Елена Романова
Мой папа Джеки Чан
– Тебя могли Мойшей назвать.
– Мой дед Мойша.
– Но не отец.
Маша прикусывает язык так же вовремя, как в кино приезжает полиция. Лева, однако, хмыкает и улыбается.
Понятно, что «в Россию можно только верить», но как быть с Израилем?
Дважды два не считается
В столовой Маша дует на лимонную дольку, что кружится в чае, как окурок, вообразивший себя лунным цветком. Лева с аппетитом поглощает остывшую кашу, со дна тарелки на него что-то выплывает, а он любовно вычерпывает это что-то и идет за добавкой.
– Повторить, – просит Лева на раздаче, как в баре.
– Чего тебе повторить?
– Жизнь.
Игрушки
Снег устал и перестал, потому что: смысл? Маша смотрит сквозь очистившийся воздух, как голодный кит, потерявший облако планктона. И идет. Вместо снега. Сквозь рощу. Мимо исписанной граффити стены гаражей. Спускается по плитам, брошенным в грязь, как фишки домино на сукно. Полосы черного льда, раскатанного ногами, темнеют, словно ложки дегтя.
Лева падает в самом конце пути. В Роковую гору. Поднимается с белой спиной.
Маша зевает. Странно хочется спать.
– Пойдем ко мне? – зовет Лева.
– Мне домой надо.
– Зачем?
– Просто.
– Готовиться к похищению драконом?
– Не вижу связи.
– Сидеть в башне.
– Типа того.
Маша смотрит на снег, который опять пошел и падает в черную воду. Такой чистый. Безропотно тает в унылой бессмысленной теплоте течения.
Хочется к морю. Чтобы до горизонта – вода. И за горизонт – вода. Лилась. Прямо в космос. Как слезы с лица Земли.
Маша переходит мост. Лева переходит мост. На их стороне сложены мертвые утки и голуби. Точно игрушки в кресле. Аккуратно. Кровь. Особенно видна на голубях. Перья растрепались. А утки – гладкие. Чистые. По ним не скажешь даже, что они мертвые.
– Почему они мертвые? – спрашивает Лева.
Маша не отвечает. И не рассматривает. Она проходит мимо, за ней тянется, как пустой поводок: мертвые утки, мертвые голуби.
Мертвые утки, мертвые голуби.
Почему они мертвые?
«Давай притворимся, что увидимся завтра»
Лева сворачивает, как всегда, у тополя, который они однажды едва не сожгли. Темным зимним вечером. На пустынной улице.
Лева принес в дар – шар. Рыжий, как апельсин. И они решили отпустить его в небо. Каждый загадал по желанию. Настолько заветному, что Маша никак не может вспомнить, чего ей тогда хотелось. Зажгли свечу. Еле-еле. Ветер накидывался порывами и только и делал, что задувал пламя. Как зловредный ребенок. Но вот шар расцвел – светом, и поплыл – парус. Сначала над ними, потом над двором и – к дереву. Чтобы оттолкнуться и покинуть Землю. Но ветер швырнул его на голые ветви, и апельсин в них запутался, как всякий плод. Шар горел и горел, а Лева кружил внизу в панике, как Пятачок в том мультике, страшно боясь, что тополь сгорит. «Ети-схвати», – выражался Лева и даже бросал снежки ввысь, но не попал ни разу. Шар догорел. Будто Ева его сорвала.
Вы навсегда покидаете Рай. Просьба пристегнуть ремни.
– Пока, – прощается Лева и в этот раз.
– До завтра, – обещает Маша.
«Девочка в платьице белом»
Во дворе пустынно. Скамейки дремлют под толщей снега. Ясени стоят и держат ветки без всякого движения, как будто позируют. Единственное, что движется – девочка из соседнего дома, которая спускается каждый день в этот двор в одно и то же время, как в клетке, чтобы качаться на качелях. Час. Другой. В любую погоду. Не прерываясь.
Вперед-назад.
Когда ее нет – даже страшно.
Вперед-назад.
Не случилось ли чего?
Вперед-назад.
Не разлюбила ли она качаться?
Вперед-назад.
Не переехала ли?
Вперед-назад.
На ней нет шапки и рукавиц.
Вперед-назад.
Как ее уши не примерзают к воздуху, а ладони – к железным прутам?
Вперед-назад.
Волосы поспешают следом, точно старшие родственники, и едва успевают. Ноги сгибаются и разгибаются. Качание. Траектория – скобка смайлика. Побег-насмешка. Полет-молитва. Встать на колени – подняться. Встать на колени – подняться. Ноги сгибаются и разгибаются. Сгибаются и разгибаются.
Птичка на жердочке.
В клетке.
Натюрморт. Пейзаж. Портрет
Маша забирается на подоконник, откос ледяной, стекло ледяное, но она продолжает сидеть, стараясь не прислоняться ни к стеклу, ни к откосу, как в электричке.
Цветок хмуро на нее смотрит, и Маша спрашивает:
– Чего?
Цветок резонно глух к подобным вопросам.
– Зачем ты так смотришь, если не собираешься отвечать?
Маша машет ладонью в листья.
– Алло, гараж?
Цветок слишком высоко. Этот уровень недосягаем.
– Ну и дурак, – ругается Маша, потому что: «Ну в самом деле».
Цветок думает: «Будда бы никогда себе подобного не позволил».
Качели внизу перестают улыбаться. Девочка сходит на землю. Прячет руки в карманы. Маша наблюдает. С безопасного расстояния. Птичка слишком далеко, чтобы расслышать пение.
Цветок думает: «Так тебе и надо».
«Комната Джейкоба»
Маша слезает с окна, обходит комнату. На столе – бардак: тетради, учебники, перемотанные изолентой не раз падавшие колонки, наклейки-татуировки вокруг монитора: Губка Боб, медведь в бейсболке со скейтом, пингвины с нотами, светофор между высоток.
Маша садится на стул. Созерцает. Колонки молчат, изолента молчит, медведь молчит, скейт молчит, тетради молчат и учебники.
Полки улыбаются под тяжестью книг. А говорят: «Знания умножают скорби». Маша прижимается лбом к корешкам – сердце ни к чему не лежит, никого не избирает. Она открывает чудо-юдо-книгу-Кита. «Меня выручает одно умение – отвлекаться». Садится к столу. Зевает. Последняя запись в блокноте: «С моей феей что-то не так». Перечитывает несколько раз, как будто проворачивает ключ в замке – пять оборотов. Выбирает ручку в пенале, пробует писать, но чернила закончились.
Мудрость в себе не утаишь
– Ты чего с открытой дверью сидишь, козявка?
Поля заглядывает в комнату. Маша отрывает голову от блокнота, все равно, что отклеивает – так это трудно.
Она слышала, что Поля сказала, но не поняла ни слова.
– Ты почему дверь не закрыла?
Маша пожимает плечом.
– А если бы кто-то пришел.
– Да никто не придет.
– Ну я-то пришла!
– Ты тут живешь.
– Двери закрывай! – требует Поля, исчерпав доводы рассудка.
– Угу.
– И приберись!
– У меня день рождения.
– Сделай Бабуле подарок.
– Вместе с тобой.
– Я вчера прибиралась.
– А я позавчера.
– С позавчера ничего не осталось.
– Дай мне подумать.
– Раньше надо было думать!
Поля закрывает дверь и уходит к себе. Без нее становится слишком тихо.
Мазик спрыгивает с кровати, прогибается в спине, хвост как дым из трубы в мороз – торчит кверху. Маша наклоняется к кошке и мяучит в нее – Мазик потрясенно молчит. Глаза круглые, как монетки. Оловянные грошики.
– Хватит орать, – орет Поля из-за стены.
Маша и Мазик поворачиваются на звуки голоса, и обе смотрят в стену. Маша подхватывает кошку и переносит с пола на подоконник, укладывает на подушечку, но Мазик не хочет лежать ни на какой подушечке, она спрыгивает на пол и идет вслед за Машей.
Маша тихонько открывает дверь и просовывает глаз, а потом и все лицо в щель Полиной комнаты, у которой муха поскользнется.
Поля склонилась над столом, в руках – тонкая кисть.
– Только ни о чем не спрашивай, мне не до тебя.
Маша искривляет физиономию в «больно надо» и садится на маленький коврик возле кровати. Вытягивает ноги.
Полированная тумбочка облупилась то тут, то там; старое зеркало собирает пигментные пятна в коллекцию ободка и гордится этим; бусы висят на крючках, вкрученных в овальную раму; помады, лаки, кремы, тушь – лежат в коробочке возле; табуретка оклеена страницами манги. Поля горбится на стуле, на спинке которого обмяк рюкзак – молния, точно зубы, разрез, будто пасть, изрисованная картонная папка с рисунками торчит, как язык.
Маша подбирает книжку с пола.
Затем он усомнился в том, что сможет передать свое откровение другим, и подумал, не оставить ли мудрость в себе; но с небес снизошел бог Брахма и просил его стать учителем богов и людей.
Поля отрывается от листа одновременно с Машей, откладывает кисть, выравнивает лампу, а главное – свет, и фотографирует еще влажный рисунок на телефон, отправляет людям.
SMS
Маша сидит в своей комнате в темноте. За окном: поле, речка, лес, шоссе. Вдали: фонари, высотки. В неброском свете приподъездных ламп мальчик выгуливает соседскую собачонку, похожую на обстриженный помпон. Ходит за ней на короткой привязи, стачивая зубы о семечки, кожурки расплевывает в разные стороны, словно сеятель.
Маша берет телефон, хочет подснять его для коллекции, на экране горит пропущенный вызов. Абонент: «Мать Йети». Сообщение: «С Днем рождения. Будь здорова. Учись хорошо. Мама».
Дозвониться до родной дочери, как до приемной. Президента. Особенно, если бросить с первой попытки.
«Спасибо, мама».
Набирает Маша, но звучит слишком жалко, и еще более слишком – лживо: сарказма не слышно совсем, а «мама» – язык не поворачивается, и пальцы не собираются. Стирает все. Курсор мигает в пустоте. Рядом с блеклым «Введите SM…».
Маша кладет телефон на стол, сама перебирается на диван, встраивается в угол, включает бра. Свет падает вниз, как с полки – на голову. Маша подбирает книгу. Буквы запускают видения, точно шаманы. Легко и просто: без бубнов, без волшебных грибов, без танцев. Слова стоят в рядах – беженцы в очереди. Мир, нанесенный ветром.
Живет где-то девочка. И вроде нет давно ни девочки, ни прошлого века, в котором она жила. И писатель родился позже, чем жила эта девочка… Но вот же – настоящее время. Живая девочка бежит по улице, которая теперь, может быть, перестроена или заброшена. Ее переполняют страхи, ее сердце колотится как безумное, как и Машино сердце, которое хочет вырваться из груди, как воздушный шарик, и унестись выше, чем то дерево. Намного выше. За облака. В космос. А что – космос? Черный листок, где Боженька мир выписывает. Черный листок – не белый. Черного листка не страшно. Пиши что хочешь.
Маша откладывает книгу, выбирается из кокона пледа к столу, достает из рюкзака тетрадь. Забирается назад в нору.
«Ковер-самолет»
Откидывается к стене, плечом впиваясь в тонкий цветной ковер, который они купили на юге и который Бабуля проклинала всю обратную дорогу: они несли его вдвоем с Полей, потом только Бабуля, потом все вместе, и так, переходя из рук в руки, ковер прилетел на север на самолете, чтобы теперь висеть. Как ружье, которое не выстрелит.
Вспоминает ли он о теплых днях, об испепеляющем солнце, радуется ли тому, что никогда больше не выцветет, чувствует ли руки торговки, как фантомную боль, такой юной и такой строгой. Строгое-строгое лицо, которое все расплылось в памяти. Как лицо матери.
– Солнышко, ты что, уже спишь? – Бабуля заглядывает в комнату, будто луч надежды. – Ты как?
– Хорошо.
– Сколько времени? – спрашивает Маша.
– Почти восемь.
– Сегодня вечер поэзии.
– И?
– В восемь.
– А почему так поздно?
– Не знаю.
– Хочешь пойти?
– Там ехать придется.
– Ну давай съездим.
– Правда?
– У тебя же день рождения, и это не луна с неба.
– Но мы не успеем.
– Вызовем машину.
– Правда?
– Господи, солнышко, что ты спрашиваешь? Это совсем не трудно.
– Мне нечего надеть.
– Как насчет одежды?
– Но это же вечер поэзии.
– И что?
– Там все будут особенные.
– Люди?
Бабуля перебирает вешалки, снимает Полину рубашку, которую та почти не носила – сине-зеленая клетка, вручает Маше.
– Тебе очень идет.
– А это не слишком просто?
– Ты хочешь плащ из канареечных перьев?
– Как я его под пуховик спрячу?
– Вот именно.
«Снег идет, снег идет»
Снег падает хлопьями. Боженька разорвал исписанный листок и смел со стола. Интересно, что там было? Если война все равно не кончилась. Хотел ли Он отменить на этот раз все. Вообще. Как мать. Которая отдала, а не оставила. А Он – оставил. Весь этот глупый мир. И его дурацкие правила. «И Дженни».
Снег.
Такой чистый, такой волшебный.
Снег как слова, как буквы, как доказательство.
На крыльце стоят трое: две девчонки и парень.
Крылья дыма.
– Кажется, ты слишком юна для таких вечеров, а я – слишком стара, – усмехается Бабуля в коридоре, когда снимает куртку и цепляет на крючок напольной вешалки, специально выставленной по случаю. Вешалка похожа на какого-то духа, что вот-вот затеет небольшую беседу.
– Здрасьте, – изрекает невероятно высокая дама в цветастом платье и еще более цветастом шарфе. – Проходите, места еще есть.
Места, действительно, есть, народу не слишком много. Дева на сцене поет тоненьким голосочком – гитара в ее руках раскачивается, как больной ребенок.
Маша опускается на стул, Бабуля садится рядом, Поля – истинная парка – захватила спицы и продолжает вязать.
– Мне немного осталось, не усну.
Маша слушает ту, чей голос подпрыгивает до потолка и срывается вниз. Как йо-йо. Но голос этот вовсе не игрушечный, он такой же пронзительный, как на пороге родного дома – растяжка.
Девушка смолкает, кланяется и уходит со сцены. Свято место занимает некто. С гитарой. Но: черной.
– Это вроде вечер поэзии? – замечает Поля, оторвавшись от полотна.
Бабуля:
– Может, стихи написала гитара.
Маша:
– А он будет чревовещать.
Выйти в окно
На сцену поднимается женщина. Точно на эшафот – королева. Очень короткие волосы, совершенно белые, лицо строже, чем у южанки, полная, как луна. Прокашливается в кулак. Просит воды и прощения. Делает глоток из надтреснутой чашечки, которую ей подносят, и надтреснутым голосом читает. Без бумажки, без телефона.
ночь
в резком свете прожекторов новостроек – краны
как опустившиеся руки
спящие птицы – набухшие многоточия на строках ветвей
свет в окнах соседних панелек – печные отсветы и зарницы
экраны, транслирующие занавески
гул тишины
пронзительный и далекий
как крик немого в соседней комнате
пустота вокруг вот-вот взвоет
Вздыхает. Снова делает глоток из надтреснутой чашечки, вода проскальзывает в горло, словно уголек.
луна в облаках в веере дыма от заводской трубы
то показывается, то исчезает
ее свету не справиться с лунами, развешанными вокруг
как театральные рампы
безучастные декорации
что никого не ждут
ночью театр спит
– Эти строчки написал мой сын, – говорит женщина-луна. – Он умер пять лет назад. Вышел в окно.
Вышел в окно.
Слова опускаются на голову, как пророчество. Как объявление войны.
Как
распахнули дверь в комнату смерти.
– Спасибо. Он очень боялся, что его стихи никто никогда не услышит, – добавляет мама поэта, не побоявшегося выйти в окно.
Никто не хлопает. Всем хлопали, а ей нет.
Как пить водку, не чокаясь.
Цветастая дама поднимается к микрофону.
– Да, Коля… Замечательные стихотворения. Спасибо, Инга Васильна.
Маше кажется, что даже эти слова – не должны звучать. Зачем еще звучат слова, когда человек вышел в окно, а потом занавески прочитали стихотворения.
Все закончилось. Завершилось. Слова. Дни. Это больно? Завершиться – так? Во сне с высоты очень больно падать. В смерть – так же? И сразу же просыпаешься? Кто встречает тебя – Господь? Сколько человек умирает в день, разве всех встретишь? Тогда – ангел? Хранитель? Который не уберег? В Рай не записывают из окна выпавших. Их даже на кладбище некуда положить. Почему?
Они мертвые.
На сцену выходит девушка – долговязая: в долговязых штанах, в долговязой футболке, с долговязыми волосами. Вся какая-то немытая, как будто спала, ела и ходила в котельную – в этой рубашке и в этих джинсах. Она чешет подбородок. Читает слова, Маша слышит только, как они складываются в рифмы, что слова складываются в конце строчек друг с другом, точно кубики в конструкторе, но о чем они?
Ведь открылось окно, качаются занавески, никого больше нет в комнате…
Маша встает со стула. Оглядывается. Кит так и не появился – ни в толпе гостей, ни в толпе выступающих – ушел на дно. Чем он дышит? А если он вышел в окно. Если все люди на свете прямо сейчас выйдут в окно. Выживут только первые этажи?
Ангел
Маша идет к вешалке, ее куртка затерялась в толпе.
Почему так грустно? Как будто день рожденья – шаг по лестнице. Но куда она приведет? И когда начнешь различать, что она – ведет?
– Сейчас!
Маша поворачивается: за спиной долговязая поэтесса отвечает парню с гладкими подмышками на вопрос, который повис между ними. Они подходят к вешалке и бесцеремонно отпихивают Машу, чтобы забрать свои вещи. «Не извиняйтесь ни в коем случае», – думает Маша, и текстовый пузырь занимает очень мало места на общем рисунке.
– Помочь? – спрашивает Кит, сердце у Маши выскальзывает из груди и скачет, как по воде – удачно закинутый камешек.
Ты откуда тут взялся?
Хочется спросить, но в горле пересохло, и звучит – даже в голове – как-то невежливо, поэтому:
– Моя – красная. Да. Вот эта. – Кит сразу находит куртку и вручает Маше.
– Спасибо.
Он не отвечает. Он помогает всем, а не только – ей. Но одна только Маша превращается в мак: лицо краснеет, а рубашка зеленая, словно стебель. Нелепее быть не могло.
Она надевает куртку, которая в тон лицу. В зеркало посмотреть – страшно.
– Ну как? – спрашивает Кит непонятно про что.
Стыдно.
Думает Маша.
Почему-то.
А вслух: пожимает плечом.
– Совсем никто не понравился?
– Который из окна вышел – понравился.
– Коля-то? Да. Коля крутой.
– Поэт или человек?
– Оба.
– А ты знал его?
– Немного. Я тогда совсем мелкий был. Когда он читал стихи на заброшенной стройке.
– И какой он? Был.
– Как у Сэлинджера.
– Холден?
– Симор.
– Увлекался востоком?
– Не вписывался.
– Это как?
– Был слишком хороший.
– А ты?
– Я не слишком хороший.
– А ты читал свои стихи?
– Я не пишу стихов.
– Почему?
– Ты сама-то пишешь?
– Только вписываюсь.
– «Та же фигня, Джульетта».
– Глупая присказка.
– Других не знаем, – хмыкает Кит и снова роется в вешалке, чтобы высвободить пальто для пожилой леди.
Поговори со мной
Бабуля выходит на улицу и вдыхает морозный воздух.
– Как хорошо, – говорит она.
– Бр, – вздрагивает Поля.
– Замерзла?
– Просто с тепла вышли.
– Маша? Идешь?
Маша стоит и смотрит на снег, который сыплется и искрится. Снег хочет что-то сказать. Тем, как он принарядился. Какой он спокойный. И радостный. Он хочет объяснить, что мир добрый. Смотри. Но у него не выходит. У него слишком мало времени, прежде, чем он упадет на землю. А на земле уже не до разговоров. Все как бы прошло.
– Ма-ша!
Поля щелкает пальцами перед глазами, как будто включает прибор. Маша смотрит на нее, словно Поли не было, и вот – стали показывать. Снег цепляется к ее волосам, садится на плечи, на капюшон, как в шлюпку. Он хочет уплыть с ней. Но куда?
– Пошли уже, холодно.
Бабуля тянет Машу к себе. И они, смеясь, втискиваются все вместе в узенькие воротца.
Дорога домой
Машины ползают под ногами у ночи, вроде муравьев. Фонари стряхивают свет как пепел. Дорога, точно отдельное существо: река. Рыбы, люди, корабли. Все знают, куда плывут. Но дорога знает намного больше.
Бабуля и Поля торопятся. Маша отстала от них – ей не хочется никуда спешить. Она думает о Ките, о Коле. Как будто Коля – ангел Кита. Это было бы хорошо.
Правильно.
Бабуля останавливается на мосту. Под мостом – лед, подо льдом – истинная река. Широкая, не то что у дома. Собака на трех лапах перебегает реку от темного берега к светлому.
Бабуля опирается на перила, кладет локти прямо на искрящееся кружево снега, подшитое к мосту, словно воротник к платью.
Выживут только первые этажи
I
А окно так и осталось быть. Ветер развевал занавески – белоснежные и легкие, как крылья ангелов. И пустота. Все вдруг заполнила пустота. Она пришла на смену жизни, радости и печали. Не осталось ничего. Конец света.
II
Человек лежит на асфальте лицом вниз. Нога застыла в неловкой позе. Спина неподвижна. Веки неподвижны. Кровь расползается.
Человек не дышит.
Только что дышал. Больше нет.
Глаза – стекла.
Только что были – зеркало души. Больше нет.
Человек – я.
Почему так спокойно? Боли: нет. Страха: нет.
Не слышно ни машин, ни голосов.
Дотрагиваюсь до людей, не чувствуя их тепла. Их плотности.
Они не чувствуют прикосновений, не видят меня.
Стена между нами.
III
Чернота. Ни людей, ни домов, ни человека.
– Я ждал тебя, – произносит кто-то, одетый в старую рубашку, старые брюки. Босой.
Почему его так хорошо видно?
– Ты сам-то кто?
– Гавриил.
– Романович?
– Он – в раю.
– А здесь – что?
– Курилка.
Почему-то совсем не страшно. Даже страшно от этого.
– Ты – кто?
– А ты?
– Я как-то не понял.
– Надо было еще жить, тогда бы дошло.
– А теперь?
– Теперь это легче сказать, чем сделать.
– А до тебя дошло?
– Что?
– Кто ты сам такой?
– Меня никто не спрашивал, мне назначено.
– Что назначено?
– Быть ангелом.
– Чьим?
– Твоим.
– А ты, типа, не облажался?
– Трудно сказать.
– Где твои крылья?
– В песне.
– А как летать?
– Без крыльев.
– То есть про вас на земле сплетничают?
– В смысле?
– Ну что вы с крыльями, все дела. И ты, кстати, не красавец вообще. А в церкви вас рисуют красивыми как девчонок.
– Все сказал?
– Нет, я вообще разговорчивый. Я поэт. Ты знал вообще?
– Догадывался.
– Блин, а я так боялся, что не сочинять мне больше историй.
– Ты зачем прыгнул?
– А ты зачем меня не спас?
IV
– Тут свет по каким дням включают?
– Свет ты сам выключил.
– И где кнопка?
– Куда делась вся твоя тоска непереносимая?
– Не знаю, весело на душе.
– Своевременно.
– Куда мы идем?
– По пути.
– Кого? Самурая?
– Путь самурая ты профукал.
– А разве мне не время постичь всю мудрость эпох?
– Надо было книжки читать.
– А это не от книжек?
– Кто знает.
V
– А ты сам – давно тут?
– Набежало прилично.
– Ты хоть меня навещал вообще?
– Хочешь сказать, это без моих гостей ты в окно полез?
– А что? Пришел бы ко мне в роковой момент, сказал бы чего – ободряющего. Вас не учат совсем, как с нами обращаться?
– Мы догадываемся.
– И ты, типа, действуешь по обстоятельствам?
– Типа.
– И какого черта тогда бездействовал?
– Ты и сам мог бы бездействовать. Не всегда нужно во все влезать. Особенно в окна.
VI
– Чем ты питаешься?
– Духовной пищей.
– Может, перекусим?
– …
VII
– А ангелом ты сразу сделался?
– В смысле?
– Ну, типа, родился или как?
– Для поэта у тебя слог слабоват.
– Так мы ж не на листе, а так – по душам беседуем, чего теперь церемониться?
– Я совсем не против церемониальной почтительности.
– Ты мне зубы-то не заговаривай.
– Как бы я смог?
– Тебе тут не одиноко?
– Раз на раз не приходится.
– И как компания?
– С днем рождения.
VIII
– А ты когда-нибудь хотел быть человеком?
– Я об этом не думал.
– Да что ты?
– Хочешь, чтобы и я с собой покончил?
– В чем прикол у тебя житье? На земле хоть как-то развлечься можно. А тут – тьма и тьма. Ни дерева, ни пива.
– Много ты развлекался среди деревьев и пива?
– Ну, сейчас бы я им обрадовался.
– Раньше надо было думать.
– Что имеем – не храним.
– Храни сейчас.
– Тебя?
IX
– Эй…
– У меня имя есть.
– А у меня?
– Проехали.
– Скучно тут у тебя. Раньше хоть утешала мысль, что можно все прекратить. А теперь, что меня утешит?
– Бог знает.
– И как у него спросить?
– Доверься.
«Космос меня не встретит завтра»
Маша закрывает блокнот с мыслью: молчание – золото. Все, пролитое на лист, превращается в след от чашки. Бессмысленное кольцо пустоты.
Она смотрит в окно. Снег перестал. Как текст. Перестал идти и все. Не хочу больше. И вот – лежит. Смотрит назад. А как назад? До весны никакого назад.
Вдали светится купол «Ленты». Точно свет маяка. Шоссе как море.
Странное время – ночь. Игра теней.
– Солнышко, ты почему не спишь? – спрашивает Бабуля. – У тебя все хорошо?
– Ага.
– Ты слишком много думаешь, я считаю.
– Да я вообще ни о чем не думаю.
– Очень на это надеюсь.
– А о чем ты думаешь? – спрашивает Маша.
– Я? – вздыхает Бабуля. – Не знаю. Обо всем понемногу.
– Например?
– О маме того мальчика.
– Какого мальчика?
– Который из окна вышел.
– И что ты о ней думаешь?
– Думаю, что она сейчас рассказывает ему, как прошел вечер, и что стихи всем понравились.
– А он что, сам не видел?
– Ей хочется ему рассказать, вот она и рассказывает.
– Прямо сейчас?
– Думаю, да. Еще я думаю о тебе.
– А чего обо мне думать?
– Вот и я не знаю, чего же о тебе думать, и все время думаю.
– А о Поле?
– И о Поле, но о Поле меньше. Поля все рассказывает.
– А я?
– А ты не все. Почитай свой рассказ.
– Который?
– Последний.
– Он еще не дописан.
– У тебя ни один рассказ не дописан.
– Ну и что?
– Нужно дописывать.
– Я не знаю, что там дальше.
– А о чем он?
– Об ангеле и человеке.
– И как они встретились?
– После смерти.
– И?
– Они не знают, что теперь делать.
– Потому что ты этого не знаешь?
– Нет, я не знаю, потому что они – не знают.
– А кто знает?
– Космос.
– В космосе никого нет.
– Какое самомнение.
– Почему это?
– Вселенных – множество. Должен же там хоть кто-нибудь проживать.
– Но условия для проживания есть только на Земле.
– Мы не знаем, как голова-то у нас устроена, и сердце не знаем – как, а они же – вот здесь, близко. Что говорить о космосе?
– Может быть, миру нужны тайны. Когда все тайны открыты – страшно.
– Им почему-то не страшно.
– Кому?
– Человеку и ангелу.
– Им не страшно, потому что они не знают. Если бы они знали, они бы испугались.
– Но они оба мертвые.
– Они не разговаривают?
– Разговаривают.
– Так как же они могут быть мертвыми?
– Не знаю, но я совершенно запуталась.
– Завтра будет новый день, все разрешится само собой.
– Но если так думать, можно и вообще не вставать с постели.
– Не переживай, я тебя подниму.
– Не хочу спать никогда.
– А что ты хочешь тогда?
– Давай погадаем.
«Давай притворимся, что увидимся утром»
Маша думает о Колиной маме. Колина мама стоит у окна. Коля стоит на фотографии. Рядом с Исусом. На полке. Маша думает о Ките. Рассказывает ли Кит Коле о сегодняшнем вечере. О том, как понравились ему Колины стихи. Понравились ли ему Колины стихи? Кит стоит у окна. Колиной фотографии нет нигде в доме. И икон в доме тоже нет. Только крестик на шее. Кит трогает этот крестик подушечками пальцев. Коле этого достаточно. Он стоит у него за спиной. Кит резко поворачивается, потому что чувствует что-то. Но в комнате он один. Совершенно один.
– Как ты хочешь погадать? На картах или на кофейной гуще? – спрашивает Бабуля.
Маша прикусывает губу, потом отвечает:
– Хочу спросить кое-что…
– У кого?
– У Коли.
– Зачем?
– Мне хочется знать.
– О чем?
– Он придет, у него и спросим.
– Он не придет.
– Почему?
– Потому что не нужно его тревожить. И спрашивать ни о чем не нужно.
– Ладно, – соглашается Маша и садится на пол, в прямоугольник лунного света. Сил стоять нет. Мыслей тоже нет.
Бабуля уходит и возвращается, включает свет. Садится напротив – у нее хрустят коленки – в руках большой лист от старых обоев, катушка ниток и свечка от торта.
– Это зачем?
– Дай карандаш.
Маша встает и приносит со стола стакан с ручками. Бабуля рисует на листе круг, делит пополам: да / нет.
– И все?
– Спрашивай односложно.
– А как ему отвечать?
Бабуля достает из катушки иголку, отрывает нить, вставляет ее, связывает узелком кончики. Ставит иглу в центр круга, игла принимается крутиться, поворачиваясь то к «да», то к «нет».
– Выключи свет.
Маша встает – свет гаснет.
– Зажги свечу.
– Надо ее поставить на что-то.
– Где твой подсвечник?
Маша снимает с полки подсвечник. Бабуля вынимает коробок спичек. Иголка по-прежнему крутится на нитке в вытянутой руке, точно марионетка.
Маша зажигает свечу – тень от иголки принимается танцевать на листе.
– Теперь спрашивай.
Бабуля смотрит на иголку. Маша смотрит на иголку.
– Ты здесь?
Иголка поворачивается: «Да».
– Как он узнал, что мы его вызываем?
– Спрашивай дальше.
– Зачем ты это сделал?
– У него только «да» и «нет».
– Где лучше?
– «Да» и «нет».
– Тебе лучше, чем было?
«Нет».
– Если бы вернуть все назад, ты бы прыгнул?
Иголка поворачивается и зависает на черте, разделяющей «да» и «нет».
– Иди домой, – просит Бабуля и роняет нитку – иголка падает на лист и звук, как падение с лестницы.
«Всего лишь несколько царапин»
– Вы обе спать собираетесь? – спрашивает Поля и садится на табуретку. Она так широко зевает, что кажется, будто ее нёбо вот-вот станет потолком кухни, а язык – полом. – Ты давным-давно уже родилась, не понимаю, чего вы дожидаетесь? Новый год репетируете?
Бабуля встает со стула и наливает в маленькую кружечку молока, ставит его перед Полей.
– Ненавижу теплое молоко.
– С каких пор?
– Вот с этих, – отвечает Поля и делает маленький глоток, не поморщившись, поворачивается, протягивает руку, выдвигает ящик, шарит на ощупь, вытаскивает что-то и бросает на стол перед Машей.
Спички.
– Это к чему? – спрашивает Маша, и оказывается, что говорить очень трудно, так трудно.
– Вставь в глаза, а то раньше, чем со стула встанешь – отключишься.
– Благо, – говорить совершенно невозможно, – дарю.
– Сон себе подари. Ты-то чего ей потакаешь. Обе, как маленькие.
Бабуля смотрит на Машу, Маша смотрит на Бабулю.
– Ну-ка пойдем…
– Но я не хочу спать.
– Не на улице Вязов! – ругается Поля в спину.
– Хочу есть, – объявляет Маша, потому что, и правда, как-то голодно.
– Выпей воды горячей.
– Это не еда.
– На ночь есть вредно.
– Тебе.
Маша протягивает руку, берет хлеб, который Бабуля испекла пару дней назад, хочется откусить прямо от горбушки, и она кусает.
– Фу, слюни потом твои кто будет подбирать?
Маша подбирает со стола нож, пытается отрезать кусочек, как Фантагиро, на весу, но хлеб неловко поворачивается, точно колобок, и нож убегает в ладонь.
Бабуля вскакивает со стула, Поля – с табуретки, обе синхронно кричат:
– Господи!
Маша смотрит на руку, из которой торчит нож. Такое вообще бывает?
Абсурд умер, да здравствует Абсурд.
Может, зареветь? Все-таки кровь, лезвие.
Боль приходит потом. И с ней – слезы. Подступают к глазам, к горлу. Как вода к плотине. Давят на стенки. Китеж прощается с синим небом. Маша вытаскивает нож – не так и глубоко тот зашел. Бабуля распаковывает ящик с лекарствами, достает бинт, перекись, клей. На руке подсыхает пятно, как смола. Может быть, и ты из дерева, и твой папа – дон Карло?
