Даниил Мордовцев
Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)
XXVI
Египетские казни
Последствия подтвердили верность предположений Монтуемтауи и его товарищей по суду.
Заговор принимал угрожающие размеры, и если бы роковая смерть Лаодики не обнаружила самого мельчайшего зерна в этом деле – участия в заговоре Аталы, то в Египте совершился бы кровавый переворот.
Следствием было раскрыто, что сторону царицы Тиа и старшего царевича Пентаура приняли высшие сановники земли фараонов и многие из военачальников. Решено было или убить Рамзеса, или извести его с помощью колдовства, посредством восковых изображений, которые изготовил Пенхи из воска священной свечи богини Сохет по благословению ее верховного жреца Ири.
Заговором руководил Бокакамон с двумя помощниками по управлению женским домом фараона. В число заговорщиков вступили семь ближайших советников Рамзеса, семь писцов, семь землемеров женского дома, четыре военачальника, из них один вождь гарнизона столицы фараонов, вождь иноземного легиона Куши, Банемус, сестра которого была наперсницею Тиа, один государственный казнохранитель, два верховных жреца, знаменоносец гарнизона Фив и смотритель стад фараона. Все это были самые влиятельные лица в государстве. Надо заметить, что советники, абенпирао, стояли у самого кормила правления; они были ближе к фараону, чем «великие князья», или наместники царя в областях; таким абенпирао был когда-то еврей Иосиф, сын Иакова. Писцы также играли важную роль в управлении Египтом: это были ученые законники, имевшие огромное влияние на народ.
Таким образом, все, казалось, готово было обрушиться на Рамзеса, и только смерть прелестной дочери Приама открыла глаза фараону.
Главных заговорщиков постигла страшная казнь. Сохранился папирус, находящийся ныне в Турине и прочитанный французским ученым, Tli. Deveria – «Le papyrus judisiaire de Turin», на котором записан был судебный приговор по делу наших героев – царицы Тиа, царевича Пентаура, Бокакамона и их соумышленников.
Приговор гласит следующее:
«Сии суть люди (это заговорщики), которые приведены были за великое свое преступление пред седалище правосудия, чтобы быть судимыми казнохранителем Монтуемтауи, казнохранителем Панфроуи, носителем опахала Каро, советником Пибесат, писцом канцелярии Май и другими, и которые были судимы и найдены виновными, и к которым применили наказание, дабы искуплено было их преступление.
Главный виновник Бокакамон. Он был управляющим домом. Он был приведен за фактическое соучастие в деяниях госпожи Тиа и женщин гаремного дома. Он с ними заключил клятвенный союз и переносил их словесные поручения из дома к их матерям и сестрам с целью уговаривать людей и собирать противников, чтобы совершить злодеяние против их господина (Рамзеса). Поставили его перед старейшинами судилища, и они нашли его виновным в том, что он таковое делал, и он был совершенно уличен в своем преступлении. Судьи применили к нему наказание. Они положили его на месте, где он стоял, перед судилищем. Он умер сам».
Какой это род казни, Деверия не объясняет; равно не объясняет его и Бругш-бей. Он по-немецки переводит текст папируса так: «Sie legten ihn nieder, wo er stand. Er starb fon selber». Совершенно непонятно! Неужели должен был сам себя убить обвиненный? Но как? Чем?
А вот приговор, постигший других наших знакомых, Пилоку и Инини, которые так ловко убили в Долине газелей страшного льва, предварительно ослепив его, и хвалились, что таким же способом покончат и с Рамзесом:
«Главный виновник – Пилока. Он был советником и писцом казнохранилища. Он был приведен за фактическое соучастие за Бокакамона. Он слушал его сообщения, не донося о том. Он был поставлен перед старейшими судилища; они нашли его виновным и положили на месте, где он стоял. Он умер сам.
Главный виновный – ливиец Инини. Он был советником. Он был приведен за фактическое соучастие за Бокакамона. Он слушал его сообщения, не донося о том. Поставили его перед старейшинами судилища. Они нашли его виновным. Они положили его на месте, где он стоял. Он умер сам».
Брат наперсницы Тиа, вождь иноземного легиона, Банемус, погиб той же ужасной смертью. Папирус говорит о нем:
«Главный виновный – Банемус. Он был вождем иноземного легиона Куши. Он был приведен за послание, полученное им от сестры его, которая была на службе в женском доме, чтобы он уговаривал людей, которые были противниками царя: “Иди, соверши злодеяние против господина своего”. Он был поставлен пред судилищем. Его судили и признали его вину. Они положили его руками своими, где он стоял. Он умер сам».
И верховных жрецов Ири и Имери не спасли их божества: первого – богиня Сохет, второго – бог Хормаху. «Судьи положили их руками своими, где они стояли. Они умерли сами».
Та же участь постигла и царевича Пентаура: вместо венцов обоих Египтов, Верхнего и Нижнего, и вместо любви Лаодики, которую он погубил своим вниманием, возбудив ревность Аталы, старший сын Рамзеса не удостоился даже погребения.
Самые тяжкие обвинения обрушились на старую голову дедушки Хену – на Пенхи. Приговор над ним сохранился на двух клочках папирусов, попорченных временем, на папирусах Lee и Rollin.
Сохранившийся отрывок папируса Lee гласит: «…всем людям того места, в котором я (кто этот я?) пребываю, и всем жителям земли». Тогда говорил к нему Пенхи, бывший смотрителем стад: “Если бы я только имел писание, которое давало бы мне крепость и силу”. Тогда он (кто он? Бокакамон? Или жрец Ири, или Имери?) дал ему писание из книжных свертков Рамзеса III, великого бога, господина его. Тогда на него нашло божественное волшебство, очарование для людей. Он проник до женского дома и в другое то великое и глубокое место. Он создал человеческие фигуры из воска, имея намерение, чтобы они были внесены рукою Адиромы, чтобы совратить одну из служанок и чтобы навести очарование на других. Внесены были некоторые разговоры, вынесены были другие. Тогда, однако, был он взят к допросу ради их разговоров, и открылось тогда его участие во всякой злобе и всяких дурных делах, которые он имел намерение сделать. И все оказалось правдою, что он все это сделал в союзе с другими главными виновными, которые, как и он, были без бога и без богини. Это были тяжкие, смерти достойные преступления и тяжелые грехи на земле, которые он соделал. Он был обличен в этих тяжелых, смерти достойных преступлениях, кои он совершил. Он умер сам. Ибо старейшины, которые были перед ним, познали, что он должен умереть сам, от себя (von selber, пo Бругшу-бею), с другими главными виновниками, которые, как и он, без бога солнца Ра были, сообразно тому, как таковое высказали священные писания, что с ним совершиться должно».
Темный перевод папируса!
В отрывке же папируса Роллена приговор над дедушкой Хену передан так:
«Он (Пенхи) сделал некоторые магические писания, чтобы отвратить бедствие; он сделал некоторых богов из воска и некоторые человеческие фигуры, чтобы обессилить члены одного человека (Рамзеса) и отдал их в руки Бокакамона, без позволения на совершение сего от бога Ра ни ему, управляющему домом, ни другим главным виновным, ибо он (жрец Ири, передавший фигуры Бокакамону) говорил: “Да возможете вы проникнуть сим, дабы вы приобрели основание в них проникнуть”. И так он пробовал привести в исполнение постыдные дела, которые он приготовлял, но солнечный бог Ра не разрешил им исполниться. Его взяли к допросу, и открыта была сущность дела, состоящая из разных преступлений и всяких дурных дел, которые сердце его изобрело, чтобы исполнить их. И это была истина, что все это он имел намерение исполнить в союзе с главными виновными, которые были, как и он. И было это тяжкими, смерти достойными преступлениями и тяжкими злобами для земли то, что он сделал. Но они (судьи?) познали тяжкие, смерти достойные преступления, которые он соделал. Он умер сам»[29].
Подобная участь постигла более тридцати сановников. Менее важные преступники подверглись сравнительно легкой каре: им отрезаны были носы и уши.
Но главная виновница заговора – Тиа?
Ученые законники Египта не нашли в «священных книгах» указания, какой казни должна была подвергнуться царица. Надо было обратиться к богам.
Истолкователем воли богов явился верховный жрец Амона-Горуса, всемогущий Амон-Мерибаст.
– Кто тебе была провинившаяся пред тобою женщина? – спросил Рамзеса великий жрец.
– Она была моя жена, – отвечал фараон.
– Ее дети – чьи создания? – продолжал Амон-Мерибаст.
– Мои, – был ответ.
– Но они также и ее: их плоть – ее и твоя плоть, их душа – ее и твоя душа?
Рамзес согласился.
– И ты намерен лишить ее жизни, изгнать из нее душу в пустыни Ливии? – продолжал жрец.
– Да, я хочу ее казнить, – упрямо отвечал Рамзес.
– Но в ней частица твоей души – ты передал ей свою душу, соединяясь с ней: как же изгонишь ты и свою душу в пустыни Ливии? – допрашивал жрец.
Рамзес не знал, что отвечать.
– Что же мне делать, святой отец? – спросил он смиренно.
– Отдать ее на волю богов, – отвечал Амон-Мерибаст.
– Как же? Оставить ее свободной?
– Нет, пусть злые боги сами вынут из нее душу и бросят в пустыни Ливии, где бродят только львы и шакалы: пусть и она бродит вечно.
– Как же это сделать?
– Замуровать ее живою.
Глаза Рамзеса свернули яростной злобой.
– О! Я это исполню: я прикажу вырубить в моем погребальном Рамессеуме обширный склеп для нее, – заговорил он быстро. – Этот склеп я велю вырубить рядом со склепом моей дорогой Нофруры… Пусть она бьется головой в своей могиле о стены, о гранит, пусть стонет там так, чтобы стоны ее слышала ее родная дочь, моя дорогая Нофрура! О, я исполню волю богов!
Когда исполнилось семьдесят «дней плача» после смерти Лаодики и ее стройненькую, обвитую богатыми тканями мумию торжественно хоронили в царственном склепе Рамзеса III, рядом со склепом его любимой дочери Нофруры, среди печального погребального пения жрецов слышны были иногда глухие стоны, исходившие из одного места гранитных стен усыпальницы фараона. Это были стоны Тиа, замурованной царицы Египта.
Скоро Рамзес женился на прекрасной хеттеянке Изиде, родное имя которой было Хемароцат, и светло-каштановая правнучка Аарона сделалась царицею Египта.
Безутешная Нитокрис долго оплакивала замурованную мать, сестру и сиротку Лаодику.
Любимицей и наперсницей ее стала маленькая Хену, тоже осиротевшая: в женском доме фараона все полюбили эту «священную девочку».
Старая Херсе до самой смерти оплакивала свою питомицу – «богоравную дочь Приама» и с любовью вспоминала о своей бывшей неволе – о жизни в Трое до ее грустного конца.
XXVII
Эпилог
Летом 1881 года я посетил Египет.
После восхождения на пирамиду Хеопса, с вершины которой я долго созерцал расстилавшееся перед моими очарованными глазами мрачное «поле пирамид» и мутный Нил с исполинскими стволами пальм, а взволнованная мысль моя, казалось, переживала бесконечные тысячелетия удивительной истории этой удивительной страны, этой колыбели знаний последующих поколений человечества, – я после того посетил и египетский музей, что в Булаке, под Каиром.
Директор этого музея, знаменитый египтолог Масперо, только что воротился из своей ученой экскурсии, из Верхнего Египта, где он открыл гробницы фараонов и их мумии, в том числе мумии Рамзеса II Сезостриса и Рамзеса III Рампсинита. При мне эти драгоценные сокровища расставлялись в музее и приводились в порядок.
Меня сопровождал по музею один из второстепенных помощников Масперо, грек, любезно показывая мне все достопримечательное и объясняя непонятные для меня иероглифические изображения.
– А это – самая драгоценная для нас, современных потомков Перикла, реликвия, – сказал он, останавливаясь перед изящным саркофагом из порфира.
– Почему же? – спросил я.
– В этом саркофаге покоится тело Лаодики, одной из дочерей Приама, – отвечал грек.
– Как! Каким образом? – не поверил я.
– Господин Масперо, открыв гробницы Рамзесов, нашел в их усыпальнице этот саркофаг с мумией Лаодики, а недалеко от нее, в замурованном склепе, скелет царицы Тиа, первой жены Рамзеса Третьего.
Грек приказал служителям поднять крышку саркофага, и я увидел там мумию.
– Почему вы знаете, что это Лаодика? – спросил я с недоверием.
– Это говорит папирус, который господин Масперо нашел на груди мумии, – отвечал грек.
Я долго смотрел на это высохшее, почерневшее тело, обвитое темными, как бы просмоленными тканями… Столько веков пролетело над ним!
И это Лаодика, «миловиднейшая дщерь Приама и Гекубы», как называл ее Гомер: это сестра Гектора, Париса, Кассандры!..
В каком-то благоговейном умилении я думал: «Что мне Гекуба и что я Гекубе», но меня душили невыплаканные слезы, и я готов был разрыдаться.
Я поспешил уйти из музея.
Иосиф в стране фараона
I
По пустынному пути, шедшему от Финикии, Ханаана, Идумеи и Мадиама к Мемфису, столице фараонов, медленно двигался караван верблюдов. Печальна и неприветлива была пустыня, отделявшая могущественную и богатую страну Нила от народов Востока, но так обаятельны были величие царства фараонов и сокровища, стекавшиеся в страну пирамид и сфинксов со всего тогдашнего мира, что ни ужасы песков пустыни, ни раскаленное дыхание хамсина, ни хищные звери, залегавшие на всех путях, не могли остановить движения народов Азии и Африки к тогдашнему центру вселенной, к стране Озириса и Амона-Ра, к счастливой долине, на тучных пажитях которой паслись священные Аписы.
Много уже раз всходило на востоке солнце пустыни и утопало в песках таинственного запада, пока караван верблюдов двигался от Мадиама, из-за Мертвого моря, к долине Нижнего Египта. Тюки, обременявшие горбатые спины верблюдов, были полны благоуханий священной страны Пунт (впоследствии Аравия), лежавшей за знойным морем Сохет – Чермным морем; тюки были полны, по словам Книги Бытия, «фимиама, ритины, тука мастистого, из древа текущего, и стакти». Однообразно и как-то угрюмо позвякивали глухою дробью металлические кружки, подвязанные к змеиным шеям верблюдов, около которых молча шли их провожатые с бронзовыми лицами, измаильтяне, вооруженные длинными тонкими копьями, с таким же бронзовым телом, едва прикрытым по бедрам лоскутами темной грубой ткани.
Впереди каравана, на спине вожатого верблюда, на устроенном в виде легкого шатра сиденье, восседали двое измаильтян: один – старик с лицом засохшего финика и с редкой седой бородкой, другой – молодой человек, прикрытый шкурою пантеры, с золотыми запястьями на бронзового цвета руках. Рядом с верблюдом шел юноша лет семнадцати, едва прикрытый у пояса куском шерстяной ткани. Необыкновенно красивое и нежное лицо его резко отличалось от грубого жестковатого типа измаильтян, а в черных грустных глазах отражались кротость и глубокая дума.
– О великий Баал! Что это? – как бы с испугом и изумлением воскликнул молодой измаильтянин в шкуре пантеры.
– Это и есть Мемфи, столица фараонов, господин, – отвечал старый измаильтянин.
– О, это что-то страшное! Тут не люди живут, а боги.
Действительно, на дикаря-бедуина, не видевшего ничего, кроме пустыни родного Мадиама, его выжженных солнцем скал и дебрей и не знавшего другого типа жилья, кроме шатров, вид Мемфиса должен был произвести потрясающее впечатление. Только что поднявшееся из-за оголенных высот Мокаттама солнце прямо ударяло на необозримое поле пирамид, без конца высившихся одна за другою и уходивших в мрачную даль Сахары, отражаясь в то же время на целом лесе обелисков, гордо возносивших к голубому небу свои стройные гигантские иглы. А левее подавляющая масса исполинских храмов и дворцов, стройные ряды колонн, бесконечные аллеи чудовищ-сфинксов – все это было выше и страшнее самого необузданного воображения.
Что-то вроде ужаса отразилось на лице красивого юноши, шедшего около вожатого верблюда.
– О Бог Авраама, Исаака и Иакова! – с трепетом прошептал он, глядя на развертывавшуюся перед ним поразительную своим величием панораму широко раскрытыми, испуганными глазами. – О мой Ханаан! Отец мой! Братья мои! Что вы со мной сделали!
Скоро из-за рощи гигантских пальм, отягощенных огромными гроздьями фиников, точно гирляндами, блеснула полоса Нила, над которым поднимался пар, быстро таявший под утренними, но уже горячими лучами солнца. На поверхности великой реки стояли неподвижно или беспорядочно двигались бесчисленные лодки, суда всех видов и величин, виднелись плоты, нагруженные каменными глыбами для нескончаемой постройки новых пирамид, обелисков, храмов, сфинксов и саркофагов. От вечного города фараонов доносился нестройный гул, напоминавший рев Нила у великих порогов этой неразгаданной реки.
– Что же это за шатры такие огромные, каменные, Бен-Гури? – спросил старого измаильтянина молодой, растерянно глядя на громады храмов Мемфиса и на поразившие его пирамиды.
– Каменные шатры, господин, это гробницы фараонов, – отвечал Бен-Гури. – Вот та, самая ближняя из самых больших, это гробница фараона Хуфу. Он царствовал очень давно, почти за две тысячи лет до нынешнего фараона.
– А как нынешнего зовут?
– Апопи или Апепи. Я видел, как этот фараон, по смерти фараона Апахнана, венчался на царство. О великий Баал! Какая это была церемония, в которой участвовал сам Апис с золотыми рогами!
– Бык? – с недоверием спросил младший измаильтянин.
– Да, бык, божество, господин. А следующая большая гробница та принадлежит фараону Хафра.
– Удивительно, мой добрый Бен-Гури, – сказал молодой измаильтянин, которого звали Баал-Мохар, – я вижу, что гробницы фараонов выше их дворцов. Разве мертвым нужно больше почести, чем живым?
– Да, мой господин, по понятиям египтян, тот, кто отошел в страну Озириса, то есть умер, тот должен жить вечно, а век живущего краток: много сто лет. Оттого они и гробницы ставят себе такие прочные и воздвигают их еще при жизни.
– А что означают эти высокие столпы? – спросил Баал-Мохар, указывая на обелиски.
– Это выражение помыслов фараонов, которые стремятся к небу, к богу Амону-Ра.
Слыша это, юноша, шедший возле верблюда, вспомнил, как несколько лет тому назад отец возил его в то место, где погребена его мать. Над нею тоже поставлен столп, но небольшой, куда до этих столпов фараонов! Вспомнил он, как плакал, хотя никогда не знал своей матери: она умерла, когда он был совсем маленький. Теперь ему больше не видать ни престарелого отца, ни могилы матери.
– О братья мои! Что вы со мной сделали! – снова простонал он, стараясь сдержать слезы. – Какая вина моя пред вами? Разве та нарядная одежда, которую сделал для меня отец? Но теперь что на мне? – И он с горестью глянул на грубые лохмотья, которыми прикрыты были его бедра. – Да, они называли меня сновидцем и злобно издевались надо мной. А разве человек повинен в снах своих?
И юноша вспомнил эти несчастные сны свои. Раскаленное солнце Ханаана высоко стоит над равниною Сихема, и знойный ветерок, доносимый от пустыни Мадиама, чуть шевелит спелые, полные колосья пшеницы, сверкающей золотом. Он, юноша, и все его одиннадцать братьев вяжут тяжелые снопы сжатой пшеницы. Вдруг его сноп словно живой становится посреди поля, а другие одиннадцать снопов его братьев обступают его сноп и кланяются ему. Когда он рассказал этот сон братьям своим, они с насмешкой и злобой сказали ему: «Ужели ты думаешь царствовать над нами?»
Вспомнил он и другой злосчастный сон. Видится ему не то день, не то ночь, а скорее, ночь при солнце: и солнце, и месяц, и звезды на небе. И видит он, что солнце, месяц и одиннадцать звезд как бы отделяются от свода небесного и кланяются ему. Рассказал и этот сон юноша отцу и братьям. Отец на это заметил: «Что означает сон, который ты видел? Неужели настанет время, когда я и мать моя и все братья твои придем и поклонимся тебе до земли?»
– Поклонятся мне до земли! – прошептал юноша, судорожно сжимая руки. – Мне, рабу измаильтян, которого как овцу ведут на продажу в этот страшный город! О Бог Авраама, Исаака и Иакова!
А страшный город и необозримое поле пирамид становится все яснее и яснее пред изумленным взором.
– Я долго жил в молодости в этой стране чудес и теперь охотно каждый год привожу сюда караваны с благовониями священной земли Пунт, – говорил между тем старый Бен-Гури своему молодому спутнику, когда караван с высоты Мокаттама стал спускаться к Нилу. – Видишь там, западнее города, ближе к царским гробницам, огромную площадь воды?
– Да, точно море. Это все Нил?
– Нет, это озеро Мери, вырытое руками человеческими. Оно вырыто несколько сот лет тому назад по велению фараона Аменемхата Третьего. Надо тебе сказать, мой добрый господин, что все богатство, все благосостояние и силы страны фараонов проистекают от чудес этой великой реки, которую ты видишь перед собою: если в половодье воды Нила поднимаются высоко и орошают собою землю, предназначенную для посевов, то жители страны получают обильный урожай, такой урожай, о каком мы, сыны пустыни, и понятия не имеем. Если же в иные годы, по неисповедимому велению небес, Нил мало разливается и не орошает полей, то страну постигает неминуемый голод, особенно если засуха продолжается дватри года, а иногда, что также случалось, целых семь лет. Но опыт и боги умудряют людей, а тем более служителей божества. Такими близкими к божеству людьми слывут в стране фараонов старейшие волхвы, служители богов Амона-Ра, Озириса, Изиды, Гора и иных божеств. Им-то боги и внушили благую мысль, а волхвы в свою очередь внушили ее фараону Аменемхату. И тогда повелел фараон построить укрепление на берегу Нила, в верхней его части, у самых границ Египта со страною Куш, где обитают и курчавоголовые люди, и при этом укреплении на скалах, выступающих в реку, начертить водомер, ряды линий, которыми и должна была каждый день обозначаться высота ежедневного поднятия воды Нила во дни его водополья. Наблюдения за этим водомером возложено было на особого доверенного старейшину, а в помощь ему приданы были писцы и служители, исполнявшие по очереди обязанности водомерных гонцов-вестовщиков: по мере поднятия воды в Ниле до известной меры они посылались гонцами во все города, лежащие по берегам великой реки вплоть до столицы фараонов и даже до моря, «великих соленых вод», Тат-Ур, и извещали о степени поднятия воды у водомеров для принятия соответственных мер. Вместе с тем фараон Аменемхат повелел согнать со всей земли тысячи землекопов, которые под руководством опытных старейшин-строителей и должны были вырыть это самое великое озеро Мери, которое ты видишь. Сначала озеро не имело в себе воды, что и понятно, ибо иначе его невозможно было бы рыть. Но когда безводное озеро было вырыто, тогда от него прокопан был канал до самого Нила, и этот канал у самой реки запирался, он и теперь запирается воротами, подъемными, на цепях, с каменными устоями по бокам. И вот когда вода в Ниле поднимется до высоты ворот, то их с помощью цепей тоже поднимают, и вода из реки по каналу стремится в озеро и наполняет его. И тогда, в который год воды в Ниле достаточно, чтобы напоить собою все пажити, озеро Мери, наполненное раньше водой, остается запертым, а когда разлив Нила мал и воды не достаточно для орошения полей, тогда ворота канала открываются, и вода из озера стремится в Нил и наполняет все поля земли фараонов.
– Да, видно, что боги умудрили фараона Аменемхата на такое великое дело, – произнес младший измаильтянин Баал-Мохар.
– А всё волхвы, – добавил старый Бен-Гури. – С моим прежним господином египтянином я когда-то поднимался вверх по Нилу до самого водомера и сам читал на скалах надписи. Помню одну, вырезанную в скале довольно высоко, на которой я прочел: «Высота Нила в четырнадцатый год царствования его святейшества царя Аменемхата III – вечно живущего».
– Вечно живущего? – улыбнулся Баал-Мохар.
– Да, в гробнице, в виде мумии.
Караван приблизился к самому берегу Нила. Среди невообразимого гула и гама, стоявшего над великой рекой, отчетливо выделялось заунывное, монотонное пение, прерываемое чем-то похожим на могучий стон. Это пели невольники, взваливавшие на плоты огромные глыбы гранита для постройки пирамиды царствующему фараону Апепи. Невольники пели:
Слава тебе, фараону Апепи, сыну Амона-Ра…
Здесь следовал протяжный глухой стон.
Слава тебе, солнцу, не заходящему день и ночь.
После каждого стиха стон и новые усилия двигать глыбу гранита.
Стоны эти ужасом отзывались в сердце юноши, которого измаильтяне вели на продажу в рабство.
