Елена Романова
Мой папа Джеки Чан
– Ты как, солнышко?
– Нормально.
Бабуля не верит нисколько, а это чистая правда. Как не поверила Мария – Иисусу.
«Ты прибит к кресту, как я пойду домой?»
«Всем, кто ложится спать – спокойного сна»
Маша лежит в кровати. Рука как отдельная. Кукольная. Мазик урчит под боком. Из окна в комнату проливается лунный свет. Комната затоплена этим светом, словно чашка – чаем. Сон не дает встать, но сам не подходит. Магомет? Гора?
Маша закрывает глаза – комната пропадает. Голова становится комнатой, куда входит
ангел.
– Привет, – говорит Маша.
Ангел не отвечает. Маша думает, что вежливость ангелам ни к чему.
– Я руку порезала, – сообщает она.
Ангел кивает.
– А как у тебя?
Ангел пожимает плечом.
– Спокойной ночи, Коля, – прощается Маша и наказывает:
– Кита стереги.
II. Китобой
К солнцу не спрятать ни гиблых топей Виргинии,
ни Богом проклятой римской Кампаньи, ни бескрайней
Сахары, не спрятать тысячи миль пустынь и печалей под
луной. Не спрятать солнцу океан – темную сторону
нашей планеты…
Г. Мелвил. Моби Дик
Два ангела, уставшие летать и усевшиеся
на телеграфном столбе, но ветер сбросил
их в яму с крапивой…
Жан Жене. Богоматерь цветов
Утро уродца
Кит просыпается на собственном сердце, что глухо стучит внутри. Придавил, как птенца.
Свет ест глаза. Кит щурится, зашторивая глаза веками: открывает, закрывает, открывает: жалюзи. Белые вспышки, заполненные предметами, мелькают, и мир, наконец, выравнивается, обретая четкую геометрию. Кит кряхтит, выворачиваясь из петли одеяла. Чешет ногу о ногу. Сползает с кровати. Натягивает серые треники, брошенные на пол. Выковыривает синюю футболку, застрявшую между стеной и кроватью. Пьет осклизлый чай, забытый в кружке на подоконнике. На вид – бензин какой-то, обезвоненный, но на вкус – утро, туманное.
Моргает.
Сквозь оконце.
Батискафа.
Молодая поросль ждет счастья среди проталин и грязного снега и мечтает о долгом световом дне – об одном-единственном светлом дне. За всю эту чертову зиму. Запах тающего наста и терпкий – земли. Поднимается.
Сад
стоит, раздетый и встревоженный, точно выпавший из окна любовник. Неспасшийся. А вот и
Маркиз.
Отчим меряет короткую дорожку широкими шагами. Туда-сюда. Шипит в телефон. Дерьмо из него, как всегда, льется, что из рога изобилия.
Киту хочется плюнуть сверху и – попасть. А еще – отравить. Он смотрит в окно, концентрируя ненависть в энергетический шар или сгусток – под ребрами завивается адский циклон, штормовое предупреждение. Ну давай! Кит чувствует себя новоро́жденным злобным духом, который учится двигать предметы.
Предмет не спотыкается: ни в шаге, ни в слове.
Сдохни.
Ментальное пожелание – открытка на 30 февраля – достигает цели. Отчим поднимает гарпун зрачков, завидев фонтан на горизонте. По одной половине его лица пробегает рябь, по второй – тень, так что все целиком лицо уродливо перекашивает.
Кит с удовольствием помахал бы, да за руку ссыкотно.
– Кто-кто в теремочке живет?
– Вельзевул.
И все же злорадное чувство – достал, задел, выбесил – заставляет петь что-то внутри, наполняя монохромной радостью: вороньим карканьем, чириканьем облезлых канареек.
Жаль, недолго.
– Хули скалишься, уродец мелкий? – врывается в комнату Урод Большой.
У очень занятого человека всегда находится время, чтобы отомстить пасынку. И за что? За то, что, просыпаясь с утра, тот оттачивает один-единственный бессильный навык: убийство посредством измора мыслью.
Злая мачеха в костюме серого волка. Спи, красавица, вечным сном.
Кит принимается резко и резво думать, куда бы стикать.
Сдохни.
Единственный выход, ответ и членовредительство.
Я спокоен. Я – слон. Я – удав. Я – йог. Я – седативный сироп.
– Охерел совсем?
Сдохни.
– Володечка, что у вас тут опять происходит?
Мать трясется за мужем, как ручная собачонка. Кит брезгливо кривится.
– Да он еще, сука, смеет скалиться!
Я спокоен. Я – слон. Я – удав. Я – йог. Я – седативный сироп.
– Молокосос!
Сдохни.
Володечка выходит из берегов, раздуваясь, как гигантская ростовая кукла. Выцветшая и грязная. Кит старается не смотреть в глаза.
Не смотри в глаза.
Смотрит – за.
Мать в ровной рамочке косяка, который – вся их жизнь, точно на семейной фотографии. В сгоревшем доме.
Кит молчит, но молчание выводит Урода сильнее любых слов. Отчим не может стоять на месте и наступает, так что за минутное торжество приходится не дорого, но платить.
Губой.
– Володя! – визжит мать.
– Папа! – подключается Кира.
– Привет, солнце, – Кит машет сестре рукой – на пальцах кровь.
– Иди к себе! – рычит на Киру отец родной, но дочь непреклонна. Она единственная, кого Воплощение Человеческой Тупости способно расслышать. Отчим покидает сцену, как Колизей – император. Мать семенит следом. Львы доедают христиан.
– Китик… – вздыхает Кира с сочувствием.
Но у них так принято. И неясно, понимает она, что так принято не у всех. Бьют ли сводных братьев ее подруг отчимы, пока чужие не видят? Помышляет ли сия дщерь Ирода, что все это не шиш, чтобы в норме.
– Не зови меня так, а то Кот Борис съест.
– Не зли его, – приказывает Кира.
Потому что: любит.
Его.
Па. Пу.
Несмотря ни на что.
И он – ее.
Смотря на.
Любит.
Кит не станет мешать хоть кому-то хоть кого-то в этом ледяном доме любить.
Гулливер
Пока он моется, отчим сваливает. Мать тоже сваливает, прихватив Киру с собой.
Кит спускается вниз и зарекается просыпаться еще только раз прежде этого благословенного мига: 7:13.
На кухне снимает с полки картонную пачку с плавниками разодранных краев. Запрыгивает на столешницу. Поедает хрустящие хлопья, захватывая маленькими горстями и рассыпая: по себе и по полу. Запивает молоком из пакета. Мать, исповедующая раздельное питание, несомненно, одобрила бы.
Обливается.
Черт.
Стирает ладонью, суть: втирает в футболку. Белое на черном – пропадает.
И это – хорошо.
Тащится в школу. Мелкие камешки разлетаются из-под ботинок, как зерна из птичек. Сверхчувствительная «тойота» взвизгивает, словно младенец.
Внизу все – грязное: снег, соль, песок, лужи. Как недопереваренное содержимое чужого желудка. Вверху все – рваное: облака, птицы, крыши, ветви. Вороны не летают, а перекидываются с места на место, создавая видимость, будто и они тоже – были где-то зимой. Что и они – перелетные. А ни черта не каркали – не куковали – тут всю зиму.
Что мы – не люди?
Орут эти птицы.
В аллее перед школой Кит застает говорящую сцену и шахматную партию: трое против одного. Мат. Разборки маленьких в Бронксе. Крохотные кенты занимаются чуть ли не каннибализмом, поедая товарища. Вербально. Но скоро дойдет и до поножовщины.
Кит садится на поваленное дерево, как на ступеньку амфитеатра, и созерцает: чем дело кончится. Утро пахнет жареным не только у него.
Три затяжки. Рыжий парень стреляет сигарету – загораживает экран. Кит ему и зажигалку одалживает. Мелочь вдали продолжает мелочиться.
«Все какие-то недоумки», – размышляет Кит.
До ума доводит Сева. Герасимов. Явившийся ниоткуда. Как Мессия.
Не дают Будде посидеть. Ни секундочки.
Сева, конечно, вещь. В себе. Долговязый тощий молчун, который умеет быть не загадочным, а – спокойным. На голове – капюшон. Руки спрятаны в глубокие карманы. Широкий поперечный ремень сумки прижимает к телу раскрытые полы куртки.
И вот эта вещь – корона или подвески? – переменяет исход битвы.
И есть ему дело.
Сева встает позади того, кто в поле не воин, и кладет на плечо руку. Смертный не смотрит на него, как на Бога, но на товарищей – глаза поднимает. Такого ферзя тут никто не ждал – конфликт сходит на нет. Кит думает: нехило бы Севу заиметь в дом.
– Здоро́во, – салютует он, когда миротворец проходит мимо. – Круто ты их всех раскидал, Гулливер.
Сева смущается – Кит улыбается. Губа лопается, выдав микропорцию масакры. Кровь, как помада, окрашивает окурок. Кит облизывает ранку, а чинарь отбрасывает. Сева провожает взглядом это падение.
– Что, мать Тереза, прочтешь мне лекцию о вреде курения? – Сева смотрит на Кита недоуменно и одновременно отрешенно. Считывает что-то с лица. Потом снова тянется взглядом к окурку. – Хочется, знаешь, с утра послушать правдоискателей. Выдай порцию, а?
Кит и сам понимает, что завинтило его не на шутку, и ни черта не смешно, но рядом с этим анти-радио, начинает нести – автоматически: и с-наружи, и с-нутри.
– Ну че, птица Говорун, хоть чирикни, – умоляет Кит без всяких шуток.
Но Сева все так же сокрушительно молчит, улетая. Мотылек на свет. Подальше от тьмы. На входе Столетник пленяет Севу сачком. Майами блю. Столетник ни о чем Севу не просит, а заворачивает на плечо руку, и тут же приседает на уши. Кит понимает, что досадливо созерцает их спины.
Что-то ушло.
Момент. Поезд. Гулливер.
Нужное подчеркнуть.
Вечером, износив, наконец, железные башмаки, блудный сын возвращается в отчий дом. Неродной отец не встречает. Спит на диване, бухой. Кира сидит рядом и смотрит телик. Поворачивается, вынырнув из-за спинки, машет рукой, улыбается. Кит отвечает взаимностью. Подходит, гладит по волосам. Смотрит в экран: волки бьются до крови, и кровь на снегу такая… Хочется выключить. Аж к горлу подкатывает. Кира достает из пакета сухарик и хрумкает, как ни в чем не бывало. Отчим вздрагивает во сне.
– Хочешь конфетку? – спрашивает она и достает из пакета продукт с фантичными треуголками по краям.
Нарисованный Гулливер в костюме Петра Первого изрекает:
– Привет.
В пассивном поиске
Кит включает ноут, и глухое потрескивание внутри заставляет экран ожить. Заставка примелькалась настолько, что он не помнит, что на ней: обожженные рыбаки на краю света ловят сетями то ли рыбу, то ли солнце. Браузер разносит по экрану, сметая всех белой волной.
6 непрочитанных сообщений:
Паха/Падишах: ну чо вечер фсиле?
Ф слабости.
Кит: ну
Жигало: ЗАЦЕНИ БРО
+ калейдоскоп блядских гифок
Что-то не вставляет, как там вставляют.
Лиза. Не бедная, а дочь депутата: Привет, как дела? :-)
Со скуки мру. Рили, ща сдохну. И еще: я, кажется, заболел.
Кит: потянет
На дно.
Кит: а у тебя?
Без смайликов. Без заглавных букв. Ты – бро, чувак, кремень и концептуаль.
Набирает в поиске: Сева Герасимов. Перелистывает список с иконками – ни на одну не молится. Чужие личины – ничто ему не подходит. Не вылупляется. У Севы обед. Он глух и нем. Заходите в следующем месяце. Мы вам перезвоним.
Взгляд гуляет по аватаркам, как Рассеянный по улице Бассейной. Репосты, репосты, репосты. У одного последний – альбом какого-то неизвестного хмыря. Кит кликает. «Заблокировано по просьбе правообладателя». Да и хрен с тобой.
Дальше: девчонка, симпотная, посты разной длины. Мат на мате. Обзывает всех малолетками, самой девятнадцать. «Колян пожил, Колян знает». Мир, сестра.
Кит ухмыляется: безликий мутный чувак без лица внутри его головы, весь покрытый дредами, абсолютно весь, показывает два пальца и длинно выдает короткое «пис».
Мысль и окно закрываются. Следующей остановки не будет. Крестики. Нолики. Пуск. Завершение работы.
Час провалился к кому-то в желудок, и где он теперь? А ведь каждое мгновение жизни – чудо. Ты же фиг знает кого подкармливаешь.
Кит вздыхает, смотрит в окно. На карниз приседает ворона. Когти жутко скребут по железу. Птица срывается вверх.
Он тянется к книжке на подоконнике, которая как сохраняющаяся тень от улетевшей птицы – чеширит. Перелистывает страницы. Бездумно. Глаза выхватывают слова, строчки, абзацы.
«Будь другом. А, дружище?»
«Он стал уходить, но я его позвал:
– Вы не можете подбавить капельку рома? – я его попросил очень вежливо, ласково.
– Как я могу сидеть в таком месте трезвый? Вы не можете подбавить хоть капельку рома?
– Простите, сэр, никак нельзя! – И ушел.
Но он не виноват. Он может потерять работу, если подаст спиртное несовершеннолетнему. А я, к несчастью, несовершеннолетний».
«И не потому я пошел пешком, что мне хотелось погулять, а просто потому, что ужасно не хотелось опять садиться в такси. Иногда надоедает ездить в такси, даже подыматься в лифте и то надоедает. Вдруг хочется идти пешком, хоть и далеко или высоко».
Кит закрывает книгу и откидывает обратно на подоконник. Смотрит за стекло. Солнце старается светить и сквозь облака, подкрашивая их края белым.
Кит вытаскивает листок бумаги из зеленой пачки, смотрит на него, потом снова в окно. Снова на листок. Принимается рисовать какие-то не буквы и не круги – букли – обглодком карандаша. Все они ни на что не похожи…
«Будь другом. А, дружище?»
Выводит простое имя.
В голове – он уже на площади, машет растяжкой, тычет в раздосадованные лица, орет без конца что-то бессвязное – в него кидают бутылки, и вот он уже горит. Стоп. Успокойся, ретривер, что ты распрыгался? Не по зубам тебе эта косточка. Надо пойти к Уроду в подвал, потягать штангу или хоть посмотреть на нее. Да. Отличный план. Кит падает на кровать и засыпает, зажав ладони между колен.
Аволог
Просыпается под тонким Кириным пледом в повсеместных «холодно» и «плохо». Затонул и пошел ко дну в Баренцевом море. Трогает мягкую шкурку, смутно припоминая, что рассчитывал свалить до того, как они вернутся. «Иногда они возвращаются». Образцово-показательное семейство: красивые родители, прелестное чадо, цирк, горький скандал на выходе, сладкая вата на входе.
Горло сжалось, накручиваясь на пустоту, как на шампур, стенки горят, со дна подкатывает, голова – в тягость. Тор оставил молот в черепе – «бедный Йорик» – хрен оторвешь от подушки.
Кит все-таки поднимается. Как чудо и король Артур.
Вечер в слабости.
Накаркал.
Мысли как будто стихают. Все убежали из тела, осталась одна ломота. «Голова, голова болит, ветер волосы шевелит на больной голове».
Выходит, щурясь на свет.
Мать:
– Ты не заболел?
– Нет.
Отчим:
– Да от его болезней только рассол поможет.
Изыди.
Кира:
– Ну зачем ты встал, тебе нужно лежать.
– Мне нужно идти.
Они готовят ужин, так что фиг попьешь, фиг пороешься в коробке с таблетками, и вообще – фиг тебе, «дорогой ты наш человек».
Телефон звонит. В кармане куртки. Трель подпиливает виски.
Мать:
– Второй раз.
Отчим:
– Возьми уже, блядь, трубку. Заебало! Что за мода разбрасывать телефон по всему дому!
Я спокоен. Я – удав. Реально. Даже не пытайтесь.
Кит ползет на шум как змея. Падишах орет в трубку, будто надеется откусить ухо. Кит смотрит на телефон и слушает, глядя:
– Ты где, блядь! Мы тебя ждем! Ты еще дома, что ли?
– Уже подхожу.
– Захвати пару сотен в долг, а? А лучше – пяток.
Кит ничего не соображает, а просто нажимает отбой, разговор-ор как будто закончился.
Он вставляет ноги – как пластиковые – в кроссовки.
Только не наклонись, а то башка превратиться в стаю мышей и разбежится по комнате.
Стаскивает куртку с крючка долгим жестом слабого человека, вдевается в нее еще медленнее.
Кира:
– Китик, не нужно тебе никуда ходить, ты посмотри на себя.
– Не боись, солнце, скоро рассвет.
Но до него не доходит, как он доходит. Путь как будто приснился. Близко, наверное. Брошенная стройка хрустит под ногами. Кит вступает в сырой подъезд, поднимается на третий этаж, чуть не валится в оголенный пролет без перил: вертолет его и губит, и спасает, накреняя назад. Шум и ржач сверху, как свет на посадочной полосе.
Кит останавливается в пустом проеме.
Народ вовсю зависает над самопальным игорным столом. Здоровенные фонари подсвечивают серебристый чемодан с фишками, который в таком месте, как это, выглядит красивее, чем кейс у киллера.
Покер.
Фейс у Жигало отдает лажей, за версту видно, что он блефует. Даже Киту, которому мало что видно. Рыбак смотрит то на Жигало, то на Падишаха. Падишах ухмыляется Столетнику.
Столетник.
Кит считывает дальше, пролистывая физиономии как страницы. Крыса. Серый. Маниша. Раскладывает пасьянс из запасной колоды. В левом углу – пусто. В правом – нокаут. Сева Герасимов – собственной безупречной персоной. Сидит на пеньке, прислонившись к стенке и вытянув ноги, молчит, смотрит в упор.
Надо было падать в проем.
– О, Кит, ну наконец-то, – радостно приветствует Падишах, теряя лицо. – А мы без тебя начали, извини.
Кит отвлекается на него, потом на стол: цветные стопки и россыпи круглых пластиковых псевдомонет, сигареты, зажигалки, бутылка водки и две пивных полторахи, тонкие пластиковые стаканчики. Все как всегда. «То же небо, опять голубое».
И снова – на Севу. Сева смотрит на всех небрежно и отрешенно, спасибо, не снисходительно. Из магии полутени. Кит тупит. По уважительной причине: кажется, все-таки у него температура.
Жигало:
– Бро, да ты как смерть. Выпей водяры.
Кит протягивает руку к предложенному стакану, вяло размышляя: может, и стоит.
– Не стоит, – говорит Сева и поднимается.
Кит застывает, смотрит на Жигало, на Севу. Не знает, кого из них слушать.
Хватит мне указывать.
Проносится в голове. Где-то очень далеко и глухо. За слоем ваты.
Жигало:
– Да че будет-то?
Кит стоит, как придурок. Со стаканом в руке. «Придурок», – думает он.
Внутри все горит. Снаружи все горит. Снова эта площадь дурацкая. Тихо так на ней. Кажется, он сейчас блеванет. Водка вонюче глядит из стакана. И вот ее куда-то уводят, и его самого уводят, он висит на перилах чужих рук, и его рвет на дно пролета и пропасти. Он все же летит. Падает.
Ну и гадость.
– Господи, откуда ты взялся? – спрашивает Кит беспомощно.
– Тебе нужно домой.
– Отвали от меня.
На секунду становится легче, и Кит вырывается. А потом приходит такая слабость, что он сползает по кирпичам за спиной. И делается как-то насрать. На все. И на тебя, Сева, насрать.
Я никуда не пойду.
– Че тут у вас происходит?
– У него температура. Я его домой отведу.
Падишах подходит к Киту, трогает за щеки:
– Эй, ты как?
Прижимает ладонь ко лбу.
– Да ты весь горишь! А че не сказал, дятел?
Падишах всегда орет, когда нервничает.
– Ты мне ухо кусал.
– Че?
– Я сам его отведу, – заявляет Сева.
– Нет, нет, нет, – бормочет Кит.
Вслух.
Оказывается.
– Не хочешь с ним идти?
– Уйдите куда-нибудь, вы мне мешаете, – вяло требует Кит.
– Началось. Ты со стенами так разговаривай. – Падишах треплет Кита по макушке. – Ладно. Доставь его в целости и сохранности, мне отыграться надо.
Кит поднимается и, царапая торчащими кирпичами куртку, бурчит:
– Пошли вы, я пошел.
Сева идет за ним. Кит не видит, но слышит. И чувствует.
– Сука, – горестно шепчет Кит.
Дождь накрапывает мелкой дрожащей моросью.
Стрекот кузнечиков
– Слушай, шел бы ты, Дядя Степа, куда-нибудь еще, – предлагает Кит, когда они заворачивают за угол. – В городе полно котят, которых нужно снимать с веток, а меня не нужно.
Останавливается.
– Все, блядь, я больше не могу.
Тяжело дышит. Прикрывает глаза. Стоит. Хоть и лег бы. С радостью. Прямо на асфальт.
Сева подходит ближе.
– Что, теперь я достаточно для тебя убогий?
Сева смотрит с нечитаемым выражением. Да все в нем – нечитаемо. Табуля – бля – раса.
Кит страгивается и идет дальше, раскачиваясь, словно прогуливается после
тяжелого
тяжелого
ТЯЖЕЛОГО
– раздавило –
дня.
Сева все еще рядом.
Да чтоб тебя.
Мимо семенит какой-то облезлый кот. Кит шикает на него, зверь вздрагивает, выгибая спину, и бросается прочь.
– Учись.
И еще:
– Я – не он.
– А кто ты? – вдруг интересуется Сева.
– А чего это ты вдруг заинтересовался?
Кит снова останавливается, вздыхает, сдавливая виски ладонями.
– Просто, – просто отвечает Сева.
– Ну… это большой вопрос, я бы даже сказал – глубокий. На всю длину. А у меня щас что-то мысли совсем не думаются, толпятся в сторонке, никто не выходит в центр.
– У…
– Как твои слова. Скажи, у тебя и в голове так же пусто, как на языке? А то у меня, например, мозг с глоткой иногда вообще не общаются.
– Я заметил.
– Вот и поговорили. Вывернулись.
Кит задирает голову, смотрит через опущенные веки, как будто свысока, а на самом деле фонарь ему глаза вырезает фигурно.
– Смотрю я, Сева, в душу твою бездонную, и хоть топись.
– Пиздюк ты, Кит, – беззлобно усмехается Сева, и вместо того, чтобы уже свалить на хрен – подходит, вытаскивает капюшон из-под куртки, с которым Кит не сладил, закрывает голову, застегивает молнии на толстовке, на куртке, встряхивает легонько, выравнивая шмотки. Кит только хлопает мокрыми ресницами и хватает ртом воздух.
На песке.
Роется в карманах, а ключ на тумбочке. Как же хочется, чтобы у того выросли ноги, и он подполз бы под дверь. Свистни – и прибежит: Буцефал, Росинант, Конек-горбунок.
Кит прижимается к двери плечом и виском.
– Сева, уйди, я тебя прошу. Щас меня отчим порубит, засолит, закатает в баночку. Рыбзавод.
– Ты заходить-то собираешься?
– Не знаю, до того душевно, как-то не тянет под крышу.
– Пошли ко мне. Я машину вызову.
– Катафалк?
Сева молчит.
– «Лев Николаич Толстой, убегай – не стой».
– Хватит этой бодяги.
Сева разрезает красную ленточку, нажав на звонок.
«До свиданья, друг мой, до свиданья».
– Знаешь, че-то ложечки меда мне капец не хватает в жизни.
Кит улыбается в пустоту и с обреченным отчаянием хватает Севу за палец, неловко и очень нелепо, просто берет его за большой палец и держит. Выпускает, когда дверь открывается. Сама по себе. Кит наклоняет голову.
– Ну ты и… – Кира. Надувает щечки и губки – голова вот-вот оторвется и полетит в черное небо. Кит кладет ладонь ей на волосы – придержать.
– Привет, солнце. Ты меня ждешь, что ли?
Рассвет без тебя не наступит.
– Что ли! – сердится она. – Ты сказал: недолго. А сам – ключи не взял. Родители спят. Я же тебя просила…
Спасибо, Кира. Вот вообще.
Сева смотрит на них.
– У вас есть парацетамол какой-нибудь? – спрашивает он.
– Да, я нашла пакетик. Жаропонижающее. Как раз с парацетамолом. Я – Кира, – знакомится она, словно имя на упаковке написано.
– Сева.
– Ну он пошел уже, – говорит Кит.
Сева разворачивается, Кит окликает его, задвигая Киру за дверь.
– Погоди, я щас, – прикрывает не до щелчка.
– Я тут… В общем, в следующий раз с курицей. Если можно.
– Что?
– Китикет.
Сон
Кит закрывает дверь – изнутри. Прислоняется лбом.
Гильотина отрезала шлейф невесты. Грязный, белый, перекрученный, тот валяется по другую сторону двери.
Приз в студию. Голову в черном ящике.
Срочно нужна какая-то новая голова, Иоканаан.
Кира:
– Иди к себе.
– А я вот думаю, куда бы пойти, где себя нету.
Кит засыпает быстро, тревожно, просыпается весь сырой, засыпает снова, снова тревожно, ворочается, томится.
Утром мать гремит окнами, которые намывает.
Господи. Что за?.. За что?..
Кит смотрит на нее сквозь какой-то неясный свет.
– Ты че, сбрендила? Который час?
– Восемь.
– Черт.
– Нина Георгиевна приезжает, ты забыл?
Гидра Георгиевна – мать отчима.
Геракл рано умер, я щитаю.
– Ей-то не срать на мои окна?
– Никита!
Он закрывается с головой одеялом, валяется еще, пытаясь уснуть, и почти получается: только дышать нечем, и будильник звенит.
9:03
Кит никогда не выставляет ровное время.
Встает. Вроде норм. Только спать охота, и тяжело дышать, и. Кит кашляет, как будто кишками.
– Ох ты ж.
Отнимает руку от груди – кожа липкая. Идет в ванную. Отчим, застегивающий рубашку почему-то в коридоре, странно на него смотрит. Долго и тихо. Как собака, которая кусает. Кит ретируется. Моется. Сидя на дне корыта – сверху сыплет вода. Чуть не засыпает под ней.
Кира стучит в дверь.
– Китик, ты не утонул?
Утонул, солнце. Все. Закат.
Выходит в полотенце. Отчим все еще в коридоре.
Кожа взрывается мурашками.
Закрывает дверь. Быстро одевается. Черные джинсы, черная футболка (белый ядерный гриб на груди), серая толстовка без молнии, носки махровые, полосатые, черные с белым. Черная полоса. Белая. Кит смотрит на свои ноги. Черная полоса. Белая. Медитирует. Мысли выветрились. Черная полоса. Белая. Черная. Белая. Полоса.
– Китик, ты куда это собрался?
– Солнце, мне в магазин надо.
– Ты себя угробишь, – прорицает Кира.
– Шансы есть.
– Может, у тебя грипп, а ты его не лечишь.
– Да я как огурец.
– Меряй! – Кассандра встряхивает градусник.
– Вечером, ок?
– Сейчас!
– Вечером!
Кит наклоняется к ней, уткнувшись лбом в лоб.
– Иди, делай уроки, что ли, или выпей водки, закуси папироской.
– …
– Да не дуйся ты. Я здоров, как бык.
Кит подходит к маленькому деревянному дому, выбрасывает комок миллиард раз свернутого автобусного билета в квадратную урну у крыльца, поднимается по ступеням, открывает дверь, в закутке опять кашляет, как чахоточный. Башка идет трещинами, точно стекло скафандра – приборы меняют цвет с зеленого на оранжевый.
Саня встречает его в костюме хрен-пойми кого: то ли крестоносца, то ли ведьмака.
– Здасьте, – приветствует Кит.
– Блин, а я тебе звонил, думал, ты забыл.
– Такое не забудешь.
– Ну как? – Саня поворачивается во все стороны, скрипит самошвейными сапогами – он весь прошлый месяц колдовал над ними, вытягивая иглу над собой.
– Погоди, – подхватывает Саня шлем и посох с прилавка. Для полноты картины. – Хитово, скажи?
Кит смотрит на него почти умиленно и думает: «Хорошо, когда человеку есть чем заняться».
– Ну… ты точно отстаешь от понятия «обыватель», как минимум на один шаг.
– И что это значит? – со скепсисом осматривает себя Саня.
– Это значит, что у тебя хитовый доспех, чувак, не сидеть тебе больше в Мертвяке всю игру.
– Я тоже так думаю.
Кит сжимает кулак и качает у груди, благословляя на подвиги. Саня снимает сапоги и шлем, складывает в пакет, мотает берцы по джинсам, натягивает свитер, куртку.
– Ну, я погнал?
– Файербол в помощь.
Кит забирается в кресло для покупателей, которое полсубботы и все воскресенье занято продавцом. Блаженно вытягивает ноги, ежится – что-то снова принимается подмораживать – прячет руки в карманы, прикрывает глаза. На секундочку. Через секундочку – мрак за окнами.
Йети, схвати.
– А у вас нету без сдачи?
– Сейчас поищу, подождите секундочку, – просит женщина и открывает кошелек.
Ох уж эти секундочки. Свысока не думай.
Сева сваливает новые деньги к старым деньгам у закрытой кассы и убирает «Королевство кривых зеркал» в непрозрачный пакет (который, к слову, тоже денег стоит).
– Думаю, ей понравится.
Кит смотрит на него, почему-то не удивляясь нисколько.
Женщина исчезает.
– Мне кажется, я тебя вызвал.
– Откуда? – спрашивает Сева. – Из рая или из ада?
– Еще не въехал пока.
Кит закрывает глаза.
«Будь другом. А, дружище?»
Дорога домой
Сева смотрит, как Кит спит, подогнув ноги. Садится возле – на корточки, трогает остроту чужого колена, как подтаявшую сосульку или расшатавшийся зуб, тормошит. Кит нехотя открывает глаза, щурится, подбираясь, и скрещивает на груди руки.
– Что-то я совсем в говно, да? Нас ведь могли обчистить. Саня бы с ума спятил. Я так ему подосрал, – последнее съедают ладони, которыми Кит чешет лицо.
Сева лайтует:
– Не нагнетай, не в секс-шопе пашешь. Когда я вошел, над тобой стоял какой-то тихий дядька с книжкой и повторял: «Молодой человек, молодой человек».
– А я?
– А ты слюни пускал на плечо.
Кит грустно смотрит на Севу.
– Холодно.
– Я не знаю, где ключ у вас.
– А сколько времени?
– Почти семь.
– Я думал больше, темно так.
– С утра было солнце, теперь дождь.
– А как ты вообще… тут?
– Кира сказала, что ты здесь работаешь. И да, она злится на тебя. Очень.
– Я тоже.
– Вставай, – требует Сева, а сам не встает, сидит, как с маленьким.
– Не смотри ты так…
– Как?
Кит ерзает – расплылся весь, как таблетка в стакане.
– Ты иди, че там, я сам все закрою.
Кит вынимается из кресла, а Сева, не разогнувшись до конца, приподнимается и садится на его место.
Кит открывает кассу, раскладывает бумажки, сгребает мелочь. Кашляет и материт этот кашель.
– Скажи, какие книжки ушли – нужно записать.
– Я записал. – Сева с кресла, как с трона, показывает пальцем в направлении тетради.
Кит вынимает ключи из кармана, рабочие на одной связке с домашними. Выключает свет. Запирает первую дверь, потом вторую.
Стоят на крыльце.
Дождь висит дырявой тонкой кулисой. Мостки. Тополя. Машины ездят туда-сюда.
Маятник Фуко.
Кит набрал воды в рот и молчит. Сева глядит на него с подозрением. Вызывает машину.
– Зачем?
– Затем.
В машине смердит – освежитель воздуха яростно благоухает. Кит смотрит в окно. Его укачивает.
«И не потому я пошел пешком, что мне хотелось погулять, а просто потому, что ужасно не хотелось опять садиться в такси. Иногда надоедает ездить в такси…»
Город выпаривает серую тоску в вечер. Рыжие огни фонарей, как списанные файерболы, индифферентно горят остаточной магией. Саня, поди, опять у костра сидит, подстреленный, нет человека неповоротливее – во всех мирах. Хочется почему-то рассказать Севе об этих глупых фонарях и о Сане, поспамить вербально, и еще на водилу пожаловаться.
– Он мне не нравится.
– Почему?
– Дерганый.
И что руки ледяные совсем, и что целую вечность он ничего не ел, и как хорошо было бы сварить куриную ногу, реально, так хочется горячей воды из куриной ноги, знаешь, Сева?
Кит кашляет. И вся эта жуткая сладкая вонь прилипает к небу и языку.
– Фу, блин, – выдает он единственное из всего.
Тянет сплюнуть.
Вместо комментариев Сева взирает: брови сходятся к переносице.
– Куда мы едем? – спрашивает Кит, как-то пропустивший момент. Дорога совсем не к дому.
– Ко мне.
– Зачем?
– Затем.
– Зачетно, Сева, ты ответы запиливаешь. С тобой – хоть на край света.
В голове Кит стоит на краю квадратной Земли. Смотрит вниз: черное все. Ничто сверху донизу вымазало без всякой фантазии.
Приплыли мы, Сева.
– А далеко еще?
– Минут пять.
– Хорошо.
Диван-книжка
Сева отпаивает бульоном. Сует градусник, какие-то таблетки. Стелет белье.
– Ложись.
– Че, прям так?
– Ну раздевайся.
Кит без энтузиазма стягивает джинсы, толстовку, забирается под одеяло в носках и футболке – мурашки объедают, как рыбки. Подбирается. Кашляет. Закрывает глаза.
