Джавид Алакбарли
Рудольф Штейнер
А ещё дети из разных стран присылали нам свои собственные рисунки и картины. Всех их объединяло то, что они были предельно искренними. Однако вместе с тем, за каждым из них стояла ещё некая подспудная, как бы не до конца высказанная, мысль. Это, безусловно, было связано с тем, что в них проявлялась общая солидарность всех этих детей.
Каждый из них был горд тем, что наша чудо-девочка смогла это сделать. Они как будто все вместе говорили:
– Это сделали мы, люди с синдромом Дауна. И сделали не хуже тех, у кого с хромосомами всё в порядке. Раз она смогла, это значит, что все мы и каждый из нас может сделать что-то очень-очень хорошее.
Во всех этих письмах чувствовалось, что эта книга как бы подарила каждому из них некий шанс на реализацию своего «я». Это был бесценный опыт. Но ещё больше меня поразило то количество добрых слов, которые были сказаны в адрес моей сестры профессиональными художниками и искусствоведами. Вначале, по совету моих родителей, я решил, что все комплименты, произносимые в её адрес, нужно уменьшать ровно в десять раз и рассматривать их в таком минимизированном варианте.
У себя в семье мы негласно, даже не обсуждая это вслух, предполагали, что люди, движимые чувством сострадания и желанием сделать нам что-то приятное, будут говорить много такого, чего они не сказали бы, если она была бы просто обычной художницей. Тем не менее, когда все в один голос начали твердить о её видении мира, о её чувстве цвета, о той палитре, которая присуща её живописи, я поневоле начал смотреть на её работы несколько по-другому.
При этом следует учесть, что у нас в Баку вообще не очень принято говорить открыто в лицо что-либо неприятное. Как правило, даже на самой провальной выставке или очень неудачном спектакле у нас люди деликатно находят и отмечают то, что получилось
удачным и заслуживает похвалы. Мы славимся тем, что умеем обходить острые углы и стараемся не обращать внимание на то, что может быть неприятно для автора. Таким образом, любой, даже самый восторженный отзыв о живописи моей сестры, мы все в семье воспринимали с некоторым скепсисом.
Именно с этой точки зрения для меня откровением явился отзыв одной немецкой художницы, утверждающей, что:
– Своим студентам в Берлинской художественной академии я часто рассказываю о «честных картинах». Без эффектов, намерений и разных всяких расчётов на успех. О картинах, которые возникают просто из нас самих. Если бы у меня тогда была бы эта книга, я бы им её показала и сказала: «Посмотрите и поучитесь!»
После её слов о том, что «поразительно, как эти картины трогают за живое», я впервые осознал, что, оказывается, я не одинок в своём восторженном восприятии работ моей сестры. Ведь она не встаёт за мольберт, храня где-то в закоулках своего сознания желание прославиться, заработать деньги, создать шедевр и т. д. Всё это ей просто непонятно. Вернее, недоступно её пониманию. Она лишь выплёскивает на холст всё, что переполняет её: любовь к нам, восхищение тем, что этот мир так прекрасен… Всего не перечислишь. Ясно только то, что во всём, что она делает, нет ни грамма фальши. Всё предельно искренне и честно.
Но, оказывается, этим список приятных сюрпризов не исчерпывался. Особняком среди всех этих откликов стоял отзыв одного французского историка искусств. Он написал:
– Когда я увидел её рисунки и абстрактные композиции в первый раз, то сразу понял, что она делает
и пытается показать посредством своих работ. Это возврат к первопричине. К тому моменту, когда все формы являлись лишь светом и потому были равноправны.
Этот отзыв оказался чем-то вроде того камушка, который способен вызвать лавину. Именно он вызвал к жизни множество процессов. Результатом же всего этого стало проведение выставки моей сестры в ЮНЕСКО.
***
Мне было очень приятно смотреть на то, как отец с матерью паковали картины, расчерчивали пространство выставки и определяли схему развешивания картин. В Париже они всё смогли сделать так, как было изначально задумано. Мы все радовались и надеялись на успех. Однако, в день открытия выставки к нам обратился один из её устроителей и задал весьма странный вопрос:
– А можно здесь поставить мольберт и сделать так, чтобы девочка что-то нарисовала, пока люди будут разглядывать её работы?
Мой отец – очень импульсивный человек. И сразу же говорит вслух всё то, что думает. Тут он, как всегда, не сдержался:
– А можно здесь поставить кровать и вы со своей женой или любовницей будете заниматься здесь, на глазах у всех, любовью? Нет, Вы не согласны? А почему? Было бы здорово. А ведь творчество ещё более интимный процесс, чем секс. Почему же Вы так уверены в том, что можно обращаться к нашей дочери с таким предложением?
Этот чиновник очень смутился. Начал бормотать что-то невнятное. И вдруг мой отец рассмеялся. Так хорошо рассмеялся, от души:
– Извините меня. Я всё понял. Ведь Вы думаете о том, что всегда найдутся те, которые не поверят в то, что это рисует она сама. Вы, наверное, тоже в это не верите. Ну, что же мы организуем всем вам такой мастер-класс. Нам выдали мольберт, холст и даже краски. Обычный акрил. Цветочный букет мы быстренько собрали в ближайшем киоске. Примерно за полчаса до открытия выставки моя храбрая сестрёнка встала за мольберт и начала рисовать. Прошла уже церемония открытия, надо было идти в зал, где давали концерт, а мы всё ещё не могли оторвать её от мольберта. Лишь сделав последний мазок, она ушла вместе с нами на
концерт, объявив всем:
– Всё. Закончила.
То, что она закончила, было просто прекрасно. Она всё-таки умела во время работы полностью уходить в себя, выстраивая некую стену между собой и окружающим миром. Для неё в эти минуты существовали её краски, её холст, её мольберт и жгучее желание отразить этот букет на холсте. Отразить так, как она всё это видела. Видела тем самым внутренним зрением настоящего художника, природу которого никому не постичь рациональными подходами и методами.
В зале же готовился концерт, где собрались выступать дети с синдромом. Концерт был таким ярким, светлым и задорным, что не оставлял никаких сомнений в том, что это настоящие артисты. Приятным бонусом явилось то, что ведущий концерта вдруг заговорил о своих впечатлениях от картин моей сестры и счёл своим долгом особо отметить, что его чрезвычайно удивила та погружённость юной художницы в процесс творчества, которую он наблюдал. В конце же он сказал:
– Мы все с вами стали свидетелями небольшого чуда.
А потом был приём в честь всех этих артистов и одного художника, в лице моей сестры. В одном из лучших ресторанов Парижа. Крахмальные скатерти, круглые столы, вышколенные официанты. И много детей с синдромом Дауна. Приём оплатили мои родители. Вернее, мама. Она что-то продала из своих личных вещей, несмотря на все протесты отца. Ведь официально всем этим детям оплатили лишь билеты до Парижа и гостиницу. Приём же казался всем устроителям непозволительной роскошью. Моя мать была другого мнения. Это не было желанием пустить пыль в глаза. Она просто была убеждена в том, что эти дети заслуживают почестей. И всё у них должно быть как у настоящих артистов. Как у настоящих художников.
Я смотрел на отца с матерью и думал о том, сколько же всего выпало на их долю. Ведь расходы по учёбе сестрёнки вынудили их продать нашу квартиру. Я до сих пор скучаю по той нашей прекрасной квартире в центре города. В тот год меня отправили в Германию, а сестру в Вальдорфскую школу. Но ко всем нашим проблемам добавилось и то, что какой-то банкир соблазнил отца весьма выгодными процентами. И он вложил все деньги от продажи квартиры в этот банк. Банк же с громким названием «Ренессанс» просто лопнул. Без всякого шанса на возрождение. Мама тогда не произнесла ни одного слова упрёка в адрес отца. Лично я очень хорошо помнил, как она его отговаривала. Но когда всё это случилось и они остались без копейки, она лишь сказала:
