Дмитрий Андреевич Шашков
Последний шанс
Звонок смартфона оторвал её от раздумий. Номер был незнакомый.
– Здравствуй, Катенька! – женский голос тоже показался незнакомый, и такое фамильярное обращение… Как же она не любит, когда добавляют этот суффикс к её имени!
– Кто это? – резко спросила Катя.
– Ой, извини, не представилась! Это Катерин-Петровна, ты меня должна помнить, подруга Пет-Палыча. Ты извини, что так звоню, тут такое дело… А номер-то твой я у Пет-Палыча в телефоне нашла…
– Что с ним? – Катя вдруг представила себе безвременную кончину несчастного старика, и ей стало тошно.
– Нет-нет, так-то вроде ничего, жив… И на здоровье особо не жалуется, почти… Не в этом дело. Скажу прямо. Знаю, что ты теперь его не обслуживаешь, но просто по дружбе, не сможешь с ним посидеть?
– Да нет, Вы поймите, у нас с ним некоторая ссора вышла… – возразила Катя, чувствуя тем не менее облегчение, что он не умер.
– Ой, да какая там ссора! Он со всеми регулярно ссорится! Характер такой, тяжёлый. Но он отходчивый. А тебя так и вовсе обожает, так и знай! Да и тут ведь вот какое дело… Некому с ним посидеть ночью, а в эту ночь ведь ураган обещают – всё смс-ки от МЧС слали, вида́ла ведь? – вот он, старый дурень, того урагана всё боится, понимаешь? А посидеть с ним некому – у меня семья, дети, я вообще никак! Соц.работники в неурочное время, сама понимаешь, не пойдут, да ещё и на всю ночь…
– Катерина Петровна! Ну как Вы себе это представляете? – голос Кати звучал почти резко, и Катерина Петровна как-то притихла.
– Да, в общем, конечно, да… Может, и ну его? Все носятся с ним как со списанной торбой! Тоже мне пуп земли! У всех свои дела… – и повесила трубку.
Катя вздохнула, взглянула на несчастную собаку, которая опять чего-то испугалась, ища у её ног защиты, и стала звонить Катерине Петровне.
– Да ладно, Катерина Петровна, я готова подежурить… Вы только его предупредите, что ли, а то он, вообще-то, меня в прошлый раз выгнал.
– Ой, Катенька, какая же ты молодец! Конечно, предупрежу! Он ещё у меня благодарить тебя и извиняться будет!
* * *
Трудно было объяснить маме, куда она идёт на ночь. Врать и придумывать легенды Катя не умела, и принялась долго и обстоятельно рассказывать, вводя маму в курс дела, начиная от первого своего знакомства с Петром Павловичем. Обычно, Катя не очень любила делиться тем, что её более всего волновало, предпочитая переживать всё в себе. Однако мама всё поняла и в глубине души гордилась своей дочерью.
Уходить на ночь глядя Кате всё равно было грустно и тошно – сама перспектива ещё одной встречи со злым и несчастным стариком была в тягость. Она пыталась вызвать в душе хотя бы жалость к нему, но и жалость эта была щедро разбавлена гадливостью.
7.
– Катенька, Катенька… – унылая квартира встретила её сгущающимися сумерками и скрипучим голосом старика, – пришла скрасить моё старческое одиночество? Все меня бросили, сколько их было? А когда состарился, никому не нужен оказался… Скорее бы, Катя, скорее бы уж смерть пришла…
– Ну, Петр Павлович, вы и так, наверное, знаете, что я думаю на этот счёт, так что не буду… – сказала Катя, включая свет.
– Нет-нет, перебил её старик, – не знаю, говори!
– Я думаю, или лучше, уверена, что вам нужно ещё что-то очень важное успеть сделать!
Собираясь сюда, Катя вовсе не планировала снова поднимать эту, очевидно бесполезную, тему, и думала, что нужно просто пообщаться со стариком, скрасить, действительно, его одиночество. Только просто поболтать ни о чём она как-то не умела, да и он сам ведь опять к этой теме обратился.
– Ох, Катенька, твои добрые сказки мне скрасят последние… Я ведь во всё это не верю… Может, и хотел бы поверить? Только зачем? Теперь уже всё поздно, да и не надо мне этого, понимаешь, Катенька? Мне кажется, что такой конец, когда совсем всё, когда нет человека, – так даже как-то утешительнее…
– Тошно же от одной мысли такой, Петр Павлович!
– Тошно? Да, Катенька, пожалуй, что тошно, но потом-то уже не тошно будет, потом ничего, ни-че-го, как сон без сновидений, вечный…
– Но откуда тогда в человеке жажда другого? Откуда хотя бы это "тошно"?
– Ну, инстинкт самосохранения так срабатывает, наверно.
– Нет, не получается, Петр Павлович, гипотеза про инстинкт! У меня вот собака, у неё, очевидно, все инстинкты на месте, не меньше, чем у нас, если не больше. Я вот про неё иногда думаю, как же она, когда её не будет. Но это я, и всякий вообще человек, а её этот вопрос не волнует совсем – опасность для неё это только что-то конкретное, а не сам факт собственной смертности. То есть страхи опасностей есть, но нет экзистенциального страха, понимаете? Опасности для неё существуют, а вот смерти как таковой – как будто и нет вовсе! Потому что когда собака есть, смерти ещё нет, а когда будет её смерть, собаки уже не будет! Чего, в самом деле, бояться?
– Хм, действительно, чего бояться?..
– Да нет, Петр Павлович, у человека ведь не так! Откуда это "не так"? Не значит ли само это, что человек создан для жизни вечной?
– Ой, Кать, прекрати, опять ты проповедуешь… Мне, знаешь, утешительнее думать так, что не будет ничего, пусть лопух вырастет. Тошно, говоришь? Зато и отвечать ни за что не надо!.. Кто это придумал, про лопух, замечательные слова?..
– Тургенев… Только это никак нельзя считать позицией автора!
– Ох, Кать, ты такая умная для своих лет, только мне уже поздно всё это учить… Да и не интересно. Мне бы напоследок… Только был бы я ещё при этом молод… Почему люди не умирают молодыми? В смысле, в полном здравии? Зачем это медленное загнивание заживо? Может, как раз чтобы не очень жалко было умирать?
– Я думаю, чтобы отмирающие вместе с телом страсти не мешали душе приготовиться к вечности!
– Ой, Катенька, а ты всё-таки молодая и глупая! Ну, какие там "отмирающие страсти", ты о чем? Все на месте "страсти" эти, только реализовать их не получается – еда не вкуснит, не то что уж женщина… Вот я потому и говорю, мне бы ещё хоть на одну ночь стать бы молодым опять… А там можно и в могилу…
Старик затих в своём кресле, и Катя тоже притихла, то ли не зная, что сказать, то ли не желая уже говорить. Что за дерзкая, в самом деле, у неё идея обратить старика? Да и как это вообще возможно без его желания? Но как же он будет… там?.. Если сам говорит, что страсти все с ним, – там-то уж тем более не будет возможности для их реализации! Катя почувствовала холодок, пробежавший по спине. Что это? Такая вечность? Вот он "Дон Жуан в аду"! И никакой романтики, как у Бодлера!.. Ах, все эти писатели страшно врут людям! Ну, или почти все… Только зачем она опять про своих писателей? Вот он, самый настоящий человек перед ней погибает – навечно! – а она ничего не может для него сделать! Ни-че-го!..
Катя почувствовала вдруг комок в горле, встала, подошла к окну и принялась смотреть сквозь стекло в ночь. Её тень на стекле выхватывала силуэты деревьев, которые сильно раскачивались из стороны в сторону. Сквозь плотно закрытые пластиковые окна всё явственнее доносился вой ветра. Катя беззвучно молилась.
– Катя! – послышался вдруг сзади скрипучий голос, – Катя! Как страшно ветер воет!
– По́лно вам, Петр Павлович, чего же страшного в ветре?
– Нет, Катя, ты не понимаешь… Словно демоны какие-то воют! Катя, если есть демоны, значит, должен быть и… Катя, этот твой Бог правда всех прощает?
– Всякого, – прошептала Катя, не веря своим ушам, – кто приходит от чистого сердца с покаянием!..
– Катя, слышишь, как они воют?
– Это просто ветер, Петр Павлович, это ещё не они… – Катя вздрогнула от собственных слов.
– Ещё не они… – протянул старик, – ещё не они…
С улицы послышался жалобный скрежет терзаемого ветром кровельного железа.
– А это кто?
– «Что», а не «кто»! Не знаю…
Оба помолчали, слушая ветер. Потом Петр Павлович вдруг спросил.
– И что же мне нужно сделать, чтобы получить от Бога прощение? Исповедоваться тебе во всех грехах за всю мою долгую жизнь?
– Нет, Петр Павлович, исповедь может принимать только священник… Обычный христианин может только покрестить, если нет возможности, чтобы это таинство совершил священник. А вы не были крещены в детстве?
– Какой там! Тогда же все коммунистами были!
– Ну, полноте, «все»!
– Мои – все! Коммунисты, партийные… Отец даже офицер НКВД. Знаешь такие четыре буквы?
– Знаю… Вы-то тут причём? Сын за отца не отвечает…
– Да, отец как раз любил эти слова повторять!
– Это из Библии, из Ветхого завета.
– А я всю жизнь думал, это так говорил…
– Нет, – прервала его Катя с запалом, – просто даже коммунисты иногда повторяют библейские истины, потому что они, истины эти, вечны и универсальны для всех вообще людей!
– Ну, пусть будет так… – старик какое-то время молчал, глядя перед собой, потом продолжил, – Кать, ты вот думаешь, наверное, я на принцип иду? С Богом спорю?.. Нет, Кать, мне просто всё равно… Даже пусть меня после смерти черти на сковородке поджаривают!
– Ну, кто придумал эту глупость?! – воскликнула Катя.
– В ваших церковных книжках разве так не написано?
– Нет, конечно!
– А что там написано?
– Много чего… Что «кто будет веровать и креститься, спасен будет» и что «все грехи человеческие перед милосердием Божием, как горсть песка, брошенная в океан»!
– Да-а, красиво… Только к чему мне это? Что мне там делать? В ангельском хоре псалмы петь? Мне бы женщину… – он опять замолчал, глядя перед собой, – я иногда думаю, почему я не умер пораньше? Пока ещё был в силах… Только, конечно, внезапно, не успев и подумать… И чтобы после смерти всё-таки ничего не было… Лопух… Знаешь, какую всё-таки я сладкую жизнь прожил? Ты себе такого и не представляешь, Катенька!
– Да уж чего там сладкого? Да ещё в Советском союзе, потом в девяностые…
– Ой, перестань! Сладко жить можно когда угодно! Особенно, если удачно родиться… Ты представляешь, что такое тогда семья офицера НКВД? Нет, Катенька, ты не представляешь! Я только в перестройку узнал, что после войны голод был, что бОльшая часть страны в бараках и коммуналках жила… Да, что там в перестройку! Я даже когда при Союзе советские фильмы смотрел, вроде «Места встречи…», не мог поверить, что это времена моего детства показывают!.. У нас была огромная квартира с потолками в три с половиной метра, у нас была прекрасная дача, у нас были машины с шофёром… Сначала "Эмка", потом, почему-то, "Бьюик" – так они назывались… Катя, ты можешь себе представить, что такое тогда автомобиль в личном пользовании? Нет, ты не можешь представить! Это примерно как сейчас "бизнес-джет"! Помню, какое это впечатление производило на моих друзей, кто попроще… И как это было уже тогда мне приятно! А ещё помню, как однажды родители кого-то из моих друзей увидели моего отца в форме… Я тогда мало что понимал, но их впечатление на всю жизнь запомнил!.. О, может быть, ты думаешь, мой отец был чудовищем?! Вовсе же нет, Катенька! Как неправильно мазать всё одной краской, чёрной или белой!.. Для меня он был всегда добрым героем! Может, он и правда был героем, у него ведь было полно орденов… Ветеран войны… Войска НКВД тоже воевали, если ты не знала, да ещё как воевали!.. Но и расстреливали иногда, конечно, своих же… Может, он и не расстреливал, а только воевал? Или, наоборот, не воевал, а только расстреливал?.. Он никогда ничего не рассказывал о войне, только был очень добр и мягок к своим домочадцам и родне… Ко мне, конечно, особенно… Я был поздним ребёнком, родился сразу после войны, а мои старшие брат и сестра в войну погибли при авианалёте… Мать, как мне потом всегда говорили: «Почти умерла от горя, но выжила». Я только когда повзрослел, связал, что к чему, – у неё был характерный шрам на шее, она его всегда прятала под разными прекрасными шалями, которые ей дарил отец… Но она выжила, и отец выжил, и дали жизнь мне… И, конечно, очень хотели сделать мою жизнь самой прекрасной на свете… И делали! Я, кажется, уже в детстве умел это ценить… Потом, правда, когда я учился в школе, классе в пятом, всё несколько изменилось… Машины с шофёром у нас уже не было, да и родители стали как будто всё больше о чём-то молчать… Они и раньше о чём-то молчали… Кать, ты умеешь о чём-то молчать? Тогда все умели… Ну, да меня-то это не сильно коснулось, жить стали, может, немного скромнее, но это с лихвой компенсировалось заботой родителей. Отец, стал, кажется, ещё нежнее к нам с матерью, хотя куда уж «ещё»?.. Да, родители умели не говорить, а я умел не спрашивать…
Старик какое-то время опять молчал, глядя перед собой, но потом стал тихонько улыбаться, припоминая, и продолжил.
– А ещё, мама замечательно пела романсы! Я их с детства люблю… Для меня, может поэтому, романтическая любовь всегда была не просто так, а что-то высшее… И всегда меня влекло к женщинам трагической судьбы или, лучше сказать, поэтической! Не знаю, как тебе это объяснить… К актрисам!.. Ты, может, думаешь, что в Советском союзе все были только рабочие и колхозницы? И одевались в одинаковые шмотки из универсальных магазинов? Одинаковые шмотки, одинаковая мебель и предметы обихода, какие теперь можно увидеть на чёрно-белых фотографиях в чьих-нибудь запылённых семейных фотоальбомах, которые многие без стыда всем показывают, да? Нет, Кать, мы жили не так! Даже когда стали жить поскромнее, после «развенчания культа личности», – мы жили не так! И потом, когда я стал уже взрослый, и наступил так называемый «застой», – мы жили не так! У нас были спец.магазины с невиданными для «простых смертных» товарами и услугами!..
