Чарльз Кингсли
Искатель приключений Эмиас Лэй
– Несчастный! – сказал однажды ночью в припадке откровенности дон Гузман. – А разве я не имею права быть несчастным? У меня нет ни одного друга на земле, ни одного дуката, ни даже меча! Ад и фурии! Меч был всем моим достоянием – единственным, что завещал мне отец. Я жил и зарабатывал им. Два года тому назад у меня была кругленькая сумма денег, а теперь?!
– Так что же с ней случилось? Я не слыхал, чтоб наши люди отняли у вас что-нибудь!
– Ваши люди? Нет, сеньор! То, чего не смели сделать пятьдесят мужчин, сделала одна женщина. Разрисованная, раскрашенная, надутая, с мушками, в парике, людоедка! Мегера! Зачем только я попал в этот проклятый Неаполь! Его женщины, я думаю, были бы завтра же поглощены Везувием, если бы черт не боялся, что они сделают самое пекло слишком горячим даже для него. После двадцати лет сражений от Леванта до Ореланы, потому что я начал прежде, чем первый волос появился на моем подбородке, – и такой конец! Нет, это не конец! Я еще попаду в Эльдорадо! Я могу совершить это, сеньор. Я знаю путь, план. Дорога лежит через льяносы. Я буду еще императором Маньоа, я буду обладать всеми драгоценностями инков и золотом, золотом!
Наконец пришло письмо от сэра Ричарда Гренвайля, поздравляющее Эмиаса с его успехами и повышением и содержащее длинное и любезное послание к дону Гузману, которого Гренвайль знал еще со времен битвы при Лепанто. В письме сэр Ричард предлагал Гузману быть его гостем в Байдфорде, пока не прибудет выкуп. Предложение это испанец (разумеется, уже достаточно уставший от ирландских болот) с радостью принял.
Один из винтеровских кораблей, возвращаясь в Англию весной 1581 года, доставил до самой набережной Байдфорда дона Гузмана.
Рэли наконец осуществил свое желание и уехал в Англию ко дворцу. А Эмиас остался в Ирландии один с бекасами еще на два длинных скучных года.
Глава X
Как мэр Байдфорда попался на собственную приманку
Дон Гузман прекрасно устроился в Байдфорде и, как настоящий искатель приключений, без ропота примирился с ходом вещей.
Однажды, после того как он провел месяц с Гренвайлем, к ужину явился мэр Байдфорда, старый Солтерн.
Пожав плечами, дон Гузман подчинился необходимости есть и пить за одним столом с торговцем, который сидит за конторкой, ведет счетные книги и принимает учеников. Однако, услышав, как мэр говорит с Гренвайлем – умно и с достоинством, – Гузман сам повел с ним беседу.
К концу ужина Солтерн попросил Гренвайля оказать честь его скромному крову, отужинав с ним на следующий вечер, а затем, обернувшись к испанцу, сказал очень радушно, что если тот удостоит его своим посещением, то найдет достойное угощение. Дон Гузман, будучи рад всякому случаю повеселиться, принял это приглашение и был вознагражден превосходным ужином.
Мистер Солтерн, как умный купец, был, разумеется, готов рискнуть послать свои товары в чужие земли. И поэтому он интересовался всяким гостем, которого подозревал в знании чужих стран. Он не считал постыдным попытаться развязать язык гостю большим количеством хорошего глинтвейна, а затем задать ему осторожно и хорошо поставленные вопросы, касающиеся испанского Перу, Молукки, Китая и прочих стран.
Первое из этих намерений не удалось, так как испанец ничего не пил, кроме воды; второе удалось не слишком хорошо, так как испанец был хитер, как лиса, и ничего не отвечал, кроме пустяков. Во время этого словесного турнира вошла Рози.
Услышав, о чем идет речь, она безыскусно добавляла свои вопросы к вопросам отца. Ей дон Гузман не мог не отвечать и, не разоблачая никаких важных коммерческих тайн, он доставил своему хозяину и его дочери очень занимательный вечер.
За последнее время мысли дона Гузмана приобрели определенную окраску. Пребывая в праздности (к чему вынуждены все пленные) и очень хорошо питаясь (так как Ричард Гренвайль держал прекрасный стол), он уже давно думал, в кого бы влюбиться ради развлечения. Рози Солтерн могла занять пустое место.
Дни текли так медленно, а леди Гренвайль, когда бывала дома, не говорила и не думала ни о ком, кроме своего супруга. Когда же она уехала в Стоу и оставила дона Гузмана одного в большом доме в Байдфорде, ему ничего другого не оставалось делать, как шататься в сад для стрельбы в цель, показывать свой черный плащ и перья, смотреть, как стреляют, играть в волан с юнцами или в шары со стариками и идти, наконец, ужинать к мистеру Солтерну.
То было время первого расцвета английской торговли. Воображение всех купцов Байдфорда и всей Англии было воспламенено проектами открытий, компаний, привилегий, патентов и колоний. Английская торговля распространялась и пускала корни всюду. Дон Гузман, беседуя со своими новыми друзьями, скоро увидел, что они принадлежат к породе, которая должна быть истреблена, если Испания намеревается (а она действительно намеревалась) стать госпожой мира. Недостаточно Испании захватить именем папы весь Новый Свет и объявить своим исключительным правом плавание по американским морям; недостаточно покорить голландцев, недостаточно превратить венецианцев в своих банкиров, а генуэзцев – в своих наемников; недостаточно овладеть вместе с королевством Португалией всей торговлей Португалии с Ост-Индией. Ведь в это время эти островитяне хитрой политикой, текстами из писаний, а там, где их не хватает, меткими выстрелами и холодной сталью утверждают «свободу» морей и «свободу» торговли. Как и его соотечественники, дон Гузман видел это: поэтому-то и появилась испанская Армада. Дон Гузман знал также благодаря жестокому опыту, что эти самые островитяне, которые сидят в гостиной Солтерна и говорят в нос с настоящим девонским акцентом, умеют не только считать деньги и быть торгашами. Эти люди, предпочитающие делать деньги, могут при случае упорно и жестоко сражаться.
Они вооружают свои торговые суда и наполняют их молодцами, с детства обученными обращению с оружием и получающими распоряжение пускать его в ход без пощады, если какой-нибудь испанец, португалец или другое человеческое существо осмелится помешать им делать деньги.
Однажды вечером испанец дошел почти до бешенства.
Он довольно вежливо намекнул, что, если англичане явятся туда, куда они не имеют права являться, их могут отослать обратно, и получил в ответ залпом:
– Мы это увидим, сэр.
– Зависит от того, кто говорит: «не имеют права».
– Вы основываетесь на силе права, – сказал другой, – когда вы присваиваете себе Индийские моря; мы можем основываться на праве силы, когда пытаемся сделать то же.
– Пытайтесь всеми способами, какие будут вам угодны, и вы найдете священный флаг Испании столь же непобедимым, как некогда был римский орел.
– Мы это сделали. Слыхали вы когда-нибудь о Фрэнсисе Дрейке?
– Или о Джордже Феннере[59] и португальцах на Азорских островах, как один шел на семерых?
– Или о Джоне Хаукинсе в Сан-Хуан-д’Ульоа?[60]
– Вы – дерзкие мещане, – сказал дон Гузман и ушел, называя себя глупцом и ослом за то, что унизился до таких разговоров.
Солтерн пришел к нему на следующий день просить прощения, обещая, что больше не станет приглашать никого из тех, кто был так груб, если только дон Гузман снова удостоит его дом чести своего посещения. Испанец на самом деле успокоился и пришел на следующий же вечер, все время издеваясь над самим собой за то, что идет.
«Эта девушка, кажется, околдовала меня. Я должен идти и проглотить ради нее свою долю унижения».
Он очень ловко намекнул старому Солтерну, что питает к нему такую склонность и чувствует себя настолько обязанным ему за его вежливость и гостеприимство, что не может не сказать ему некоторых вещей, которых не сказал бы никому другому: испанцы столь ревниво относятся не к отдельным торговцам, а ко всякому общему намерению лишить их с трудом завоеванного благосостояния; но для одного человека сейчас есть масса возможностей разбогатеть.
Старый Солтерн, как он ни был проницателен, имел свое слабое место, и испанец затронул его. В восторге от удобного случая проникнуть в тайны испанской монополии, старик часто заставлял Рози привлекать испанца, без малейшего опасения, что она может быть сама увлечена. Солтерн был уверен, что девушка и молодой человек будут держаться в отдалении друг от друга, как существа двух различных пород. Таким образом, случилось, что в течение многих недель и месяцев дом купца был излюбленным пристанищем испанца, и он ежедневно видел Розу Торриджа, а Роза Торриджа слушала его.
Что касается ее, то, бедное дитя, она никогда не видела подобного человека. У него был неисчерпаемый запас чудесных рассказов, как у Эмиаса или даже больше; и он рассказывал их с изяществом и красноречием, которых не было у скромного Эмиаса.
Притом же Гузман был здесь, а братьев Лэй не было и не было никого из прежних поклонников. Что же ей еще оставалось делать, как не развлекаться с единственным человеком, который был возле нее?
Его рассказы, конечно, были достойны того, чтобы их слушать. Он, казалось, бывал всюду и видел все. Рожденный в Перу и десяти лет отосланный домой в Испанию, воспитанный в Италии, солдат на Леванте[61], искатель приключений в Индии, снова в Америке, сначала на островах, затем в Мексике, затем опять посланный назад в Испанию, оттуда в Рим и оттуда в Ирландию, потерпевший кораблекрушение, пленник у дикарей, глядевший в кратеры вулканов, побывавший при всех дворах Европы, сражавшийся с турками, индейцами, львами, слонами, аллигаторами – с кем только он ни сражался! – в тридцать пять лет он видел достаточно для трех жизней и умел использовать то, что видел.
– А теперь, – сказал он Рози однажды вечером, – что осталось у меня кроме сердца, истоптанного, как мостовая? Кого ему любить? Кто его любит? Ему не для чего жить кроме славы, и даже в этом отказано ему, пленнику, в чужой стране.
– Разве у вас нет родных? – спросила жалостливая Рози.
– Обе мои сестры в монастыре – у них нет ни денег, ни красоты, поэтому они умерли для меня. Брат мой – иезуит. Мой отец попал в руки индейцев в Мексике. Моя мать, не имеющая ни гроша вдова, состоит компаньонкой, дуэньей, как бы они ни предпочитали это называть, носящей веер и болонку за какой-нибудь принцессой или другой дамой Севильи. А я, я потерял даже мой меч – такова судьба дома де Сото.
Дон Гузман, разумеется, рассчитывал, что его пожалеют, и его пожалели. А затем он изменил тему и начал рассказывать итальянские истории, приноравливаясь к аудитории: патетические в присутствии Рози и легкомысленные – в ее отсутствие.
Нужны ли еще слова? Прежде чем прошел год, Рози Солтерн была больше влюблена в дона Гузмана, чем он в нее; и оба подозревали чувства друг друга, хотя ни один не выдавал себя, пока дон Гузман не открыл ей своего сердца.
– Я люблю вас, сударыня! – сказал он, бросаясь к ее ногам. – Я обожаю вас. Имейте сожаление ко мне, к моему одиночеству, моей бездомности, к отсутствию у меня друзей. Ах, Рози, простите безумие моей страсти, вы не знаете сердца, которое разбиваете. Холодные северяне, вы плохо представляете себе, как может любить южанин. Не обманывают ли меня мои слезы, или я вижу слезы и в этих лучезарных очах?
– Ступайте, сэр! Вы – дворянин, а я – дочь горожанина. Вам следует помнить об этом, – воскликнула бедная Рози, наконец овладев собой, – и не показывайтесь мне больше на глаза! – И она бросилась прочь из комнаты.
– Ваш раб подчиняется вам, сударыня, и целует ваши руки и ноги навеки, – ответил лукавый испанец и, приведя себя в порядок, спокойно вышел из дома. Она же, бедная дурочка, следила за ним из верхнего окна, и ее сердце невольно сжалось, когда она заметила его веселый и беззаботный вид.
Глава XI
Обед во дворце Эннери
В большом зале замка Эннери шло пиршество. В то время как все ели и пили, Рози Солтерн и дон Гузман, делая вид, что не замечают друг друга, усиленно следили один за другим. При этом Рози пришлось быть очень осторожной, так как за столом был не только ее отец: как раз против нее сидели Вильям Карри и Артур Леджер, лейтенанты ирландской армии, приехавшие в отпуск несколько дней тому назад.
Дон Гузман и Рози Солтерн не обменялись ни словом за последние шесть месяцев, хотя встречались много раз.
Испанец не избегал ее общества, но он признал негодной свою первоначальную тактику и теперь стал применять другую, гораздо более опасную. Спокойно и ненавязчиво он показывал ей, что может обойтись без нее, а она, бедная дурочка, тотчас начала спрашивать себя: почему? Шаг за шагом она была доведена до того, что стала домогаться того самого человека, которым пренебрегла когда-то.
В тот день за столом в Эннери она почувствовала себя ужасно уставшей от маски, которую носила. Дон Гузман прочел это в ее беспокойном печальном взоре и, решив, что она уже достаточно наказана, стал украдкой поглядывать на нее, нисколько не смущаясь, когда замечал, что, встречая его взгляд, она опускает глаза. Он видел, как ее молчаливость и рассеянность возрастают и как румянец вспыхивает на ее щеках. Тогда он притворился таким же печальным и рассеянным и продолжал на нее поглядывать, пока не заметил, что она смотрит на него.
Теперь он знал, что добыча поймана. Дон Гузман ликующе рассыпался, как соловей на ветке, историями, шутками, меткими словечками и тотчас же сделался душой общества, самым очаровательным собеседником.
Прекрасное зрелище являла в тот день терраса Эннери: дамы в пышных нарядах прогуливались по две и по три взад и вперед перед великолепным домом или любовались парком с его старыми дубами, оленями и спокойной, замкнутой в своих берегах рекой, расстилающейся внизу, как озеро. Все шутили, смеялись; рассматривали платья друг друга и сплетничали о своих мужьях и слугах. Только Рози Солтерн держалась в стороне; ей хотелось спрятаться в угол и плакать или смеяться – она сама не знала.
– Развеселитесь, дитя, – сказала леди Гренвайль, подходя к ней. – Мы просим вас спеть нам.
Рози что-то ответила, сама не зная что, и механически повиновалась. Она взяла лютню и села на скамью перед домом, а все остальные сгруппировались вокруг нее.
Рози пропела старую балладу, почти не слыша ни слов, ни музыки. Как только она кончила, раздался ровный голос с иностранным выговором:
– На Востоке говорят: соловей поет для розы, а Девон более счастливый – обладает и соловьем и розой в одном лице.
– У нас в Девоне нет соловьев, дон Гузман, – сказала леди Гренвайль, – но наши маленькие дрозды поют, как вы слышите, достаточно сладко, чтобы удовлетворить всякий слух. Но что же заставило вас столь рано покинуть мужское общество?
– Эти письма, – ответил он, – мне их только что вручили и, так как они зовут меня домой, в Испанию, я пожалел потерять хотя бы мгновение вдали от этого восхитительного общества, которого я так скоро буду лишен.
– В Испанию? – спросило полдюжины голосов.
– Да, и оттуда в Индию. Мой выкуп прибыл и вместе с ним – предложение службы. Я буду правителем Ла-Гвайры[62] в Каракасе. Поздравьте меня с повышением.
Туман застлал взгляд Рози. Как пылают ее щеки! Каждому должно быть заметно. Чем бы отвлечь от себя внимание? И с той нервной поспешностью, которая заставляет людей говорить и говорить глупости, она спросила:
– А где находится Ла-Гвайра?
– На полдороге вокруг света на берегу Антильского моря. Восхитительное место на земле и восхитительнейший дом правителя. В пальмовом лесу у подножия горы восьми тысяч футов вышиною; мне будет не хватать там только жены.
– Я не сомневаюсь, что вы сумеете убедить какую-нибудь прекрасную севильскую леди сопровождать вас туда, – сказала леди Гренвайль.
– Благодарю, милостивая сударыня, но с тех пор, как я имею счастье знать английских леди, я начал думать, что они – единственные на земле, на которых стоит жениться.
Какая-то дама вмешалась в разговор и сделала банальное замечание о ревности испанских мужей.
– Миледи, – вспыхнув, сказал дон Гузман, – поверьте мне, что все это лишь измышления невежд. Если мы более ревнивы, чем другие народы, то это потому, что мы любим более страстно. Я могу рассказать вам ряд историй о постоянстве и преданности испанских мужей даже в Индии, настолько необыкновенных, как будто их выдумал сам рассказчик.
– Тогда мы умоляем вас подарить нам одну из этих историй на прощанье.
Рассказывание в те старинные времена, когда книги были редки, было общепринятым развлечением, и так как искусство испанца в этой области было хорошо известно, все дамы столпились вокруг него, слуги принесли стулья и скамьи, а дон Гузман начал рассказывать длинную и трогательную историю о прекрасной испанке, похищенной влюбленным в нее индейским вождем, и о ее муже, который предпочел умереть, оставаясь вблизи нее, чем бежать и спасти свою жизнь.
Дон Гузман рассказывал для Рози Солтерн. Время от времени он прозрачными намеками давал ей понять, что говорит для нее. Лицо бедной девушки стало малиновым от удовольствия, и она совершенно предалась очарованию. Он все еще любит ее: быть может, он знает, что она его тоже любит. Он должен узнать это когда-нибудь. Теперь она чувствовала, что нет спасения, и была почти рада этому. О, почему так скоро кончился рассказ? Она охотно слушала бы его до самой полуночи. Но она была достаточно умна, чтобы хранить свою тайну про себя, и сидела позади других с жадно горящими глазами и скромно поджатыми губами, преисполненная странного и нового ощущения счастья или несчастья – она сама не знала.
Между тем благодаря устройству дома Карри через окно зала видел и слышал большую часть происходившего.
– Как строит глазки Рози этот испанский крокодил, – шепнул Билл молодому Леджеру.
– Что ж тут удивительного?
– Эй, но черт побери, и она стреляет в его сторону своими томными очами, эта маленькая негодница.
– Что ж тут удивительного? Он не первый, я повторяю, и не последний. Пей, брат.
– Довольно с меня. У меня в голове все смешалось, как на корабле в сильную качку.
С этими словами Карри встал и вышел. Он был трезв, но возбужден вином как раз достаточно для того, чтоб быть готовым ко всякой ссоре. К счастью для себя, он не прошел и двадцати шагов по большой террасе, как встретил леди Гренвайль.
– Не видели ли вы дона Гузмана?
– Да, в самом деле, где же он? Нет десяти минут, как он был со мной. Вы знаете, он возвращается в Испанию.
– Возвращается? Разве прибыл его выкуп?
– Да, и вместе с ним назначение правителем одной из областей Индии.
– Правителем? Много добра может он принести управляемым.
– Но почему же нет? Он безусловно очень и очень храбрый человек.
– Храбрый… да, – небрежно ответил Карри. – Я должен найти его и поздравить с полученной честью.
– Я помогу вам найти его, – сказала леди Гренвайль, женским чутьем уже что-то заподозрив. – Сопровождайте меня, сэр.
Но они не нашли дона Гузмана ни в саду, ни в зале для игр.
– Вероятно, – сказала одна из дам, кивнув головой назад, – вы встретите его у Ханкфордского дуба.
– У Ханкфордского дуба? Что его привлекло туда?
– Приятное общество, я полагаю? – Новый кивок. – Я слышала, как он и мисс Солтерн только что говорили об этом дубе.
Карри побледнел и затаил дыхание.
– Очень возможно, – спокойно сказала леди Гренвайль. – Хотите ли вы пойти со мной так далеко, мистер Карри?
Леди Гренвайль желала бы пойти куда-нибудь в другое место, но боялась отпустить Карри одного, предвидя неизбежное столкновение.
Они спустились вниз, прошли мимо оленьего стада и вошли в уединенную долину, где стоял роковой дуб.
Лишь только они приблизились, Карри так крепко сжал руку леди Гренвайль, что она вскрикнула от боли.
– Вот они, – прошептал он, не обращая на нее внимания, и указал на дуб, где, наполовину скрытые высоким папоротником, стояли Рози и испанец. Ее голова лежала у него на груди. Казалось, она дрожала и плакала; он говорил серьезно и страстно. Легкий крик леди Гренвайль заставил их оглянуться. Повернуться и убежать значило во всем сознаться; и оба, тотчас овладев собой, пошли ей навстречу, причем Рози рада была провалиться сквозь землю.
– Помните, – прошептала леди Гренвайль, – вы ничего не видели.
Карри сжал губы и вежливо поклонился испанцу.
– Как я слышал, сеньор, вас можно поздравить с приближающимся отъездом?
– Целую ваши руки в ответ, сеньор, но я хотел бы знать, может ли это дать повод к поздравлениям, принимая во внимание все, что я покидаю?
– Я также, – ответил Карри довольно резко, и все четверо направились обратно к дому. Леди Гренвайль делала вид, что все обстоит как нельзя лучше, и болтала со своими тремя молчаливыми спутниками, пока они снова не взошли на террасу.
Карри ускользнул от нее, лишь только она очутилась за дверью, и бросился к мужчинам. Он весь горел: вся его прошлая страсть к Рози вновь вспыхнула. Билл готов был перерезать испанцу горло. Но он помнил, что Солтерн здесь, и боялся подвергнуть неприятностям Рози. Он не хотел также начать публичную ссору в чужом доме. Ничего не значит! Было б желание, а способ найдется. Он может отвести Гузмана в угол и вызвать на ссору, придравшись к прическе или к цвету его лент. Билл приблизился и, к счастью или несчастью, увидел стоящих вместе в стороне от других сэра Ричарда, испанца и молодого Леджера.
– Итак, дон Гузман, вы ускользнули от нас, пьянчуг, после обеда. Я надеюсь, вы хорошо использовали это время?
– Восхитительно для меня, сеньор, – ответил испанец.
Разъяренный, что ему помешали, он готов был драться, как и Карри, но, разумеется, так же не хотел взрыва, как и тот.
– Говорят, – промолвил Леджер, – что он всех дам заставил плакать своим рассказом, одновременно лишив нас удовольствия, которое мы надеялись получить от его испанских песен.
– Черт побери испанские песни, – пробормотал Карри тихим голосом, но достаточно громко.
Дон Гузман тотчас опустил руку на рукоять своего меча.
– Лейтенант Карри, – грозно сказал сэр Ричард, – по-видимому, вино заставило вас забыться.
– Я так же трезв, как вы сами, но если вам угодно послушать испанскую песню, я спою вам ее. Дрянная песня, как и ее герой.
Дон Десперадо[63]
Гулял вдоль Прадо,
Встретил врага,
Всадил в него нож,
Лишил его жизни и
Ради спасенья
Удрал без замедленья.
И Билл низко поклонился дону.
Оскорбление было слишком явным, чтоб не понять его.
– Сеньор Карри, мы встретимся?
– Благодарю за быстрое соображение, дон Гузман Мария Магдалина Сотомайор де Сото, где, когда и с каким оружием?
– Что все это значит? – удивленно спросил сэр Ричард. Карри быстро ответил:
– Старая ирландская ссора, уверяю вас, сэр. История многолетней давности. Снимая шлем с сеньора в тот вечер, когда его взяли в плен, я был так неловок, что оторвал ему ус. Вы вспоминаете, конечно, сэр?
– Великолепно, – сказал испанец, а затем, полузабавляясь-полувосхищаясь, несмотря на жестокий гнев, находчивостью, проявленной Карри, чтобы выгородить Рози, он поклонился:
– И мне очень приятно убедиться, что тот, кого я надеюсь иметь честь убить завтра утром, – настоящий джентльмен, чье тонкое чувство приличий делает его вполне достойным меча одного из де Сото.
Карри поклонился в ответ, а сэр Ричард, ясно видевший, что предлог выдуман, пожал плечами.
– Какое оружие, сеньор? – вновь спросил Билл.
– Я предпочел бы лошадь и пистолеты, – сказал дон Гузман спустя мгновение по-испански, наполовину про себя. – Они действуют вернее, чем рапиры, но, – со вздохом и одной из своих улыбок, – нищим не дано выбирать. Мы смоем оскорбление завтра утром простыми рапирами и кинжалами. Кто ваш секундант?
– Мистер Артур Леджер, а кто ваш?
– Я самый подходящий секундант для моего гостя, – сказал сэр Ричард.
– Прекрасно, – сказал Карри, облизываясь при мысли о дуэли. – Рапиры и рубашки, завтра в три утра – таково наше расписание? В каком месте?
– На песках с противоположной стороны. К трем вода спадает, – ответил сэр Ричард. – А теперь, джентльмены, – добавил он, – пора присоединиться к играющим.
Они вернулись на лужайку и провели веселый вечер – все, исключая бедной Рози, которая, прежде чем присоединиться к обществу, излила все свои горести перед леди Гренвайль. Добрая женщина повела ее наверх в комнату миссис Леджер и там упросила рассказать правду, что Рози и сделала, хотя это и не принесло ей покоя.
Чудесный день, чудесное место! Все разукрашено праздничными гирляндами, праздничными ароматами, праздничными песнями. Но что делают здесь, на берегу реки, эти четыре закутанные в плащи фигуры, это темное пятно на прекрасном лике летнего утра? Только один из них так весел, как будто и он, подобно всей окружающей природе, готовится к празднику – это Билл Карри. Он выкупался, чтобы охладить себе кровь и придать большую уверенность руке; он намерен навеки прекратить ухаживания дона Гузмана. Настроение последнего сильно отличается от настроения Билла: свирепый и угрюмый шагает испанец взад и вперед по песку.
Он рассчитывает убить Билла Карри, а затем? Станет ли он благодаря этому ближе к Рози? Сможет ли он остаться в Байдфорде? Пойдет ли она за ним? Решится ли он покрыть позором свою семью, женившись на дочери мещанина? Все это очень запутанно и почти безнадежно; дон Гузман твердо уверен лишь в одной вещи, что он до безумия влюблен в эту очаровательную девушку и что, если она откажет ему, он скорее убьет ее своей собственной рукой, чем отдаст другому.
Сэр Ричард Гренвайль также не в лучшем настроении, в чем скоро убедился Леджер, когда оба секунданта начали сговариваться о порядке дуэли.
– Мы не можем допустить гибели ни одного из них, Артур.
– Мистер Карри клянется, что убьет испанца, сэр.
– Он не убьет его, – испанец мой гость. Я несу ответственность за него перед Лэем и за его выкуп также. А как может Лэй принять выкуп, если человек не будет возвращен здоровым и невредимым? Они не станут платить за мертвое тело, мальчик. Жизнь этого молодца стоит двести фунтов.
– Очень невыгодная сделка для тех, кто платит эти двести фунтов. Но что, если он убьет Карри?
– Еще хуже. Карри не должен быть убит. Я очень зол на него, но он слишком хороший парень, чтобы лишиться его. И его отец никогда не простит нам этого. Мы должны остановить их мечи при первой же царапине.
– Они придут в бешенство, сэр.
– Черт с ними. Пусть дерутся с нами, если им не понравится наш совет. Так должно быть, Артур.
– Будьте уверены, сэр, – сказал Артур, – что мы сумеем заставить их подчиниться.
Сэр Ричард улыбнулся и сказал:
– Итак, джентльмены, вы готовы?
– Вполне готовы.
Плащи и камзолы сброшены, люди на местах, рапиры вымерены от рукоятки до острия; сэр Ричард и Леджер становятся по правую и левую стороны от дуэлянтов. Их обнаженные шпаги опущены. Карри и дон Гузман одно мгновение стоят, совершенно выпрямившись. Правая рука вытянута вперед и горизонтально держит длинную рапиру.
Левая прижимает к груди кинжал. Они стоят лицом к лицу, стиснув зубы и крепко сжав бледные губы, столько времени, сколько нужно, чтобы сосчитать до двадцати. Леджер слышит биение своего сердца. Ричард Гренвайль внутренне молится, чтобы ни одна жизнь не погибла. Внезапно быстрое движение кисти Карри, прыжок вперед. Блеснул кинжал испанца, и рапира отбита в сторону. Карри отпрянул на шесть шагов, так как испанец в свою очередь бросился на него. Отбой, удар, отбой, сталь звенит, искры летят, люди дышат громко и гневно. Дьявольская игра началась всерьез. Пять минут подстерегала обоих неминуемая смерть на расстоянии шести коротких дюймов от их буйных сердец, и ни одна царапина не была нанесена. Но вот рапира испанца тронула левую руку Карри. Хлынула кровь.
– А, удар? Удар! Подними шпагу, Арчи.
И шпаги тотчас поднялись.
Карри, раздраженный жгучей болью, пытался приблизиться к врагу, но секунданты скрестили перед ним свои шпаги.
– Довольно, джентльмены! Дон Гузман получил удовлетворение своей чести.
– Но не моей мести, – нахмурясь, возразил испанец. – Это дуэль до конца с моей стороны и, полагаю, со стороны мистера Карри также.
– Клянусь, это так! – воскликнул Карри, стараясь прорваться. – Пропусти меня, Артур. Один из нас должен погибнуть. Пропусти меня, говорю я.
– Если вы шевельнетесь, мистер Карри, вы будете иметь дело с Ричардом Гренвайлем! – загремел львиный голос. – Я достаточно уже зол на вас за то, что вы затеяли эту дуэль. Не раздражайте меня более, юный сорвиголова.
Карри угрюмо остановился.
– Вы не знаете всего, сэр Ричард, иначе вы бы так не говорили.
– Я знаю все, сэр; я буду иметь честь сам говорить об этом с доном Гузманом.
– Эге? – сказал испанец. – Вы явились сюда в качестве моего секунданта, сэр Ричард, насколько я понимаю, но не в качестве моего советника?
– Артур, забери своего молодца. Карри, повинуйтесь мне, как вы повиновались бы своему отцу. Неужто вы не можете поверить мне?
– Уходи, ради бога! – просил бедный Артур, отнимая у Карри шпагу. – Он прав.
Надувшегося Карри увели, а Ричард Гренвайль обратился к испанцу:
– А теперь, дон Гузман, разрешите мне, хоть, право, против моей воли, поговорить с вами по-дружески. Вы простите меня, если я скажу, что не мог не видеть вашего вчерашнего внимания к…
– Не угодно ли вам, сеньор, не упоминать имени ни одной из тех дам, которым я мог вчера выказывать внимание. Я не привык обсуждать свои дела с непрошеными советниками.
– Хорошо, сеньор, если вы видите обиду там, где вас не хотят обидеть. Только я предупреждаю вас, со всяческими извинениями за кажущуюся поспешность, что то желание, которое, по-видимому, есть у вас, вам не позволят осуществить.
– А что может помешать мне? – спросил испанец.
– Разве вам не известно, – ответил сэр Ричард вопросом на вопрос, – что наши миряне смотрят на смешанные браки с неодобрением?
– Брак, сэр? Кто разрешил вам упомянуть при мне это слово?
Взгляд сэра Ричарда омрачился. Испанец возбудил в нем подозрение, которое не вполне соответствовало действительности.
– Возможно ли, сеньор дон Гузман, что я, к стыду моему, должен употребить худшее слово?
– Говорите все, что хотите, сэр. Все слова для меня одинаковы, так как, справедливы они или нет, я одинаково буду отвечать на них только мечом.
– Если вы сочтете возможным позабыть то, что вы сейчас произнесли в вполне простительном порыве гнева, вы найдете во мне, как всегда, самого преданного слугу и хозяина. В противном случае вам надлежит лишь указать, куда угодно вам, чтоб были посланы ваши вещи, и я с безграничным сожалением подчинюсь вашему приказанию.
– В ближайшую таверну, сеньор, – принужденно ответил дон Гузман и быстро удалился.
Его багаж был послан по указанию. В тот же день он нанял лодку до Аппельдора и исчез неизвестно куда.
Всем провинциальным городам свойственна любовь к скандалам, и хотя все участники старались сохранить дуэль в секрете, но еще до обеда весь Байдфорд знал, что произошло, и даже много больше. Хуже того, бедная Рози в мучительном страхе видела, как сэр Ричард Гренвайль вошел в комнату ее отца и, запершись с ним, просидел больше часа. Когда он ушел, старый Солтерн пришел наверх с палкой в руках и, основательно выбранив ее за нечто гораздо худшее, чем флирт, так ее поколотил, что ее бедные бока в течение долгого времени были покрыты черными и синими пятнами. Затем, посадив дочь перед собой в седло, он отвез ее за двадцать миль в ее старую темницу на мельнице Стоу и приказал ее тетке смирить ее дерзкий нрав, посадив ее на хлеб и воду. Это приказание было охотно исполнено старой дамой, которая всегда таила злобу против Рози. Среди злых шуток, насмешек и почти открытых намеков на то, что она – позор своей семьи, невинное дитя в течение двух недель орошало слезами свою подушку, простирая руки к далекому океану, призывая дона Гузмана вернуться и взять ее, куда он хочет, а она будет жить для него и умрет за него. И, быть может, она звала не напрасно.
