Даниил Мордовцев
Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)
VI
В мемфисском дворце фараонов необыкновенное оживление. По обеим сторонам широкой аллеи сфинксов, в перспективе которой, закрывая собою горизонт, виднеются гигантские массивы великих и малых пирамид, снуют толпы рабов из всех известных тогдашнему миру народностей, черные как уголь обитатели земли Куш, смуглобронзовые шазу из священной страны Пунт, рабы из Финикии, Ассирии и Вавилона, суетясь около коней и колесниц своих господ, мацаи – полицейские, охраняющие древками длинных копий аллею сфинксов от напирающей на нее толпы египтян, сбежавшихся ко дворцу в ожидании какого-то неизвестного зрелища, – все это показывало, что в самом дворце за массивными колоннадами и высокими пилонами, в «палате крокодилов», где находился трон фараонов, происходило что-то необычайное.
Действительно, в «палате крокодилов» происходило великое совещание фараона Апепи со всеми мудрецами земли египетской по случаю необыкновенного события.
Против главного входа в «палату крокодилов», несколько отступя от задней стены, на возвышении в семь ступеней виднеется золотой, испещренный драгоценными камнями трон фараона с восседающим на нем владыкою Верхнего и Нижнего Египта. Фараон Апепи, преемник фараона Апахнана семнадцатой династии царей египетских, ввиду важности совещания украшен всеми знаками царского величия. Над бронзовым лицом его, словно лицом молчаливого сфинкса, горит в огнях полуденного солнца двойной венец Египта, отбрасывая от вкрапленных в него самоцветных камней целые снопы лучей всех цветов радуги. Задумчивые глаза фараона ни на кого не смотрят. Их, казалось, приковал к себе вид великих пирамид, силуэты которых выступают на горизонте в широком просвете пилонов дворца. По обеим сторонам трона возвышаются массивные изображения Правосудия и Истины, осеняя голову фараона своими крыльями. За троном, на задней стене, изображения крокодилов Верхнего и Нижнего Египта, как бы оберегающих покой владыки страны Нила. Несколько впереди трона, почти у ног фараона, стоят: у одной – сфинкс, эмблема мудрости, у другой – лев, эмблема мужества. Двенадцать эрисов, или военачальников, головы которых украшены страусовыми перьями, стоя по бокам трона, медленно, в такт, машут опахалами над головою своего владыки. Впереди эрисов, тоже по бокам трона, стоят хорошенькие смуглолицые мальчики, дети из жреческой касты, держа в своих маленьких ручках кто золотой скипетр фараона, кто его лук, кто копье, боевой серп и другие знаки царского достоинства. На ступенях, ведущих к трону, как бы у ног отца, восседают три маленьких царевича с «локонами юности» на щеках, а четвертый царевич, старший сын фараона Апепи, сжигает перед царственным отцом благоухания священной земли Пунт.
Далее, вдоль боковых стен «палаты крокодилов», разместились все сановники двора фараона, все верховные жрецы и мудрецы земли египетской с громкими титулами: ерпа – наследственно-великие, ха – князья, сет – светлейшие, семер-уат – доверенные, мур – предстоящие, сехат – просветители, емхет – состоящие при особе фараона, хир-сешта – «учители таинственных наук», «учители тайн неба», «учители тайн земли», «учители тайн бездны», «учители таинственных слов», «учители тайн священного языка», весь цвет знатности и мудрости египетской. Все это стояло неподвижно, словно истуканы, с опущенными долу глазами, которые не могли быть подняты до высоты фараона, пока царственный сфинкс молчал.
Но вот сфинкс пошевелился на троне и поднял правую руку. Глаза всего сонма присутствующих обратились к трону.
Уста царственного сфинкса наконец открылись.
– Я – Озимандий, – заговорил он глухо, – царь царей, владыка Верхней и Нижней земли, гроза вселенной, я, великий фараон Апепи, сын Амона-Ра, отца моего, обращаю к вам слово свое. Внемлите глаголу фараона, все высокие мужи земли египетской!
Словно вздох исполина пронесся по всему собранию – это вздохнули предстоящие, ожидая чего-то великого и страшного.
– Мне было два видения, – продолжал фараон, вдыхая в себя тонкий аромат курения. – Спал я на ложе своем и видел сон. Стою я при береге Нила и вижу: выходят из воды семь коров, видом добрые и тучные, и стали пастись по берегу. Тогда вышли из реки еще семь коров, худые видом и тощие телом и тоже стали пастись по берегу вместе с тучными коровами. И вдруг вижу: худые видом и тощие телом коровы поглотили семь коров, добрых видом и тучных телом, словно бы их и не было, исчезли в утробах тощих. И я проснулся.
Фараон умолк, и все молчало. Слышно было только тяжелое дыхание присутствующих, да с карниза пилонов слабо доносилось воркованье голубя. На лицах предстоящих заметно было глубокое смущение: все старались, по-видимому, вникнуть в смысл сновидения фараона, обводившего глазами сфинкса все собрание.
Наконец он продолжал, вперив взоры в силуэты далеких пирамид:
– Я уснул снова на ложе своем и видел второй сон. Вижу, из одного стебля выходит семь колосьев, которые полные, наливные. Затем вижу другие семь колосьев, которые выросли после первых, и такие тощие, источенные ветром. И вдруг эти тощие и источенные ветром колосья пожрали другие колосья, полные, наливные… И я проснулся, и смутилась душа моя от этих сновидений. И вот я призвал вас, мудрейшие мужи земли египетской и снотолкователи, и спрашиваю вас: рассудите, что означают сны эти?
Он умолк и с силуэтов далеких пирамид перенес взор свой на лица стоявших в глубоком молчании жрецов. Лица эти выражали нечто более, чем смущение.
Фараон ждал. Но ожидание, по-видимому, не входило в его привычки: терпение не было его добродетелью. По бронзовому лицу его стали пробегать едва заметные судороги. В глазах показались зловещие огоньки, и между дугообразными бровями легла складка недовольства.
– Я жду, – глухо проговорил он.
Присутствующими, видимо, овладевал страх. Жрецы тяжело вздыхали, переминались на месте, переглядывались. У некоторых беззвучно шевелились губы.
– Семь коров тучных… семь коров тощих… семь колосьев полных… семь тощих, – растерянно шептал дряхлый жрец богини Мут в Фивах, – пожрали… колосья пожрали… коровы пожрали…
– Ну! – почти беззвучно произнес фараон, слыша бормотанье дряхлого жреца.
– Святейшество… царь царей… старый Тутмес… он… он…
– Что старый Тутмес? – спросил фараон, надеясь, что это имя разъяснит что-либо.
– Тутмес… он… он… истолковал бы сон… он… провидец, – бормотал старик.
– Где же он? – снова спросил фараон.
Нужно было видеть смущение и ужас, отразившиеся на лицах некоторых жрецов при имени Тутмеса. Это были именно те члены верховного совета, которые осудили старого Тутмеса, учителя Иосифа, а потом велели сжечь его тело, а пепел костра рассеять по пескам пустыни.
– Где же Тутмес? – настойчиво повторил фараон. – Я не слыхал о его смерти.
– Святейшество… он не умер… – бормотал дряхлый жрец.
– Что же он не здесь? – допрашивал фараон.
– Его нет на земле… великий Озирис взял его к себе.
– Как? Как взял Озирис, если Тутмес не умер?
– Живым взял… исчез Тутмес…
В это время из среды сановников выступил знакомый уже нам бывший семер-уат Циамун, а ныне сет великого фараона, Циамун, которого мы видели в мемфисской тюрьме вместе с Хорхебом, и, упав на колени, воскликнул:
– О великий Озимандий, царь царей, светоносный Горус в сиянии! Прости раба твоего, который дерзает указать тебе на человека, могущего истолковать сны твои.
– Так это ты, мой верный Циамун, моя чаша веселия? – благосклонно спросил фараон. – Ты можешь истолковать сны мои, которых не в силах истолковать все мудрецы Египта?
– Не я, о великий Озимандий, царь царей! Но я знаю такого человека.
– Кто же он и где находится?
– Это некий ханаанеянин, муж великих добродетелей… Когда раб твой Циамун был ввержен в темницу вместе с рабом твоим неверным Хорхебом и в темнице той посетили нас сновидения, то человек тот, ханаанеянин, истолковал нам сны наши так, что мне, рабу твоему, быть снова пред светлыми очами твоими и подносить к устам твоим чашу веселия, ему же, Хорхебу, погибнуть от меча казни, а телу его быть исклевану птицами небесными, что и совершилось по словам того ханаанеянина.
– Как же зовут того ханаанеянина? – спросил фараон.
– Имя его Иосиф, великий Озимандий, – отвечал Циамун.
– А где он теперь?
– В темнице, великий Озимандий.
– За какие вины?
– Того я не знаю, великий Озимандий.
– Так поставить его сейчас предо мною и пред сонмом мужей моих, – приказал фараон.
Иосиф в это время стоял на молитве в своей темнице и горячо молился. Он слышал, что во дворце фараона происходит великое совещание всех мудрецов земли египетской, но по какому поводу, он не знал.
В это время вошел к нему Циамун в сопровождении рабов и придворного цирюльника. Рабы внесли новое одеяние для Иосифа.
– Мир тебе, муж от Ханаана! – приветствовал его Циамун.
– И тебе мир, сет великого фараона! – отвечал Иосиф.
– Я не забыл своего обещания, – сказал Циамун, – когда ты истолковал мне сон мой, я сказал тебе, что в счастье своем я вспомню о тебе; и я вспомнил… Теперь облекайся в новые ризы и предстань пред лицо великого фараона.
– Зачем великий фараон требует к себе последнего раба египетского? – спросил Иосиф.
– Фараон видел дивные сны, и нет мудреца во всей земле египетской, кто бы истолковал сны фараона, – отвечал Циамун.
Иосиф более не спрашивал. Он так был уверен в благоволении к нему Бога Израилева, не к нему собственно, жалкому рабу и узнику Путифара, а к семени Иакова, что только мысленно благодарил и преклонялся пред милостию Того, который в Вефиле сказал его отцу: «Я – Иегова».
Между тем к нему приступил цирюльник и стал стричь его длинные, вьющиеся кудри, которыми когда-то втайне любовалась прекрасная Снат-Гатор, влюбчивая жена Путифара, а в последний день его пребывания в доме этого вельможи, в опочивальне красавицы, тихонько, украдкой целовала их, обхватив своими руками горячую голову глубоко задумавшегося молодого ханаанеянина…
Потом рабы надели на него новое одеяние, в котором он мог предстать пред очи фараона в блестящем его собрании, и они вместе с Циамуном вышли на тюремный двор, где их ожидала богатая придворная колесница.
Следуя ко дворцу и подъезжая к аллее сфинксов, где сновали толпы мемфитян, начиная от продавщиц сушеных фиников и луку и маленьких девочек с кувшинами на головах, продававших нильскую воду, и кончая женами и дочерьми сановников, восседавших на колесницах и носилках, влекомых черными курчавыми рабами, – они встретились с богатыми, обитыми багряным виссоном носилками, в глубине которых полулежала красивая египтянка, лениво обмахиваясь опахалом из страусовых перьев и золота.
– А, прекрасная Снат-Гатор, жемчужина Египта! – приветствовал ее Циамун, прикладывая руку к сердцу.
Снат-Гатор быстро взглянула на Циамуна, потом на Иосифа. Глаза их встретились. Красавица узнала Иосифа, и краска залила ее щеки… Она поспешила закрыться опахалом…
– Жена Путифара, бывшего твоего господина, – сказал Циамун, глядя на удаляющиеся носилки. – За что он наказал тебя тяжким заточением? – спросил он.
– Я был нерадивым рабом, – уклончиво отвечал Иосиф, не желая открывать проступка бедной женщины, скромность которой он щадил, приняв на себя незаслуженный позор и наказание.
– А вот маленькая плутовка Асенефа, дочь Петефрия, жреца храма Пира-Хормаху в городе Ану, – весело воскликнул Циамун. – Что за прелесть девочка! Настоящая змейкауреус!
И он указал на быстро мчавшуюся вдоль аллеи сфинксов маленькую колесницу, запряженную парой белых коней, которыми смело правила прелестная смугленькая девочка лет четырнадцати, стоя рядом с высоким серьезным юношей.
– Ах, разбойница! – Циамун послал ей воздушный поцелуй, на который прелестная смуглянка отвечала веселым смехом. – Сама правит такими дикими конями, не дает брату.
Прелестная девочка глянула на Иосифа своими большими, удивленными глазами, и улыбка моментально сбежала с ее оживленного личика. Иосифу показалось, что из этих больших глаз глянуло на него солнце Ханаана. Сердце его затрепетало: ничего подобного этой дивной, чистой красоте он не видел в своей жизни.
– Асенефа… О, пощади меня… Бог мой, Бог Авраама, Исаака и Иакова! – шептал он. – Асенефа…
VII
Когда Циамун и Иосиф ступили в «палату крокодилов», взоры всего собрания обратились на никому неведомого ханаанеянина. Все были поражены его видом, его молодостью. Каждый из присутствовавших ожидал, что пред сонмом сановников и убеленных сединами мудрецов земли египетской предстанет такой же убеленный сединами ветхий старец, каким был всем памятный мудрец и провидец Тутмес, при жизни перешедший в таинственную область Озириса; все думали, что к трону грозного владыки Египта явится какой-нибудь маститый кудесник из Ханаана, дерзнувший истолковать непостижимую для всех мудрецов волю всемогущих богов страны фараонов. И вдруг они увидели перед собой молодого человека, едва достигнувшего тридцатилетнего возраста, с выражением кротости на красивом лице и в глазах, полных какой-то затаенной думы и грусти.
Иосиф, достигнув середины «палаты крокодилов», смиренно преклонил перед троном фараона колени и голову. Повелитель Египта глядел на него с не меньшим, как и все собрание, изумлением.
– Ты кто? – прозвучал голос с высоты трона.
– Я раб и раб раба твоего, – отвечал Иосиф, – я узник рабов твоих, великий фараон.
– Ты иноплеменник?
– Иноплеменник из Ханаана, великий фараон.
– А как ты попал в мою землю, в землю отцов моих?
– Я, будучи отроком еще, продан был в рабство в землю египетскую, великий фараон, такова была воля моего Бога.
– А кто Бог твой? – спросил фараон.
– Бог мой – творец земли, и неба, и всей вселенной, Бог отцов моих, великий фараон.
Этих сведений было достаточно для владыки Египта. Его больше занимали таинственные сны, перед истолкованием которых оказался бессильным весь сонм мудрецов его земли. Он немного помолчал.
– Мне сказали, – прервал он молчание, и слова его торжественно звучали в обширной палате, – мне поведали, что боги дали тебе дар истолкования снов. Уразумеешь ли ты язык богов, возвестивших мне волю свою в сновидениях?
– Если Богу отцов моих угодно будет, я истолкую твои сны, великий фараон, – отвечал Иосиф.
– Внемли же. Однажды уснул я на ложе своем и вижу, будто я стою на берегу Нила, из реки выходят семь коров, добрые видом и тучные телом, и стали пастись на берегу. Но вслед за ними вышли из реки еще семь коров, злые и недобрые видом и тощие телом, такие тощие, каких я никогда не видал во всей земле египетской. И вдруг эти злые и худые пожрали всех тучных и добрых, которые исчезли в утробах тощих, и последние остались все такими же тощими и злыми, какими были и прежде.
– Боже великий, Бог отцов моих! – неслышно шептал в это время Иосиф. – Это Твое внушение, Твоя воля…
Фараон помолчал, задумчиво глядя на наклоненную голову ханаанеянина.
– Я проснулся на ложе своем, – продолжал фараон, – а потом снова уснул и снова видел другой сон. Стою я опять будто бы на берегу Нила и вижу стебель пшеничный, один стебель, и из него выходят семь колосьев, полные такие, наливные. Но вслед за ними вышли еще семь колосьев тощие и ветром источенные, и эти последние пожрали семь колосьев добрых и тучных… Рассказал я эти сны всем мудрецам земли египетской, и никто не мог истолковать мне их.
Сказав это, фараон перенес свой стальной взор на стоявших в безмолвии жрецов, и в этом взоре они прочли безмолвный укор.
– Сны твои, великий фараон, – медленно начал Иосиф, – это один сон: в нем знамение Божие фараону, владыке земли египетской. Семь коров тучных – это семь лет, и семь коров тощих тоже семь лет; и семь колосьев полных – и это семь лет, и семь колосьев тощих – тоже семь лет. Все это один сон, одно знамение тебе, великий фараон, от Бога. Скоро наступят для Египта семь лет, полных обилия плодов земных, а за ними настанут семь лет голода, и забудут тогда египтяне годы обилия и сытости, и голод погубит всю землю, потому что велик будет голод. А что сон этот привиделся тебе, великий фараон, два раза, это показывает, что непреложна будет воля Божия, и ускорит Бог сотворить волю Свою. А потому теперь же найди человека мудрого и поставь его над всею землею египетской, и пусть изберутся по всей земле местоначальники, которые собирали бы пятую часть от всех плодов земли египетской в течение семи урожайных лет, и пусть соберут они все роды продовольствия этих урожайных лет в твои житницы, и пусть запасы эти хранятся по городам. И тогда, когда настанет голод, то в течение семи голодных лет будет чем питаться земле египетской и не погибнет она от голода.
Мертвая тишина царила в собрании, пока говорил Иосиф, этот никому неведомый ханаанеянин, раб Путифара, извлеченный прямо из тюрьмы. Все напряженно вслушивались в его слова, когда он медленно, ровным голосом и, по-видимому, глубоко убежденным голосом истолковывал сны фараона. Но когда он стал говорить о необходимых мерах для избавления Египта от неминуемого голода, когда указал на необходимость назначения верховного распорядителя для приведения необходимых мер к исполнению, собрание, точно под электрическим током, заволновалось: сановники вопросительно и вызывающе смотрели на жрецов, жрецы – на сановников.
– Это Тутмес, – шевелил бескровными губами дряхлый верховный жрец богини Мут в Фивах, – в него перешла душа Тутмеса… Это он, он все знал, все предвидел…
Путифар, некогда купивший Иосифа, а потом заключивший его в темницу по ложному обвинению своей легкомысленной жены, находился в собрании среди сановников фараона, когда в «палату крокодилов» вступил его бывший невольник в сопровождении такого высокопоставленного лица, как сет Циамун. Путифар тотчас же узнал оскорбителя своей прелестной Снат-Гатор, и на лице его выразились разом и неудовольствие и тревога. «Зачем ввели сюда этого наглеца?» – подумал он. Ему показалось, что при входе Иосифа все взглянули в сторону мужа оскорбленной красавицы. Неужели всем известно неприятное приключение с его женой? Но, увидев скромное и полное смиренного достоинства лицо Иосифа и его грустные глаза, Путифар никак не мог примирить в уме своем противоречивых сомнений насчет этого странного ханаанеянина. Вступив в его дом простым рабом, он скоро завоевал глубокое и неограниченное доверие этого гордого сановника своею скромностью и благородством поступков, так что Путифар отдал в распоряжение этого кроткого и умного невольника весь свой дом, все его богатства и всех рабов своих. И вдруг – такой дерзкий поступок! Открытое насилие над его скромной и целомудренной Снат-Гатор! Хотя весь Мемфис знал о легкомысленном поведении молоденькой жены Путифара, однако доверчивый муж свято верил тому, что его Снат, равная богине Гатор по красоте, любит только его одного, несмотря на подавляющую разницу их лет, и ни на кого не променяет своего «дедушку», как она называла его в своих игривых ласках.
Но когда Иосиф скромно, но с уверенностью верховного жреца, с глубокою искренностью в его мелодичном голосе стал истолковывать фараону его сны, Путифар не знал, что и подумать, и им овладело смущение…
«Что же с ним сталось тогда? – думал он теперь. – Что подвигнуло его на такую неслыханную дерзость! Может быть, он слишком много выпил пальмового вина? Был не в своем уме? Но он ничего не сказал в свое оправдание, когда я его допрашивал, и только твердил покорным голосом: “Так Богу угодно… Его непостижимая воля”…»
По мере того как говорил Иосиф, лицо фараона, прежде неподвижное и холодное, как гранитное лицо сфинкса, прояснялось все более и более. Это все заметили, и жрецы, видимо, с тайной завистью начали смотреть на этого иноплеменника, на этого еще не окрашенного белизною мудрости молокососа, раба из рабов, заставившего краснеть мудрые головы, убеленные сединою на службе всесильным богам земли египетской.
– Душа Тутмеса… душа хранителя тайн Нила, – беззвучно бормотал между тем дряхлый жрец богини Мут, качая трясущеюся от старости головой. – Так угодно великому Озирису… душу Тутмеса вселил в этого юношу иноплеменника…
Когда Иосиф кончил, фараон гордо выпрямился на своем троне.
– Я, Озимандий, царь царей, – заговорил он торжественно, – я, фараон Апепи, сын великого Амона-Ра, обращаю к вам мое слово, мудрецы земли египетской: укажите мне другого человека, который, подобно этому иноплеменнику, имел бы в себе духа Божия.
Все молчали в глубоком смущении.
«И это он, бывший мой раб, – мучительно думал Путифар, – неужели моя Снат, моя Гатор?.. Отчего же он молчал?.. Столько лет заточения, и хоть бы слово оправдания!»
И сомнение стало закрадываться в душу доверчивого мужа… «Неужели Снат-Гатор оклеветала его? Но за что?.. А зачем же он оставил в ее руках свое верхнее одеяние? Значит, он был так близко к ней, что она могла касаться руками его одежды… А если вина на ее стороне? Если она… не может быть!.. Но отчего же не может? Она молода, он тоже… Но он был слишком честен, слишком верен мне во всем… Но отчего он молчал, не оправдывался?»
– Укажите же мне другого человека в моем царстве, который бы имел в себе духа Божия! – снова возвысил голос фараон.
– В нем дух Божий, в нем, – выступая нетвердой походкой из рядов жрецов и подходя к Иосифу, говорил точно во сне дряхлый жрец богини Мут, – в нем божество… в нем душа Тутмеса… Его устами говорит Изида…
Слова старого жреца поразили фараона. Он давно привык дорожить мнением Амона-эм-Гапи, бывшего прежде верховным жрецом при храме Аписа-Гапи в Мемфисе, а теперь – верховного жреца богини Мут в Фивах, хотя в последнее время, от дряхлости, старик стал заговариваться, но и эти заговариванья, невнятные бормотанья верховного жреца истолковывались как вдохновения свыше, как глаголы божества. Фараону Апепи давно было известно имя жреца Тутмеса, о котором говорили, что он похитил у Нила, как у живого существа, тайну его разливов, и в отмщение за это Нил будто бы похитил самого жреца и на своих водах отправил его в царство Озириса, попросту на тот свет, хотя, как мы видели выше, верховный совет жрецов обвинил его в безбожии и заключил в центральную государственную тюрьму, где с ним и познакомился Иосиф и от него узнал тайны разливов Нила. Поэтому имя Тутмеса, произнесенное жрецом Амоном-эм-Гапи, не могло не подействовать на фараона.
– Так душа Тутмеса в этом иноплеменнике? – спросил он жреца, стоящего около коленопреклоненного Иосифа.
– В нем, солнце Египта… в нем… я ее вижу… чувствую ее, – бормотал старик, забывший уже о том, что и он вместе с прочими жрецами присуждал Тутмеса к вечному заточению.
– Да будет так! – провозгласил торжественно фараон. – Встань, Иосиф, и приблизься к трону моему.
Иосиф повиновался и подошел к ступеням, которые вели к трону. Юные царевичи, сидевшие на ступенях, раздвинулись, с удивлением глядя своими черными глазенками на иноземца.
– Вижу, что боги открыли тебе тайны свои, – продолжал фараон, – нет человека мудрее тебя во всем Египте. Пребывай же ты отныне во дворце моем, и пусть словесам уст твоих повинуются все люди мои: одним только престолом моим я буду выше тебя… Поднимись же до высоты престола моего.
Иосиф поднялся по ступенькам к самому трону. Он чувствовал над головой легкие веяния от опахал, которыми освежали над троном фараона его двенадцать эрисов знойный воздух, напитанный курениями, которые возжигал перед троном старший сын фараона с «локоном юности» на смуглой щеке. Иосифу казалось, что золотой сфинкс у подножия владыки Египта осмысленно глядел на него своими рубиновыми глазами.
Фараон снял со своей руки перстень.
– Протяни ко мне руку твою, – сказал он Иосифу.
Ропот удивления прошел по собранию. Все глаза жадно устремились к высоте трона: ничего подобного не видел Египет! Фараон снимает со своей руки перстень! Да это все равно, что снять со своей головы венец и возложить его – на кого же! На иноплеменника!
Иосиф исполнил приказание фараона, протянул руку.
– Поставлю тебя ныне над всею землею египетскою! – торжественно произнес фараон, надевая перстень на указательный палец правой руки Иосифа. – Смотрите, избранные люди земли моей! Повинуйтесь его слову, как бы это было мое слово.
Все собрание преклонилось.
– Теперь облачите его в багряницу и поставьте предо мною! – обратился фараон к своим сановникам.
Из их рядов отделились двое из царедворцев, которые заведовали гардеробом фараона и облачали его в торжественных случаях. Они приблизились к Иосифу и почтительно взяли его под руки, чтоб свести со ступенек, и затем увели за колонны с занавесью из пурпурового виссона.
Через несколько минут Иосиф возвратился в «палату крокодилов» в багрянице.
Глаза Путифара, казалось, не могли оторваться от него. В новом, в царском одеянии красота Иосифа выказалась вполне: при всей внешней скромности в ней было что-то обаятельное.
«О Снат-Гатор, теперь я понимаю тебя, – с ревнивым подозрением прошептал муж красавицы, – что бы ты сказала теперь, увидав его в пурпуре?»
– Подойди снова ко мне, Иосиф, в багрянице! – сказал фараон. – Поднимись до высоты плеча моего.
Иосиф снова взошел на ступени трона. Фараон отстегнул массивное золотое ожерелье, блиставшее на его груди, и надел его на Иосифа.
– Пусть эта золотая цепь будет знаком твоего первенства в земле египетской, – продолжал фараон, – ты воссядешь на мою вторую колесницу, и пусть глашатай идет впереди твоей колесницы и возглашает волю мою, волю фараона: я, Озимандий, царь царей, фараон Апепи, сын Амона-Ра, поставил слугу своего Иосифа над всею землею египетскою, и пусть никто в ней без тебя не воздвигнет руки своей. Имя же тебе да будет адон-псомпфомфаних!
