Даниил Мордовцев
Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)
VIII
Облеченный высоким саном и неограниченною властью, Иосиф первым делом решил посетить все города и главные селения Египта, чтобы сделать соответственные распоряжения о приведении в должный вид всех каналов, которыми орошалась долина Нила, плотин, которыми ограждались воды великой реки во время ее разливов, и о построении будущих государственных житниц, куда должен был поступать на хранение хлеб предстоящего урожая семи обильных лет.
Он выехал из Мемфиса, окруженный многочисленною свитой сановников, которых он должен был поставить в качестве государственных приемщиков хлеба и его хранителей во всех главных городах страны Нила. С ним были и техники-строители, и писцы, и мацаи для посылок с его распоряжениями и предписаниями.
Прежде всего Иосиф направил свой путь к северу, по двум главным рукавам дельты, называвшимся «двумя ногами Озириса», в местность Египта, наиболее плодородную, всю изрезанную каналами.
Переплывая на корабле «Изида» через Нил, на правый его берег, он невольно вспомнил, как много лет тому назад он, горький юноша, ведомый в рабство, впервые увидел эту великую реку и был поражен стоном, стоявшим над этой рекой. И теперь до слуха его доносился этот стон. Это пели смуглолицые и совсем черные невольники, грузившие на плоты громадные плиты гранита, предназначавшиеся для облицовки строившейся тогда пирамиды фараона Апепи, задолго до его смерти. До Иосифа доносились слова стонущей мелодии невольников:
Слава тебе, фараону Апепи, сыну Амона-Ра…
Слава тебе, солнцу, не заходящему день и ночь.
Болью отозвалось в сердце Иосифа это стонущее пение. Он вспомнил начало своей неволи, свои чувства, волновавшие его тогда. И у этих несчастных есть где-то своя родина, свои отцы, матери, братья, сестры…
Когда корабль пристал к берегу и Иосиф сошел по сходням на землю, он подозвал к себе одного из мацаев.
– Поди и скажи невольникам, – он указал на группу рабов, грузивших на плоты глыбы гранита, – что я, адон-псомпфомфаних земли египетской, именем великого фараона освобождаю их от работы до следующего утра, до восхода дневного светила. А вот им серебро для покупки праздничных яств и питья: пусть помянут здоровье великого фараона, да царствует он вечно!
И он положил на ладонь черномазого мацаи несколько слитков серебра. Некоторые из свиты Иосифа выразили удивление его великодушием.
– Правда и милость укрепляют царства и престолы царей, – заметил на это Иосиф.
Колесница и лошади уже ждали Иосифа и его свиту, и они отправились в путь.
Первый город, который лежал им на пути, был Ану, или, по греческому тексту, Гелиополис. Уже издали виднелась вершина гигантского обелиска, украшавшего площадь этого города.
– Чей это столп, какого фараона? – спросил Иосиф, указывая на обелиск.
– Столп фараона Усуртасена Первого, да живет в селениях Озириса вечно! – отвечал один из свиты.
– А давно он царствовал? – любопытствовал Иосиф.
– Он – фараон двенадцатой династии, светлейший адон, – отвечал другой из свиты Иосифа, – этот молитвенный столп фараона Усуртасена Первого уже более семисот раз видел разлитие Нила.
Тайное желание влекло Иосифа видеть прежде всего город Ану – Гелиополис. Он знал, что верховным жрецом при храме Пи-Pa («дом Солнца») в этом городе состоял Петефрий, отец прелестной Асенефы (А-Снат), которую он видел в день своего торжества и смуглое личико и светлые, удивленные глаза которой преследовали его днем и ночью. Притом же фараон Апепи, отпуская Иосифа от своего двора для обозрения Египта, говорил ему о необходимости женитьбы.
– Не годится мужчине в тридцать лет быть без жены, – сказал фараон, – избери себе красивейшую и добрейшую из дочерей земли египетской, и я отдам ее тебе в жены.
Город Ану – Гелиополис был очень недалеко от Мемфиса, и потому через несколько часов Иосиф уже вступал в него со своей многочисленной свитой. Впереди его колесницы шел глашатый с длинным жезлом, увенчанным изображением царского уреуса.
– Шествие великого адона-псомпфомфаниха земли египетской! – возглашал он. – В его лице почтите царя царей, фараона Апепи!
За колесницей Иосифа следовали колесницы его свиты и конные мацаи. Все улицы города были запружены народом: каждому хотелось видеть «правую руку фараона, его глаза и уши», тем более что молва о чудесном возвышении его до высоты престола быстро разнеслась по всему Египту.
– Фараон считает его отцом своим, – раздавалось в толпе.
– Такого молодого, и считает отцом!
– Да, зато воды Нила ему повинуются, и в Египте никогда не будет голода.
На площади храма Солнца толпа была еще многочисленнее, так что впереди глашатого ехали конные мацаи и копьями расчищали путь.
Вдруг сквозь раздвинувшуюся толпу открылась длинная аллея сфинксов, которые, словно часовые, безмолвно глядели вдаль своими гранитными очами. Вдоль аллеи показалась процессия жрецов с богом Мневисом впереди.
Бог Мневис был покровителем города Ану – Гелиополиса и его области: это тот же священный бык Гапи-Апис, с именем Мневиса. Ему принадлежал и храм Пи-Pa с обширною колоннадою и грандиозными пилонами из красного порфира.
Священный бык, черный, с белыми символическими подпалинами, шел, окруженный жрецами. Это было прекрасно упитанное животное с гладкой лоснящейся шерстью и большими добродушными глазами. Впереди шел в полном облачении верховный жрец Петефрий и на золотом блюде возжигал благовония земли Пунт. Но в самой голове процессии шла юная жрица, совсем молоденькая девушка, почти девочка, черные роскошные волосы которой были украшены цветком лотоса. На голых руках ее были золотые кольца и оплечья. В правой руке юная жрица держала золотой серп, а левой прижимала к груди большой сноп зеленой, только что налившейся пшеницы с тяжелыми сочными колосьями.
Четвероногий бог, видимо, сердился. Он нетерпеливо мотал головой и бил себя хвостом по богам. Его возмущали возжигаемые у него под самым носом курения. Как он ненавидел запах этого ладана! А между тем должен был покоряться, нюхать этот противный дым! Он хорошо знал, что его недаром морили противные жрецы целый день: со вчерашнего дня ему не давали ни мягкого душистого сена, ни пшеничных колосьев для того только, чтобы сегодня он покорно шел в этой глупой процессии за снопом великолепной пшеницы, который несла вон та девочка с серпом. Он на горьком опыте жизни убедился, что противные и злые жрецы морят его голодом для того, чтобы заставить сначала глотать этот гадкий дым, а потом уже дадут ему целый сноп великолепной пшеницы… Ах, как он ненавидел этих жрецов и боялся их! И как он завидовал простым быкам, которые пахали землю или вертели колеса для выкачивания воды из Нила на поливку полей и потом свободно паслись на траве. А он, бог, должен стоять в противном храме за пурпурными занавесями и нюхать противный дым кадильниц. Как счастливы эти простые смертные быки, коровы и телята! А особенно телята! А его, египетского бога, и теленком морили, сколько он помнит: то у него шерсть выдергивали на лбу, то жгли кожу какими-то снадобьями, то натирали едкими мазями и не пускали резвиться с другими телятами…. Ах, как противно быть богом!
Так думал священный бык, шествуя в торжественной процессии, предшествуемый этим противным стариком Петефрием, который чадил своими благовониями на всю площадь, совал ему в самую морду кадильницей с дымом… Но впереди шла та хорошенькая девочка с серпом в руках и со снопом великолепной пшеницы. Ах, скоро ли дадут ему этот сноп!.. И Мневис-Апис жадными глазами поглядывал сквозь дым курений на шедшую впереди девочку со снопом священной пшеницы.
А между тем народ, завидя издали этого четвероногого бога, в молитвенном экстазе падал на колени, протягивал руки к божеству и оглашал воздух кликами:
– О великий Мневис! Покровитель полей и стад наших!
– О источник жизни! Вложи в каждый колос нашей пшеницы столько зерен, сколько волос в твоем священном хвосте!
В то же время жрецы, окружавшие быка и великолепными опахалами из страусовых и павлиньих перьев отгонявшие от него мух и оводов, оглашали воздух священными гимнами.
Иосиф, глядя издали, с высоты своей царской колесницы, на эту процессию, с трудом скрывал улыбку презрения, которая по временам мелькала в его взоре, змеилась на губах. Он от Тутмеса еще узнал все таинственные проделки жрецов, какими они допекали своих рогатых богов, чтоб сделать их послушными своей воле. Он видел впереди и по бокам своего шествия коленопреклоненную толпу; матери поднимали на головы малюток, чтоб показать им бога и «правую руку фараона»…
А процессия с быком все приближалась. Иосиф сошел с колесницы. К нему подходила девочка с огромным снопом пшеницы.
Иосиф невольно вздрогнул. Казалось, что в лицо ему опять глянуло солнце Ханаана… Но мгновенно он опомнился: это из-за снопа пшеницы глянуло на него прелестное личико Асенефы!.. Это она, она жрица священного быка!..
Асенефа вспыхнула и остановилась. Сноп задрожал в ее руках: она встретила устремленные на нее глаза Иосифа и готова была упасть. Но на выручку подоспел ее отец, верховный жрец.
– Великий адон фараона, царя царей! – торжественно провозгласил жрец. – Принеси жертву богу и покровителю города, в который ты вступаешь ногами твоими.
Сказав это, он отступил в сторону, давая дорогу священному быку, который с радостным мычанием протягивал морду к снопу, жадно вбирая в себя широкими ноздрями воздух, несколько очистившийся от дыма курений.
– Служительница великого бога! – обратился потом жрец к Асенефе. – Подай серп адону фараона.
Дрожащею рукою девушка протянула серп. Иосиф бережно взял его, причем рука его коснулась похолодевшей от волнения маленькой ручки Асенефы, и он почувствовал такой сладостный трепет во всем теле, какого не испытывал даже тогда, когда фараон надевал ему на палец царский перстень.
– Срежь пучок священных колосьев и подай их богу, – смутно услыхал он голос жреца.
Но проголодавшийся бог, не в силах будучи дольше ждать, сам было протянул морду к снопу; но жрец быстро сунул ему в нос кадильницу с дымом, и бедный бык сердито замотал головой, а потом нагнул ее, чтоб бодаться, но в этот момент Иосиф, заметив, что может произойти публичный скандал, если бог станет бодаться, как бы не признавая Иосифа достойным священной миссии, торопливо срезал пучок колосьев пшеницы и сунул их в морду разгневанному богу, который тотчас же умилостивился и стал жадно жевать сочную пшеницу.
– Бог принял жертву! Бог принял колосья! Бог жует! – послышались радостные возгласы в толпе.
– Бог признал адона великого фараона, хоть он и иноверец, – перешептывались между собою жрецы, – в нем есть нечто от семени бога Хормаху и Изиды.
Но проголодавшийся бог, не успев прожевать данных ему Иосифом колосьев, жадно потянулся мордой к самому снопу, который продолжала держать Асенефа, и чуть не повалил взволнованную и оторопевшую девушку.
– Ай-ай-ай! – испуганно вскрикнула она, отступая.
Иосиф хотел было схватить жадного бога за рога, не подозревая, какой страшной опасности мог сам подвергнуться от фанатической толпы, которая приняла бы его неосторожный поступок за оскорбление божества; но в этот момент находчивый верховный жрец сунул к самой морде священного животного жертвенное блюдо с дымящейся курением кадильницей, и бык тотчас же попятился назад, сердито замотав головой и намереваясь, по-видимому, бодаться.
– Бог гневается! Бог бодается! – послышался испуганный шепот в толпе.
– Он требует еще жертвы, – пояснил жрец.
И Иосиф, не желая оскорблять верований невежественного народа, снова срезал со снопа несколько колосьев и подал их проголодавшемуся быку.
Жрецы снова запели гимн, и процессия двинулась обратно к храму. Асенефа снова пошла впереди со снопом пшеницы и с серпом, возвращенным ей Иосифом, за ней верховный жрец с курениями, а потом и сам бык, по-видимому, с радостью возвращавшийся в свой величественный храм с пилонами и кариатидами в виде гигантских женщин с бычачьими головами, где его ожидало излюбленное стойло за пурпуровою занавесью, наполненное любимым им кормом – сочными листьями молодого маиса.
Толпа хлынула за процессией, оглушая воздух радостными криками.
– Бог был милостив! Добрый Мневис пошлет нашим полям хороший урожай!
Верховный жрец, зная, что Иосиф, как иноверец, не войдет в храм Аписа-Мневиса, не доходя до пилонов храма, передал кадильницу другому жрецу и пригласил Иосифа и его свиту в свой дом, который составлял одно из крыльев храма, окруженное колоннадою и осеняемое густолиственными сикоморами. Но гул толпы долго еще слышался на площади, особенно около грандиозного обелиска фараона Усуртасена.
IX
– Ах, глупая девочка! О чем же ты плачешь? – говорила мать Асенефы, гладя курчавую головку своей дочери, которая плакала, уткнувшись личиком в колени матери. – Ну скажи о чем?
– Я не знаю, мама, – отвечала девочка, всхлипывая.
– Как не знаешь! Вот глупая! Разве ты его не любишь?
– Не знаю… Я тебя люблю…
– Вот новость! А его не любишь?
– Отца люблю… брата люблю…
– А его?
– Не знаю, мамочка!
– Как же ты согласилась быть его женой? Ведь ты сама согласилась?
– Сама… Я каждую ночь видела его во сне с того самого дня, как отец рассказал нам о снах фараона и как он… Иосиф, истолковывал их и как фараон надел на него золотую цепь… Я видела во сне, что он ловит… и на руках носит… и…
– Ну и что «и»? – улыбнулась старая египтянка.
– И целует.
И Асенефа разрыдалась еще больше.
– Ах, дурочка моя! – силилась приподнять ее головку жена Петефрия. – И тебе не нравилось, что он тебя целует?
– Не знаю, мамочка.
– Ах! Опять «не знаю»! А тоже называется «женой»… Какая ты жена! Ты девчонка, и больше ничего. Значит, ты его не любишь… Так он тебе и не будет мужем…
– Ах нет, мамочка! – встрепенулась дочь Петефрия, бросаясь матери на шею.
– О-о! – протянула мать Асенефы, лукаво улыбаясь. – Понимаю… О чем же ты ревешь?
– Зачем он уехал! Зачем так скоро!
– Э! Вот оно что, – покачала головой жена Петефрия. – Ему, милая, нельзя было не ехать: он должен осмотреть весь Египет… Он заменяет фараона… Он должен распорядиться, чтоб не было в Египте голода. А потом воротится и возьмет тебя уже совсем в свой дом, ко дворцу фараона… Я только удивляюсь, как такой мудрец мог полюбить такую дурочку, – с любовью гладила мать головку своей дочери, – ах ты, мой маленький адон, мой глупенький псомпфомфаних земли египетской!
Иосиф действительно выехал сегодня из Гелиополиса для дальнейшего обозрения Египта. В городе бога Аписа-Мневиса он пробыл несколько дней и сделал все распоряжения относительно приготовления и приспособления житниц к предстоявшим ссыпкам государственного продовольствия в продолжение ожидаемых семи лет обильного урожая в стране. За эти дни и дела его сердца увенчались полным успехом. Пораженный красотою и детскою невинностью Асенефы и еще чем-то, что он считал внушением Бога отцов своих, Иосиф постоянно думал о завладевшей его душою чудной девочке, изучал ее милый характер, следил за каждым ее словом, за каждою набегавшею на ее личико мыслью, за каждым ее движением и все более убеждался, что это его судьба, что в ней указание свыше и что на этой юной головке покоится благословение Иеговы, обещавшего в Вефиле отцу его, Иакову, и семени его свое Божественное покровительство. Не мог не заметить он также, к великому своему счастью, что и девочка полюбила его, что с каждым днем в ее невинных глазках невольно раскрывалось все ее чистое сердце, и сердце это, он это видел и чувствовал, все отдавалось ему: девочка была слишком невинна, чтоб уметь скрывать то, что говорило ей маленькое ее сердчишко, беззаветно отдавшееся впервые охватившему ее чувству. Ее робкая стыдливость еще более укрепляла в нем веру, что Асенефа, хотя она и невинная и невольная жрица Аписа-Мневиса, послана ему Богом отцов его в тот именно день, когда этот грозный и милостивый Бог Ханаана прославил Себя в нем, в творении Своем.
Отец и мать Асенефы, узнав о чувствах Иосифа относительно их дочери, были осчастливлены перспективою иметь своим зятем всемогущего любимца фараона.
– Но полюбит ли меня ваша малютка? – спросил Иосиф.
– Не только полюбит, но она теперь уже любит тебя, благородный адон, – сказала жена Петефрия, – я, как мать, давно знаю сердце своей дочери и вижу в душе ее все, как в зеркале. Правда, она еще ребенок и не испытала чувство женщины, пока не увидала тебя, Иосиф, сын Иакова; но теперь она тебя любит. Я невольно подслушала лепет eе девического сердца. Ты знаешь, благородный ханаанеянин, что у нас, у египтян, кошки – священные животные, потому что они оберегают хлебное зерно от расхищения мышами. В храме нашего бога Мневиса обитает семейство священных кошек, и я случайно подслушала вчера, как моя девочка, лаская самого любимого своего котенка, называла его Иосифом, целовала его и говорила: «О мой Иосиф! Как я люблю тебя, а того Иосифа, большого, люблю еще больше, и если он уедет от нас, то я с печали по нем сойду в мрачную область Озириса».
Услышав это, Иосиф отправил гонца в Мемфис, к фараону, прося согласие владыки Египта на брак с юною египтянкою. Фараон Апепи не только изъявил свое полное согласие, но прислал еще юной невесте своего любимца дорогие подарки: драгоценную золотую цепь с изумрудными священными жуками на шею, дорогие браслеты с алмазами дальнего Востока, головной золотой обруч, усыпанный крупными зернами жемчуга и бирюзы, и золотые запястья с рубиновыми пчелами.
Когда родители объявили Асенефе о решении ее участи, она от неожиданности или чего другого так было расплакалась, что они подумали, не ошиблись ли в чувствах своей балованной девочки; но мать скоро нашлась.
– А кто вчера обещал сойти с горя в область Озириса, если он уедет? – лукаво спросила она.
Тогда ошеломленная открытием своей тайны плутовка бросилась целовать мать и только все шептала: «Мамочка, не говори ему! Мамочка, не говори ему!»
Иосиф, между тем, оставив Гелиополис и свою юную жену, проследовал к городу Пи-Хапи, тоже с храмом Аписа, лежащему у берега Нила, и, сделав в нем соответственные распоряжения, снова вступил со своей блестящей свитой на корабль «Изида» и поплыл вниз по Нилу, правым его рукавом, или «правою ногою Озириса», для обозрения не только всей египетской дельты, но и области Гесем, самой плодородной части Египта, по отношению которой он лелеял уже в душе тайные намерения… Но об этом в свое время и на своем месте…
Обозрение всей дельты и Гесема заняло несколько месяцев.
Иосиф, родившись в Ханаане, среди гор и долин этой маловодной, почти пустынной страны, никогда еще не видал моря. Правда, одно время стада его отца паслись восточнее Хеврона, и он, еще маленьким мальчиком, бегал иногда по холмам, окружающим берега Мертвого моря; но его мрачный и унылый вид, его пустынные окрестности, свинцовый цвет его воды, его угнетающая мертвенность и угрюмая неподвижность производили на юного Иосифа удручающее впечатление. Но, выплыв на своей «Изиде» в открытое море из устья Нила, он был поражен необъятным пространством раскинувшихся перед его изумленными глазами бирюзовых и зеленых вод Средиземного моря.
– О Уат-Ур! Божественный Уат-Ур! – восклицали некоторые из его свиты, тоже никогда не видавшие моря, при виде безбрежного водного горизонта и набегавших на берег пенистых волн грозной стихии.
Иосиф долго стоял в немом созерцании величавой картины, потрясенный сознанием своего ничтожества перед тою неведомою силою, которая создала все это, которая держит в своей длани океаны, такие водные пространства, перед которыми ум цепенеет! Ничего подобного он представить себе не мог… Что же там, дальше, за этими водами? Да и есть ли конец им? Что держит их там, где они сливаются с небом, и как не прольются они там в неведомую бездну?
В этот самый момент багровый диск солнца как раз опускался в море… Вот он тонет, тонет, тонет… Солнце погружается в страшную таинственную бездну… Утонуло, утонуло, бросив к небу последний сноп лучей.
Благоговейный ужас сковал душу Иосифа… Он даже в уме не смел теперь произнести имя Того, Который все это создал и всем этим правит… А прежде, не ведая этого Его величия, он, ничтожный, дерзал обращаться к Нему…
И как жалки, как ничтожны и презренны показались ему теперь все боги Египта! Боги! Жалкие каменные и золотые истуканы, быки, крокодилы, кошки, змеи! И это боги!
– Горус утонул! Светоносный Горус утонул! – послышались испуганные возгласы из его свиты.
– Но он завтра утром вынырнет из моря Сукот[31], – успокаивал испуганных голос жреца, находившегося в свите.
– Как же он, под землей пройдет? – спросил кто-то.
– Да, он пройдет царством Озириса, осветит все души отошедших в область Озириса, в прекрасную страну Запада, и завтра, обновленный, выйдет из моря Сукот в образе светоносного Ра, – отвечал жрец.
Все остались весьма довольны таким объяснением; только Иосиф горько улыбнулся. На небе одна за другой загорелись звезды.
Наутро «Изида» с попутным восточным ветром поплыла вдоль берега дельты к устью западного рукава Нила, или к «левой ноге Озириса». К полудню ветер стал крепчать. По морю стали ходить сердитые волны с белыми гривами. Вчера прекрасное и величественное, море теперь стало страшным: кругом ревели волны, словно львы пустыни. Огромный корабль несло по гребням водяных гор словно жалкую ореховую скорлупу. Снасти выли и трещали, и только опытные руки кормчего, старого финикиянина, врожденного моряка, да усилия матросов, из пленных же финикиян, спасли «Изиду» от верной гибели и ввели в безопасную бухту, в «ступню левой ноги Озириса».
В этой страшной буре, в завывании ветра, в грохоте волн Иосиф слышал гневный голос Того, Кого он не смел называть…
«Неужели это за Асенефу? – с ужасом думал он. – Неужели это кара за то, что я соединился с язычницей?»
Но корабль благополучно вошел в бухту, и Иосиф со слезами благодарил Того, чье имя он не смел произнести… Только теперь он понял Его непостижимое величие и Его великую, как это море, благость.
Восемь месяцев употребил Иосиф на обозрение области Гесем и всего Нижнего Египта и на выполнение всех сложных задач, сопряженных с его высокою и ответственною миссиею. Возвращаясь вверх по Нилу к Мемфису, чтоб лично доложить фараону о том, что им сделано, Иосиф, конечно, не мог не заехать в Гелиополис для свидания со своей молоденькой женой, которая страстно ожидала его. Но когда он, окруженный уже значительно поредевшей свитой, большую часть которой он оставил в многих городах дельты в качестве своих доверенных лиц, въезжал в Гелиополис и когда для встречи его опять выступила процессия жрецов с Аписом-Мневисом во главе, его удивило, что впереди процессии он уже не видел прелестной Асенефы с золотым серпом и снопом пшеницы, а вместо нее выступала с этими атрибутами божества другая юная жрица… Он, впрочем, тотчас же догадался, что Асенефа, как замужняя женщина, уже не могла выступать в процессии в качестве весталки-девственницы и потому ее заменяла другая юная девственница. На этот раз священный бык вел себя как-то странно: несмотря на то что его и теперь, в ожидании процессии, порядочно проморили голодом, он шел как бы неохотно, часто останавливался и смотрел по сторонам своими добрыми, как будто недоумевающими глазами, точно ища кого-то. Это заметили в толпе.
– Что это сделалось с великим богом? – слышались недоуменные голоса. – Он идет неохотно.
– Он как будто ищет кого… Это к добру ли? Не готовится ли нашему городу какого несчастья?
– Нет, – отвечал один из жрецов, – великий бог не видит своей любимицы, Асенефы, дочери святого Петефрия, к которой он так привык; а Асенефе, как недевственнице, теперь уже нельзя быть носительницей священных серпа и снопа.
Это объяснение несколько успокоило толпу. Но когда Иосиф сошел со своей царственной колесницы и стал подходить к процессии, Апис заметил его и, по-видимому, узнал: несмотря на усердное подкуривание его великим жрецом, бык быстро пошел вперед, рогами отстранил от себя Петефрия с кадильницей, торопливо прошел мимо юной жрицы с серпом и снопом и остановился перед Иосифом, ласково, но как бы вопрошающе глядя на него недоумевающими глазами.
Иосиф стал гладить добродушного рогатого бога. Толпа радостно заволновалась.
– Бог дает гладить себя! – послышались голоса. – Бог любит адона Иосифа! Слава великому богу Мневису! Слава адону Иосифу! Слава мужу Асенефы!
– Он соскучился по Асенефе, – шепнул Петефрий Иосифу, – он думает, что она с тобой. С тех пор как Асенефа твоя жена, бог не видел ее и скучал по ней, а она, по нашим законам, уже не могла служить ему, кормить и гладить его.
Когда же Иосиф, приняв от новой жрицы серп, отрезал им от снопа пучок колосьев и подал их Апису, проголодавшийся бык охотно и даже жадно стал жевать вкусный корм.
