Джавид Алакбарли
Рудольф Штейнер
– Yes, sir.
И козырять мне в знак своей готовности исполнять любые мои приказы. Что бы я ей ни сказал, ни приказал и ни попросил – всё исполнялось просто безупречно. Она была лучшей медсестрой в моей машине
«скорой помощи», лучшим пожарным в моём расчёте, лучшим солдатом в моём взводе. Иногда моя мать с горечью говорила:
– Мне кажется, что если ты прикажешь ей спрыгнуть с пятого этажа вниз – она это сделает. И это просто ужасно. Какая доверчивость!
Может быть, я позже всех в нашей семье понял то, что для неё весь мир был преисполнен некой внутренней гармонии. Именно в силу этого любую дисгармонию она воспринимает как алармистcкий сигнал неблагополучия. Её мог встревожить и плач совершенно незнакомого ей ребёнка, и беспомощный котёнок, и чьё-то грустное выражение лица. Если она не могла
восстановить утраченную гармонию вокруг себя, то для неё это превращалось в душевную муку. Трудно жить с таким восприятием жизни. Но она жила.
***
В детстве я был твёрдо убеждён, что есть некий злой волшебник или кто-то типа Карабаса-Барабаса, который околдовал мою сестрёнку. Я даже выучил его имя и был уверен, что его зовут Синдром, а его фамилия – Даун. Злой же его умысел заключался в том, чтобы изменить весь этот мир самым коварным способом. Именно в результате его козней все дети должны были оказаться не похожими на своих братьев, сестёр и родителей. Для этого он дарил всем детям по одной лишней хромосомке. Это слово я уже выучил уже в пять лет. Недоверчивые дети отказывались брать этот подарок, а доверчивые брали. И именно в этот момент его злое волшебство и сбывалось. Все дети, которые обрели эту лишнюю хромосому, становились похожими друг на друга. Ещё их роднило именно то, что все они были доверчивы. А потом у них появлялось то общее выражение лица и масса других симптомов, заставляющих людей с ужасом произносить:
– Даун.
Людям, наверное, казалось, что ничего хуже «дауна» быть не может. Это слово для них было неким щитом, которым они отгораживались от таких детей. А для меня моя сестра всегда была не какой-то умственно отсталой девочкой, что могла, якобы, пугать посторонних, а олицетворением предельной доверчивости. Кстати, когда я узнал, что инвалидность таким детям назначается именно как умственно отсталым, то моё возмущение просто зашкаливало. Органы социальной опеки не желали признавать ни детей с синдромом, ни аутистов как самостоятельные единицы классификации. Их считали просто психически больными. Но ведь болезнь – это когда чего-то не хватает, а здесь же всё есть. И при этом даже с избытком. Даже на одну хромосому больше, чем у других.
Когда я всё это понял, то подумал, что этих детей нельзя считать пациентами врача. Врач же не в состоянии устранить первопричину всего этого. Никому не под силу избавить ребёнка от этой лишней хромосомы. Получается, что все эти лекари не могут ликвидировать корень всех этих проблем, но при этом уверены, что этим детям необходимо давать какие-то таблетки. Они упорно считают их больными и не соглашаются с тем, что эти дети не больны. Они просто другие. Все они, как и моя сестра, уверены, что они пришли в этот мир, чтобы дарить людям любовь и улыбки. Они всегда надеются, что в ответ их тоже одарят улыбкой. А ещё они также уверены в том, что миром должна править только любовь. Как же они все заблуждаются. И как хорошо, что они не ведают о том, насколько мир жесток и груб.
Моя сестра до глубины души была убеждена, что любовь действительно может всё: и спасти, и вылечить, и утешить. Словом, всё-всё-всё. Атмосфера любви – а именно её создают вокруг себя такие дети, как моя сестра, для них так же необходима, как воздух. Если её не будет – они не смогут дышать полной грудью. Только там, где живёт любовь, могут расцвести их таланты. И ещё: когда они чувствуют эту любовь, то она возвращается и к ним, и к нам сторицей.
Статистика бездушная штука. Она всего лишь, без всяких эмоций и чувств, констатирует то, что таких, как моя сестра, немало в нашем мире. И в силу этого очень важно, чтобы рядом с таким ребёнком всегда были люди, которые не просто их любили, а понимали,
что этих детей не надо лечить и калечить. Их надо просто любить. Легко сказать, но как же трудно всё это осуществить.
Сегодня, вспоминая наше общее детство, я понимаю, что вокруг моей сестры всегда было много таких людей, которые были в состоянии подарить ей море любви. Как же я был благодарен всем им за это. А ещё я был благодарен Богу за то, что он даровал нам эту чудо-девочку и позволил в полной мере осознать как меру собственного эгоизма, так и понять, каково это – не быть таким как все. А ещё, я и сегодня уверен в том, что некие высшие силы посодействовали тому, что в те непростые для нашей семьи дни открылись неведомые ранее пути разрешения наших проблем.
Конечно, прошли годы и годы прежде, чем я смог осознать всю глубину трагедии, которую пережили мои мать и отец в тот день, когда они снова стали родителями. Как только моя сестра родилась, к ним пришли люди с целым ворохом бумаг и твёрдой решимостью забрать этого ребёнка в детский дом. В специальный детский дом, в котором находится множество детей, которым повезло родиться не такими, как все остальные люди. Эти непростые чувства они будут переживать ещё не раз.
К ним будут приходить иностранцы, считающие, что усыновление или удочерение ребёнка с синдромом автоматически дарует им путёвку в рай. Будут появляться журналисты, ничего не понимающие во всём этом, но задающие жуткие вопросы, от которых моя мама впадала в истерику и депрессию. В дверь будут стучаться участковые врачи, считающие, что надо какими-то лекарствами активизировать мозговую деятельность моей сестрёнки. Да много чего будет. В основном, негативного. Позитива же будет до обидного мало. Но всё же в некоторые моменты плюса будет больше, чем минуса. Он будет порой зашкаливать. И давать надежду.
Когда родилась моя сестра, огромная страна под названием СССР разваливалась, оставляя своих граждан без всякой возможности выжить. Без надежд на будущее и даже без видимости социальной защиты. Зарплату, на которую всегда жили в Советском Союзе, стали платить от случая к случаю. Кто-то даже додумался до того, чтобы предложить взыскивать деньги с таких академических работников, как мой отец, за допуск к рабочим местам. Я не сразу понял, что это анекдот, сочинённый самими же учёными. А потом удивился тому, что сколько же правды в этом вымысле. В магазинах не было элементарных продуктов. Систематические отключения света, газа, воды также стали нормой.
Из всех видов транспорта самым надёжным оставался лишь трамвай. Наверное, просто в силу того, что он не мог сойти с рельсов и уехать туда, куда ему захотелось. Он же не автобус. И даже не троллейбус, который так легко ломается из-за своих усиков. Он – трамвай. Надёжный и безотказный вид транспорта. Я хорошо помню, что в один из таких, не самых лёгких дней, мама пришла с работы и объявила:
– Наконец-то, я поняла, что означает фраза Мандельштама: «трамвайная вишенка страшной поры». Я висела в трамвае, вцепившись в этот треугольный поручень, а он болтался на какой-то брезентовой штуке, вколоченной в потолок трамвая. Конечно же, я была похожа на вишенку. Только это была очень странная вишенка. Плод какого-то сошедшего с ума дерева. Вишенка невишнёвого дерева. Разве так бывает?
