трудом и скрежетом открыл его, воротца распахнулись, Захарий ступил за порог и… оказался по пояс в воде. Но канализационная труба до такой степени надоела всем, что сырость никого не испугала, и они выпрыгнули вслед за смелым карликом. У берега было мелко. В пятнадцати метрах от канализационной трубы оказался гранитный спуск к воде. На ступеньках возле воды сидела очень влюбленная парочка. Думая, что с противоположного берега их увидеть и разглядеть никто не сможет, они с видимым удовольствием отдали волю своим животным чувствам, и когда заметили выходящих из реки странных людей, удивились.
Поднявшись на набережную, они оказались возле дворца, в котором все, кто хотел, сочетались браком. За дубами виднелся домик строителя проклятой канализации – Петра I.
Ильич торчал во все дыры. От народа скрыть его было невозможно, поэтому шли не таясь, но никто их не задержал. Домой возвращались, когда уже зажгли фонари, с большой опаской. Ведь японцы, выбравшись из трубы раньше, могли организовать засаду.
В квартире было тихо и тревожно. Только успели засунуть Ильича под стол и закидать платками, пришел Валентин, бледный и встревоженный.
– Вы, Владимир Иванович, целый день отсутствовали, а тут такое!..
Он схватился за голову.
– Японцы, что ли? – спросил Захарий безразлично.
– Да японцы ладно, – махнул рукой Валентин. – Намного хуже. Военный переворот.
– Что?! Какой еще переворот? – удивился Владимир Иванович.
– Государственный переворот. В Москве танки, военные захватили власть. Президент неизвестно где. По радио одно и то же весь день долдонят. В общем, жуть.
– Доигрались, – сказал научный сотрудник смерти обреченно, бухнувшись на стул.
– Расскажи толком, что за переворот, из-за чего перевернули и кто, – попросил Захарий.
– Да не знаю подробностей никаких. По радио весь день одно и то же говорят. Танки в Москве… Что делать?!
– Все ясно тогда, – заключил Захарий. – Теперь меньшинствам разным плохо придется…
– Ой, не пугайте меня, мужчины! – воскликнул Валентин и вышел вон из комнаты.
– Наделали мы шума-гама, – сказал Казимир Платоныч.
– Кто ж знал, что они так из-за Ильича всполошатся. Я думал – заменим, никто и не заметит. А тут, пожалуйста, даже президента из-за нас арестовали, – сказал Захарий. – Его тоже придется ехать выкрадывать.
– Может, думают, что он Ильича свистнул, – предположил Владимир Иванович.
– Всю страну перевернут, – печально вздохнул Алексей. – Обязательно до нас доберутся, и к стенке.
Научный сотрудник смерти совсем скис.
– Так нужно его оживить да выпустить, – сказал Николай. Сообщение Валентина взбодрило его после утомительного путешествия по канализационной трубе.
– Действительно, оживить и пусть катится на все четыре стороны, – поддержал его Владимир Иванович.
Все смотрели на Казимира Платоныча. Но тот, не обращая ни на кого внимания, сидел на диване с отсутствующим видом.
– Ну слышь, что ли! Казимир! – окликнул его Захарий. – К тебе ведь люди обращаются.
Казимир Платоныч вздрогнул, словно проснувшись.
– Не стану я его оживлять, – зло пробурчал он и с вызовом окинул окружающих дерзким взглядом.
Его слова произвели сильное впечатление. Всеобщее изумление выразилось в недоуменном молчании.
– Не буду! Вот так, – повторил Казимир Платоныч, победоносно оглядев общество.
Владимир Иванович в полной тишине вдруг звонко чихнул, и тут же встрепенулся Захарий.
– Ну и правильно, – сказал он. – Я тоже думаю – ни к чему это…
– Когда мы по канализации тащились, я понял это, – Казимир Платоныч в задумчивости глядел в сторону маленького человека, но сквозь. – И вот идем мы, идем, и вдруг мне в голову мысль приходит, что оживи я его – мы вот так всегда без конца по канализации идти будем. И решил я, что если выберусь живым оттуда, оживлять его ни за что не стану. Не знаю, может, не верно это.
– Конечно, не верно, – сказал Алексей. – Оживлять нужно.
– Всю охоту мне канализация отбила и этот… Талый со своей испорченной разбойничьей судьбой. Не стану оживлять.
– Зря, выходит, все тусовки… А, впрочем, правильно.
– Считайте, что мы с вами фамадихану совершили. Это у малагасийских язычников такой обряд, когда они переворачивают и переодевают останки родственников. А мы его на экскурсию в город, носящий его имя, свозили, – сострил Захарий.
Казимир Платоныч поднялся и вышел из комнаты.
– Забвение, – в задумчивости проговорил научный сотрудник смерти. – Как все это странно. Вы знаете, а ведь он все слышит и чувствует. Во время летаргического сна люди слышат, что происходит вокруг них.
Все посмотрели туда, где покоился Ленин.
– Так что он все знает, – продолжал он. – Это не бесчувственный чурбан. Хотя и называется "забвение", в переводе с греческого летаргия – это забвение и бездействие. Лета в греческой мифологии называлась река забвения в подземном царстве. Вода этой реки заставляет души умерших забывать прошлую свою жизнь на земле. Но он не забылся, он все слышит и, пожалуй, даже не бездействовал все эти годы. Может быть, он и видит все…
– Чушь все это! – воскликнул Захарий. – Наслушался ты, Леха, пропаганды: "Ленин живее всех живых!", "Ленин с нами!" и прочей чуши. Тут другой вопрос возникает: "куда его девать?" В мать городов русских к Антисиму повезем или здесь, в Большой дом, подкинем?
– Опасно, – вздохнул Владимир Иванович. – Может, его в более безопасное место подкинуть.
– В гастроном, например, – сострил Николай вполголоса и с опаской взглянул под стол. – Пусть кормят.
– Нет, в гастрономе с ним никто возиться не станет, а вот в благополучную состоятельную, но бездетную семью, пожалуй, можно.
– А почему в бездетную? – возразил Владимир Иванович. – Может, наоборот детную. Пусть детишки с ним играют, ползают по нему.
– Нет, дети его бояться будут, – аргументировал Захарий.
– А бездетным Ильич не нужен, – заявил Владимир Иванович. – Они его наверняка голодом заморят.
– Леха, может, у тебя семья благосостоятельная на примере имеется.
– Зачем его подкидывать? Давайте ко мне в институт смерти стащим. Буду его кормить.
– Нужно Ильича прежде, чем тебе отдавать, осмотреть сначала, не подпортили ли его крысы. Может, его тело ремонта требует.
Захарий очистил стол от посуды, составив ее куда придется – в основном на пол – но в беспорядке, царившем кругом, оказавшаяся на полу посуда выглядела на месте. Алексей с Николаем нехотя помогали карлику. Владимир Иванович не пожелал принимать в раздевании участие.
Вернулся Казимир Платоныч и, усевшись на стуле возле окна, стал смотреть в уличную тьму.
На освобожденный стол взгромоздили сверток, и недоверявший никому Захарий принялся освобождать Ленина от покрывал.
Костюмчик и даже белье вождя были сильно поедены грызунами, но тело выглядело не тронутым, свежим. Захарий, из приличия, вовсе обнажать его не стал, а только внимательно глядел в неровные, оставленные крысиными зубами дыры и иногда для верности, засунув в них пальцы, щупал. Николай и научный сотрудник смерти, стоя вокруг стола, следили за действиями Захария, исследовавшего спящего революционера.
– Глядите! – воскликнул Захарий. – Ботинки-то без шнурков.
И правда, тщательно начищенные ботинки Ленина не имели шнурков, вернее, шнурки были, но ненастоящие – фиктивные, для виду.
Захарий подергал за башмак, стараясь сорвать его с ноги, но тот не давался, словно приклеенный.
– Чудно, – заключил Захарий, оставив бутафорские ботинки в покое.
– Ты что?! Ты зачем здесь?! – Владимир Иванович вскочил с дивана. – Иди к себе, спать сейчас же!
У двери в трусах и майке стоял Ленинец-Ваня и изумленно оглядывал спящего на столе Ильича. Из приоткрытого рта его тянулась струйка слюны и, проскользив по белой груди, впитывалась в майку.
– Иди спать, – Владимир Иванович вытолкал больного человека за дверь и, закрыв ее на ключ, вернулся на диван.
– Ну все, – сказал Захарий, хорошенько осмотрев и ощупав тело через поврежденные части костюма.
Завернув в покрывало, они положили тело на старое место, под стол, и завалили платками.
Сели ужинать. За едой Захарий рассказал легенду о священной старухе, и, со слов Захария, легендарная старуха как две капли воды совпадала с Марфой Семеновной – соседкой Эсстерлиса; и что якобы иностранные граждане, до судорог страшась старухи, не могут проникнуть в квадрат двора, чтобы выкрасть Эсстерлиса и тетю Катю, потому что за ней тоже японцы охотятся. Когда-то побывала их делегация в самом сердце двора, но с тех пор ни ногой, говорил он, неутомимо денно и нощно несет вахту священная старуха. Она многократно делает обход своих владений. Кровавая старуха несет лом мщения, ненавидит богатых и хочет ломом добиться равенства и братства между народами. Страшен мстящий лом в ее руке. Много самураев погибло от этого лома, многие не желающие равенства не вернулись. Карала их страшная старуха смертью. Была она когда-то молодой здоровой кровавой бабищей, много на земле крови пролила. Да состарилась и несет теперь бессменную вахту, оберегая квадрат от чужеземцев.
Наверное, приврал Захарий, придав Марфе Семёновне большее сходство со сказочной старухой, но японцы действительно почему-то боялись проникать во двор…
Поужинав, утомленная компания улеглась спать. Николай заснул мгновенно, а когда открыл глаза, в комнате было светло. Откуда-то взявшийся луч солнца воткнулся в стол с грязной оставшейся после ужина посудой. Все спали. Николай закрыл глаза и снова уснул.
– Вставай, Колян.
Он открыл глаза, увидел перед собой изъеденное оспой лицо карлика и почему-то испугался.
– Ты Ильича не брал?
– Что?! Какого Ильича… – Николай поднял голову от подушки.
– У нас Ильича стыбзили.
– Как "стыбзили"?!
Николай проснулся окончательно и сел.
– А фиг знает как. Вот Казимир с Лехой искать отправились. Японцы, наверное, для музея.
Место, где лежал Ильич, было пусто, платки были раскиданы в разные стороны.
– Ведь вот же япошки дают – и старуху проигнорировали. Настырный народец. Помнишь, как вчера, аж в канализацию за нами бросились. Не то что американцы. Опять япошки их обскакали.
Вернулся Эсстерлис с Алексеем.
– Точно, японцы. На лестнице нашли.
Казимир Платоныч протянул Захарию какой-то мелкий предмет. Сидевший на диване Николай не разглядел что.
– Возможно, и японцы. Только почему они тебя спящего не вытащили? Придушили бы нас подушками, а тебя забрали.
– Он ценнее, – сказал Эсстерлис.
– Ну и ладно. Возиться не нужно будет, – махнул рукой Захарий.
А в это время Ленинец-Ваня сидел, запершись в своей комнате на защелку. На дворовый плац маршировать он сегодня не пошел. Конца своему восторгу он не видел. На его столе лежал Владимир Ильич Ленин! Тот самый гениальный вождь, книгу которого Ленинец-Ваня читал уже многие годы и не мог прочитать. Под воздействием тома он вступил в партию коммунистов и даже заплатил из своей инвалидной пенсии взнос, который (как ему пообещали) пойдет на продолжение дела Ленина и всемирной революции. И он ощущал всю свою ничтожность перед священным мыслителем, когда-то додумавшимся до всемирного счастья. Но сам Ленинец-Ваня до такого счастья, как иметь главного вождя у себя в комнате, додуматься никак не мог.
