Чарльз Кингсли
Искатель приключений Эмиас Лэй
Глава XXIV
Как они захватили большой галеон
Епископ Картахены сидел в роскошной каюте большого галеона «Город Веракрус» и задумчиво смотрел в окно. Он пребывал в состоянии блаженного покоя. Его массивная фигура возлежала в одном мягком кресле, а массивные ноги покоились на другом – подле стола, уставленного апельсинами, сладкими лимонами, гуавами и ананасами.
Девушка-индианка, разукрашенная шарфами и золотыми цепями, стояла за его стулом, отгоняла мух опахалом из перьев, а перед ним стояла во льду не одна бутылка славного аликантского вина.
Но епископ не был так эгоистичен, чтобы вкушать прелесть плодов и вина в одиночестве: дон Педро – командир находящихся на корабле солдат, дон Альверез – интендант службы его католического величества в городе Санта-Марта, и дон Пауль – капитан корабля «Город Веракрус», по особому приглашению епископа, явились к нему в этот вечер и совместно с двумя католическими монахами, сидящими на нижнем конце стола, прилагали все усилия, чтобы убедить епископа не принимать слишком близко к сердцу печального положения его соборного города, недавно ограбленного и сожженного сэром Фрэнсисом Дрейком.
Лишь только гости ушли, епископ приказал индианке подать ему из-под подушки шкатулку и, бормоча молитвы по требнику, злобными, жадными глазами скаредной старости стал пожирать драгоценности, наполнявшие шкатулку.
– А все же это даст мне возможность купить красную шапку[92]. Поставь ее на место, Тита, и не смотри на нее слишком долго, дитя мое, не поддавайся искушению. Небо из любви к индейцам сделало их бедными в этой жизни, чтобы вознаградить в будущем. Ах! Уф! Так! – И старый скряга влез на свою койку.
Тита задернула над ним сетку от москитов, второй сеткой обернула свою голову и сделала вид, что уснула в углу на полу.
Полночь давно миновала, и луна скрылась. Часовые, которые топали и покрикивали наверху, пока не уснули их офицеры, разбрелись в разные стороны и заснули не менее крепко, чем епископ.
Два длинных предмета выскользнули из-за одинокого утеса Морро Гранда, лежащего на расстоянии около пятисот ярдов от галеона. Они были почти невидимы на сверкающей поверхности воды, будучи совершенно белыми. Если бы даже часовой смотрел на них, он мог бы их заметить только благодаря фосфоресцирующим полосам по бокам.
Епископ проснулся и с трудом повернулся на бок. Выпитое вино давало себя чувствовать. Болела голова. Он неловко сел на своей койке и позвал Титу.
– Подсунь мне другую подушку под голову, дитя! Что это, рыба?
Тита посмотрела. Она предпочла ничего не говорить. Ее слова вызвали бы возражения, а у нее были свои причины желать, чтобы епископ скорее уснул. Епископ взглянул еще раз, решил, что это, должно быть, белый кит или акула, или другое морское чудовище, перекрестился и снова захрапел.
В это время дверь каюты тихонько открылась и просунулась голова интенданта.
Тита села, а затем скользнула меж столов и стульев.
– Спит он?
– Да, но шкатулка у него под головой.
– Черт бы его побрал. Как же мы достанем ее? Галеон отплывает завтра утром, и тогда все пропало.
Тита показала свои белые зубы и дотронулась до кинжала, который висел на боку интенданта.
– Я не посмею, – вздрогнув, сказал негодяй.
– Я посмею, – сказала она, – он бил мою мать, она не хотела отдавать меня в их школу учиться. Он послал ее на рудники, и она умерла через три месяца. Я видела, как она шла с цепью на шее. Я смею убить его! Я хочу убить его! Хочу!
Сеньор почувствовал себя гораздо легче. Разумеется, у него не было желания самому совершать убийство, потому что он был добрым католиком и боялся дьявола. Но Тита – индианка, и если ее душа погибнет, это не так важно. Души индейцев стоят так же мало, как и их тела. Так думал интендант; и поэтому он ответил:
– Но нас накроют.
– Я выскочу из окна с шкатулкой и поплыву к берегу. Они никогда не заподозрят вас и подумают, что я утонула.
– Тебя может схватить акула, Тита. Лучше отдай мне шкатулку.
Тита улыбнулась:
– Вы не хотите потерять ее и мало беспокоитесь о том, что потеряете меня. И все же вы говорили мне, что любите меня.
– И я люблю тебя, Тита! Я женюсь на тебе! Клянусь! Я готов поклясться на распятии, если хочешь!
– Тогда клянитесь, или я не дам вам шкатулки, – сказала Тита, вытаскивая маленькое распятие, висевшее у нее на шее, и пожирая испанца глазами, полными любви.
Дрожащий и бледный, он поклялся.
– Дайте мне ваш кинжал.
– Нет! Его могут найти. Меня заподозрят. Что, если увидят, что мои ножны пусты?
– Тогда ваш нож. Его горло достаточно нежно. – Она неслышно, как кошка, скользнула к койке, а ее трусливый сообщник дрожа стоял на другом конце каюты, повернувшись к ней спиной и закрыв глаза, чтобы не видеть, что она делает.
Внезапно чья-то тяжелая рука схватила его за горло. Что это – епископ или его дух? И, позабыв все, кроме дикого страха, интендант открыл рот для крика, но в ту же минуту ему в рот был засунут платок, а в следующую он лежал на столе, связанный по рукам и ногам. Каюта была полна вооруженных людей.
Двое из них вязали епископа, двое других держали Титу.
– Теперь, Билл, – прошептал схвативший интенданта, – наверх и изо всех сил кричи «Пожар!». Девушка-убийца! Ваша жизнь в моих руках. Покажите мне, где спит командир, и я прощу вас.
Тита взглянула на громадную фигуру говорившего и молча повиновалась. Интендант видел, как она вошла в каюту полковника, затем послышалась короткая борьба, и на мгновение воцарилась тишина. Но только на мгновение, потому что уже был дан сигнал к тревоге и поднялась дикая суматоха.
Эмиас (это был он) уже овладел кормой. Часовые были связаны и лежали с кляпом во рту; полуголых матросов, которые в одних рубахах, дрожа, вылезали на палубу через решетчатый люк с возгласами: «Пожар! Крушение! Измена!», хватали и сбрасывали вниз.
– Спустите эту лодку! – крикнул Эмиас по-испански двум или трем испанцам, которым все же удалось выбраться на палубу.
Безоружные, раздетые люди не посмели ослушаться.
– Теперь прыгайте в нее и ловите других.
Каждого вновь появляющегося хватали в охапку и бросали за борт, в лодку.
– Теперь режьте канат и плывите, куда хотите, но если вы сделаете попытку вернуться на корабль – мы вас потопим.
– Пожар, пожар! – продолжал кричать Карри. – Все наверх, если жизнь вам дорога!
Хитрость вполне удалась. Не прошло получаса, как все лодки, битком набитые испанцами в одних рубашках, летели к берегу со всей быстротой, на какую только были способны.
– Поставь грот и фок-зейль[93], Билл! – сказал Эмиас. – Обрежь канат. Когда двинемся, мы начнем щипать перья с убитой дичи.
– Из тебя вышел бы недурной сокольничий! Надеюсь, потроха этого большого боевого петуха придутся нам по вкусу!
– Уверен в этом, – сказал Джек Браймблекомб, – недаром он так низко сидит.
– Главным образом благодаря твоей тяжести, Джек! Кстати, где командир?
Увы! Забытый в суматохе, связанный дон Педро беспомощно лежал на палубе в одной рубашке. Он уже истощил весь свой запас обращений к невидимому миру. В ту самую минуту, как Эмиас произносил последние слова, мимо его уха просвистели две пули, выпущенные откуда-то снизу. Из окон кормы, выходящей на верхнюю палубу, был открыт меткий огонь. Эмиас не хотел напрасно рисковать жизнью, зная, что количество оставшихся на корабле испанцев все еще может превышать количество нападавших, и отступил на корму вместе со своими матросами. Начался горячий бой между двумя отрядами воинов, которые легко могли отличить своих от чужих по особенностям одеяния. Испанцы дрались в одних рубашках, англичане были одеты во что угодно, но среди них не было ни одного в рубашке. Испанцы бились как бешеные, но, несмотря на численное превосходство, постепенно отступали.
– Сдавайтесь, сеньор! – крикнул Эмиас освобожденному командиру, который дрался бок о бок с капитаном корабля.
– Никогда! Вы оскорбили меня. Моя иль ваша кровь должна пролиться!
И командир бросился на Эмиаса. Несколько мгновений оба проявляли свое фехтовальное искусство, а затем Эмиас нанес противнику удар по голове, но в ту же минуту, как он поднял руку, клинок испанца скользнул по его ребрам и застрял в плечевой кости; на один дюйм левее – и он пронзил бы сердце нашего друга. Тем не менее последовал ответный удар, и командир упал, оглушенный плоской стороной меча, но не пораженный насмерть, так как рука Эмиаса дрогнула. Капитан корабля, увидев, что Эмиас пошатнулся, прыгнул на него и, схватив его руку, прежде чем он успел снова поднять меч, приготовился проткнуть Эмиаса насквозь. Эмиас, в свою очередь, попытался поймать руку капитана, но из-за слабости и темноты это ему не удалось. Еще мгновенье, и все было бы кончено.
Перед глазами Эмиаса сверкнул блестящий клинок. Рука капитана, сжимавшая запястье Эмиаса, разжалась; капитан упал мертвым. А над ним стояла Эйаканора с развевающимися длинными волосами и поднятым кинжалом.
– Вы ранены? – задыхаясь, спросила она.
– Царапина, дитя. Что вы тут делаете? Ступайте назад, назад! – Эйаканора повернулась, как провинившийся ребенок, и исчезла в темноте.
Битва кончилась. Испанцы, увидев, что их командир упал, побросали оружие и стали просить пощады. Она была им дана. Бедняги были связаны попарно и рассажены в ряд на палубе. Командир, получивший тяжелый ушиб, был вынужден сдаться, и галеон был взят. Эмиас поспешил отдать приказ распустить паруса.
– Теперь, ребята, вытаскивайте из каноэ золото Санта-Фе, а затем мы свернем на северо-восток и двинемся вперед, домой, в старую Англию. И, мистер Браймблекомб, на этот раз вы не посмеете сказать, что стремление на восток приносит несчастье.
Около семи часов корабельный дворецкий-португалец, получивший вместе с поваром-негром надлежащие инструкции от Джека Браймблекомба, явился на палубу и с глубоким поклоном объявил «светлейшему и героическому сеньору губернатору английскому капитану», что завтрак ждет его в лучшей каюте.
– Надеюсь, вы не откажете нам в чести сопутствовать нам в качестве нашего гостя или нашего хозяина, если вы предпочитаете это звание? – сказал Эмиас стоящему невдалеке командиру.
– Простите, сеньор, но моя честь воспрещает мне есть вместе с тем, кто нанес мне неизгладимое оскорбление, связав меня.
– О, – сказал Эмиас, снимая шляпу, – в таком случае прошу вас немедленно принять мои извинения за все происшедшее и мои уверения, что все неприятности, которым вы, к несчастью, подверглись, были вызваны исключительно военной необходимостью, а ни в какой мере не желанием оскорбить вас.
– Довольно, сеньор, – сказал командир, кланяясь и пожимая плечами, ибо, разумеется, он тоже был голоден.
Они спустились вниз и нашли уже развязанного к тому времени епископа, сидящего в углу каюты со сложенными на коленях руками и блуждающими глазами, и двух монахов, тесно прижавшихся к стене и без устали бормотавших молитвы.
– Ваше преосвященство, разумеется, будет завтракать с нами и эти двое в рясах также. Я не вижу причины отказывать им в гостеприимстве пока что.
Он сделал на последних словах ударение, заставившее вздрогнуть обоих монахов.
– Наш капеллан[94], конечно, возьмет их на свое попечение, джентльмены. Его милость епископ окажет мне честь сесть подле меня.
Епископ, казалось, медленно приходил в себя, вдыхая живительные ароматы, и наконец, машинально поднявшись, опустился на стул, предложенный ему Эмиасом слева от него, в то время как командир сел справа.
– Кусочек козули, ваше преосвященство? Нет? Ах, пятница – я и забыл[95]. Тогда немного этого черепахового плавника. Билл, подай его милости. Передай сюда маниоковый хлеб, Джек. Сеньор командир, стакан вина. Вы нуждаетесь в нем после ваших трудов. За здоровье всех храбрых воинов, в честь вашей пословицы: «Сегодня ты, а завтра я!»
– Я пью вместе с вами, доблестный сеньор! Ваша учтивость делает вас достойным соотечественником генерала Дрейка и его славного лейтенанта!
– Дрейка? Вы знаете его, сеньор? – спросили все англичане в один голос.
– Разве вам не известно, сеньор, что он и его флот лишь в прошлом году подошли к этим берегам и взяли, со стыдом признаюсь в этом, Картахену, Сан-Доминго, Сант-Августин и… Я вижу, вы слишком вежливы, сеньоры, чтоб выразить в моем присутствии то, что вы имеете право чувствовать. Но откуда вы явились? С неба или со дна моря? Что вы не нуждались в помощи черной магии после того, как очутились на борту, я, к сожалению, слишком хорошо могу удостоверить, но какой дух доставил вас на борт и откуда? Где ваш корабль? Я думаю, что вся эскадра Дрейка покинула эти места уже более полугода.
– Наш корабль, сеньор, был сожжен три года тому назад на берегу мыса Кодера.
– А! Мы слышали об этом смелом приключении, но думали, что вы все погибли внутри страны.
– Вы слышали? Тогда не можете ли вы мне сказать, где находится в данное время правитель Ла-Гвайры?
– Дон Гузман де Сото? – ответил командир несколько принужденным тоном. – По слухам, он находится в настоящее время в Испании, покинув свою должность вследствие домашних обстоятельств, о которых я не имею чести ничего знать.
Эмиас страстно желал спросить еще что-нибудь, но он знал, что тот не станет рассказывать ничего касающегося чужой жены, и продолжал:
– Что случилось с нами потом, я вам откровенно расскажу.
И Эмиас рассказал свою историю, начиная с той минуты, как он высадился в Гвайре и до перехода через Магдалену.
– Будем надеяться, что эти удачи скоро кончатся, – проворчал про себя один из монахов.
Джек расслышал его слова.
– Послушайте, милорд епископ, – позвал он с другого конца стола, – мы, англичане, имеем привычку разрешать нашим гостям быть дерзкими; но, может быть, ваша милость соизволит намекнуть этим двум братьям, что, если они хотят сохранить свою шкуру в целости, пусть не дают воли языку.
– Молчите, ослы! Мулы! – закричал епископ, настроение которого поднялось под влиянием вина. – Кто вы, что не можете проглотить мерзости?!
– Хорошо сказано, милорд. За здоровье нашего святейшего и уважаемого гостя, – сказал Карри, меж тем как командир шепнул Эмиасу:
– Жирный, старый деспот. Я надеюсь, вы нашли его деньги, потому что я уверен, что они у него где-то спрятаны, и я буду очень огорчен, если вы не сможете ими воспользоваться.
– Я расскажу вам потом кое-что по поводу этих денег, командир… Кстати, лучше рассказать это сейчас. Милорд епископ, вы потеряли бы не только деньги, как теперь, но и самую жизнь.
– Деньги?! Мне нечего было терять! Жизнь? Что вы хотите сказать? – бледнея, спросил епископ.
– Это самое, сэр. Не следует лгать тому, чье горло лишь четыре часа тому назад было спасено от ножа убийц. Когда мы вошли в вашу каюту, мы застали в ней двух людей, находящихся в настоящее время здесь на корабле; они собирались перерезать вам горло, чтобы иметь возможность похитить вашу шкатулку, которая лежала у вас под подушкой. Минутой позже, и вы были бы мертвы. Мы схватили и связали их и, таким образом, спасли вам жизнь. Теперь вам ясно?
Епископ упорно и тупо смотрел в лицо Эмиасу, затем глубоко вздохнул и медленно осел в своем кресле, уронив стакан.
– Возможно ли это, сеньор? – спросил командир.
– Это чистейшая правда. Эй, кто там? Иванс, пойди и приведи того негодяя, которого мы оставили связанным в его каюте.
Иванс ушел, а командир продолжал:
– Но наш корабль… Каким чудом попали вы на него?
– Очень просто и без всякого чуда. Позапрошлой ночью мы вышли из бухты на двух каноэ, связанных вместе. Накануне днем мы тщательно вычистили их и натерли белым илом, чтобы ночью они были невидимы, и таким образом благополучно добрались до Моро Гранде, пройдя в какой-нибудь полумиле от вашего корабля.
– Эти бездельники часовые!
– Мы высадились на другой стороне Моро и простояли там весь день, подготовляясь к тому, что выполнили. Мы взяли наши паруса, сделанные из индейской ткани, и выбелили их илом, который привезли с собой по реке (мы рассчитывали встретить какой-нибудь испанский корабль, плывя вдоль берега, и решили завладеть им или умереть). Этими парусами мы покрыли сверху наши каноэ и гребли из-под них. Так что даже если бы ваши часовые не спали, они вряд ли заметили бы нас прежде, чем мы подошли к самому борту. Вместо лестницы мы пользовались длинными бамбуками, снабженными подпорками для ног и крюком из крепкого дерева на верхушке. Они и сейчас висят на перилах вашей кормы. Конец истории мне незачем вам рассказывать.
Командир поднялся и учтиво промолвил:
– Вы одержали победу, капитан! И мне не стыдно, что я не устоял перед противником, соединяющим хитрость змеи с храбростью льва. Сеньор, я так же горжусь быть вашим гостем, как гордился бы при более счастливых обстоятельствах быть вашим хозяином.
– Вы слишком великодушны, сеньор. Но что там за шум снаружи? Карри, пойди и посмотри.
Но не успел Карри дойти до двери, как она открылась. Появился Иванс с перепуганным лицом.
– Преступление, сэр! Испанец убит и уж похолодел. Индианка исчезла, а когда мы обыскивали корабль, чтобы найти ее, мы нашли английскую женщину. На нее страшно смотреть!
– Английскую женщину?! – вскакивая, закричали все трое.
– Приведите ее сюда, – сильно побледнев, сказал Эмиас, и тотчас Иео с другим матросом ввели в каюту фигуру, в которой едва можно было узнать человеческое существо. Это была старая женщина, одетая в желтое одеяние жертв инквизиции, с растрепанными седыми волосами, свисающими на измученное и изнуренное голодом лицо. Страдальчески сощурив глаза, как человек, не привыкший к свету, она озиралась вокруг. Ее сжатые губы придавали ей полуидиотское выражение, и все же в глазах мерцали безграничный страх и подозрительность.
Она подняла свои скованные руки, чтобы закрыть лицо, и при этом движении на костлявой руке обнаружился ряд ужасных шрамов.
– Посмотрите сюда, господа! – указывая на них, сказал Иео с жестокой улыбкой. – Это работа папистских палачей. Я хорошо знаю, что означают эти знаки.
И он показал подобные же шрамы на своей собственной руке.
Командир отшатнулся с таким же ужасом, как англичане.
– Как очутилась эта несчастная на борту моего корабля? Епископ, так это пленник, которого вы прислали?
Епископ, который понемногу пришел в себя, посмотрел на нее, а затем быстро отодвинул свой стул, перекрестился и почти завопил:
– Проклятье, проклятье! Кто привел ее сюда? Уберите ее, не смотрите на нее. Она сглазит вас, околдует! – И он начал бормотать молитвы.
Эмиас схватил его за плечи и поставил на ноги.
– Свинья! Кто это? Очнись, трус, и скажи мне, или я разрежу тебя на куски!
Но, прежде чем епископ успел ответить, женщина испустила дикий крик, и, указывая на более высокого из двух монахов, спряталась за Иео.
– Он здесь! – кричала она на ломаном испанском языке. – Возьмите меня отсюда! Я вам больше ничего не скажу. Я вам сказала все и еще много неправды. О, зачем он опять пришел? Ведь они сказали, что больше не будут меня мучить.
Монах побледнел, но, как загнанный дикий зверь, обвел все собрание злым взглядом, а затем, в упор смотря на женщину, так сурово приказал ей замолчать, что она, как побитая собака, опустилась на пол.
– Молчи, пес! – вскричал Билл Карри, которому кровь бросилась в голову, и подкрепил свои слова ударом, поневоле заставившим монаха замолчать.
– Не пугайтесь, добрая женщина, и говорите по-английски. Мы все здесь англичане. Расскажите нам, что они с вами сделали.
– Новая ловушка! Новая ловушка! – закричала она с сильным девонширским акцентом. – Вы не англичане. Вы опять хотите заставить меня лгать, а потом начнете мучить. О, я несчастная! – закричала она, разражаясь слезами. – Кому мне довериться?
Эмиас стоял молча, полный жалости и ужаса. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что он скоро услышит новости, о которых он боялся спросить. Но Джек сказал:
– Не бойтесь, душа моя, не бойтесь. Бог защитит вас, если вы только будете говорить правду. Мы все англичане и все из Девона, откуда и вы, кажется, судя по вашей речи. Корабль этот наш, и сам папа не посмеет до нас дотронуться.
– Из Девона! – колеблясь, повторила она. – Из Девона. Откуда же?
– Из Байдфорда. Это мистер Билл Карри из Кловелли. Если вы – девонская жительница, вы, наверное, слыхали о Карри.
Женщина сделала скачок вперед и бросилась Биллу на шею.
– О, мистер Карри! Жизнь моя! Мистер Карри! Так это вы? Ох, душенька! Но вы таки почернели, а я совсем ослепла от горя. Ох, кто только послал вас сюда, мой дорогой мистер Билл, чтобы вытащить меня, несчастную, из ада?!
– Кто же вы?
– Люси Пассимор, «белая колдунья» из Вилькомба. Разве вы не помните Люси Пассимор, которая сводила вам бородавки, когда вы были мальчиком?
– Люси Пассимор! – почти завопили все три друга. – Та, которая уехала с…
– Да! Та, которая…
– Где донна Рози Солтерн? – вскрикнули Билл и Джек.
– Где мой брат Фрэнк? – воскликнул Эмиас.
– Умерли, умерли, умерли!
– Я знаю это, – сказал Эмиас, садясь опять.
– Как она умерла?
– Инквизиция… он!.. – указала Люси на монаха. – Спросите его. Он приговорил ее к смерти. И спросите его! – указала она на епископа. – Он сидел и смотрел, как она умирала.
– Женщина, вам снится сон! – сказал епископ, вставая с перепуганным видом и отходя как можно дальше от Эмиаса.
– Как умер мой брат? – спросил Эмиас все еще спокойно.
– Кто вы, сэр?
Луч надежды сверкнул перед Эмиасом. Она не ответила на его вопрос.
– Я – Эмиас Лэй из Бэруффа. Знаете ли вы что-нибудь о моем брате, Фрэнке, который был взят в плен в Ла-Гвайре?
– Мистер Эмиас! Как это я не узнала вас по росту! Ваш брат умер…
– Но как? – настаивал Эмиас.
– Сожжен вместе с ней, сэр!
– Правда это? – обернувшись к епископу, спросил Эмиас совершенно спокойным голосом.
– Я… его… – заикаясь и задыхаясь, торопливо оправдывался епископ. – Я ничего не мог сделать по своему положению епископа. Я был принужден быть невольным свидетелем… Я – слуга церкви, сеньории и не мог вмешаться в это, как ни в какие дела инквизиционного суда. Я не принадлежу к нему – спросите его, сеньор! Что вы собираетесь сделать?.. – закричал он, когда Эмиас положил ему на плечо свою тяжелую руку и повлек его к двери.
– Повесить вас! – ответил Эмиас.
– Повесить меня?! – воскликнул злополучный старик и стал униженно молить о пощаде.
– Возьми черного монаха, Иео, и повесь его тоже. Люси Пассимор, этого молодца вы тоже знаете?
– Нет, сэр, – ответила Люси.
– Ваше счастье, брат Герундио, – сказал Билл Карри, меж тем как добросердечный брат закрыл лицо руками и заплакал. Но епископ продолжал кричать:
– Ох, не сейчас! Один час! Только один час! Я еще недостоин смерти.
– Это меня не касается, – заявил Эмиас. – Я знаю одно, что вы недостойны жизни!
– О, брат Герундио, – визжал епископ. – Молитесь за меня! Я обращался с вами, как животное. О, брат мой, брат!
– Не просите прощения у меня. Просите прощения у Бога за все ваши грехи по отношению к бедным невинным дикарям. Год за годом смотрели вы, как убивали ни в чем не повинных овец, и ни разу не подняли голоса в их защиту! О, покайтесь в этом, милорд, покайтесь, пока не поздно!
– Я покаюсь во всем, брат: и в своем отношении к индейцам, и к золоту, и к Тите. Только пять минут, сеньоры, только пять минут, маленьких минуточек, пока я покаюсь доброму брату! – И он повалился на палубу.
– Я не желаю подобной комедии там, где я распоряжаюсь, – жестко сказал Эмиас. – Уберите этого труса, – продолжал Эмиас, в то время как черный доминиканец стоял совершенно спокойно, сохраняя на лице нечто вроде улыбки жалости к несчастному епископу. Человек, привыкший к жестокости и упорный в своем фанатизме, он был так же готов переносить страдание, как и причинять его.
Епископ дал брату Герундио ряд мелких поручений относительно своей сестры и ее детей и маленького виноградника на солнечных склонах далекой Кастилии и умер, как доблестный муж Испании. Эмиас долго стоял в торжественном молчании, глядя на два тела, болтающиеся над его головой.
Вся манера Эмиаса держаться изменилась за последние полчаса. Казалось, он постарел на много лет. Его лоб нахмурился, губы сжались, в глазах появилось неподвижное спокойствие, как у человека, который замыслил великое и страшное дело и именно потому должен стараться быть спокойным, даже веселым. Когда он вернулся в каюту, он вежливо поклонился командиру, извинился перед ним за то, что так плохо играет роль хозяина, и попросил закончить завтрак.
– Но, сеньор, возможно ли это? Неужели его преосвященство умер?
– Он повешен и умер. Я повесил бы, если бы мог, всякое существо, присутствовавшее при смерти моего брата. Ни слова более, сеньор. Ваша совесть подскажет вам, что я прав.
По окончании завтрака Эмиас пошел взглянуть на Люси Пассимор, которую кормили матросы, взявшие ее на свое попечение, меж тем как Эйаканора с надутым лицом наблюдала за ними.
– Я поговорю с вами, когда вам станет лучше, Люси, – сказал Эмиас, беря ее за руку. – Теперь вы должны есть и пить и забыть обо всем среди девонских ребят.
– Зачем вы взяли ее за руку? – спросила Эйаканора почти презрительно. – Она старая, безобразная и грязная.
– Она – англичанка, дитя, и мученица, и я буду ухаживать за ней, как ухаживал бы за собственной матерью.
– Почему вы не делаете меня англичанкой и мученицей? Я могу научиться делать абсолютно все, что умеет эта старая ведьма!
– Вместо того чтобы называть ее нехорошими именами, лучше пойдите и позаботьтесь о ней.
Эйаканора отскочила от него, растолкала матросов и овладела Люси Пассимор.
– Куда я ее дену? – не подымая глаз, спросила она Эмиаса.
– В лучшую каюту, дитя, и пусть ей прислуживают как можно лучше, слышите, ребята!
– Никто, кроме меня, не дотронется до нее, – и, подхватив иссохшее тело на руки, как куклу, Эйаканора с победоносным видом удалилась, предложив матросам заниматься своим делом.
– Девчонка спятила, – сказал один.
– Спятила или нет, но она заглядывается на нашего капитана, – сказал другой.
– А где вы найдете другого, который стал бы обращаться с бедной дикаркой так, как он?
– Сэр Фрэнсис Дрейк стал бы. От него он и научился. Однако не мешало бы промочить глотку. Хотел бы я знать, водится ли у этих донов пиво?
– Ручаюсь, что у них нет ничего, кроме виноградного уксуса, который дураки называют вином.
– Положим, совсем недавно на столе стояли вещи получше уксуса.
– Ну, – заявил один ворчун, – это не для таких бедняков, как мы.
– Не лги, Том Иванс. До сих пор ты в этом не попадался, и я думаю, ложь – совсем не подходящее занятие для такого славного парня.
Вся компания вытаращила глаза. Эти слова произнес не кто иной, как сам Эмиас, подошедший к ним с бутылкой в каждой руке.
– Нет, Том Иванс. Три года делили мы все поровну, и каждый мужественно выносил свою долю страданий. И впредь так останется – вот вам первое доказательство. Мы с удовольствием разопьем хорошее вино все вместе, а затем примемся за плохое. Только помните, дети мои, не напиваться допьяна. Нас слишком мало, чтобы кто-нибудь мог позволить себе роскошь валяться под столом.
Наконец этот бурный день кончился. К пленникам относились с большой добротой. И когда через два дня отправляемые на берег пленники усаживались в каноэ, побежденные и победители обменялись крепким рукопожатием. А Эмиас вернул командиру его меч и преподнес ему на прощанье бочонок епископского вина.
Шаг за шагом, в той мере, как позволяли ей слабость и затмение рассудка, рассказала Люси Пассимор свою историю. В общем, она была очень проста, и обо многом Эмиас мог сам догадаться. Рози уступила испанцу не без борьбы. Он посетил ее два или три раза в домике Люси (как узнал он о существовании Люси, она сама не знала, – разве что от иезуитов?), прежде чем она согласилась пойти за ним. Он привлек Люси на свою сторону, обещав щедро вознаградить ее индейским золотом. Наконец они поехали в Лэнди, и там влюбленные были обвенчаны священником, и это был не кто иной, – Люси готова была поклясться, – как более короткий и толстый из тех двух, которые увезли на лодке ее мужа, – одним словом, отец Парсон.
Они уехали из Лэнди на португальском судне, пробыли несколько дней в Лиссабоне (причем Рози и Люси не сходили на берег), а затем корабль пошел прямо в Вест-Индию. Молодые были веселы, как солнечный день. Он готов был целовать следы ее ног, пока не появился этот злой дух, мистер Евстафий, – никто не знал, как и откуда. И с этого времени все пошло плохо. Евстафий приобрел власть над доном Гузманом. Угрожал ли он ему расторжением брака или возбуждал в нем суеверные угрызения совести за то, что он позволяет своей жене оставаться еретичкой, или (как сильно подозревала Люси) внушал ему, что ее сердце все же рвется на родину, в Англию, и она мечтает, чтобы прибыл Эмиас со своим кораблем и увез ее домой, – неизвестно. Дом скоро стал вертепом зла, а Евстафий – его повелителем. Дон Гузман даже приказал Евстафию покинуть дом. И он ушел, но через неделю каким-то образом вернулся и оказался еще в большей милости, чем прежде. Затем начались приготовления к встрече англичан и сильные ссоры между доном Гузманом и Рози, и, наконец, за несколько дней до появления Эмиаса дон Гузман выскочил из дома как фурия[96] и открыто крикнул, что она предпочитает ему этих лютеранских собак и что он убьет сначала их, а потом ее. Конец был скоро досказан. Эмиас и так слишком хорошо знал его. На другое же утро, после того как он был в вилле, Люси и ее госпожа были схвачены (они не знали кем) именем инквизиционного суда и отправлены на корабле в Картахену. Там их допрашивали и обвинили в колдовстве, чего злополучная Люси даже не могла отрицать. Ее подвергли пыткам, чтобы оговорить Рози. И что она говорила или чего не говорила под пытками, бедняжка сама не знала. Через три недели их повезли на аутодафе[97]. И здесь Люси в первый раз увидела Фрэнка, который шел в ужасной процессии обреченных огню. Люси была публично присуждена получить двести плетей и быть сосланной в «Священную обитель» в Севилье на вечное заключение, а Фрэнк и Рози были сожжены на одном костре. Люси полагала, что они не чувствовали мучений больше, чем двадцать минут. Оба они были очень бодры и спокойны и держались за руки (в этом она может поклясться) до самого конца.
Так кончился рассказ Люси Пассимор. И можно ли удивляться, что, прослушав его, Эмиас Лэй снова поклялся отомстить дону Гузману, где бы его ни встретил?
