Елена Романова
Мой папа Джеки Чан
Мальчик в огромном свитере, что съезжает с плеча… рукава до пола, щиколотки торчат.
Знак вопроса, скрученный то ли из вен, то ли из кишок.
Белые листы.
Кит закрывает блокнот.
Возвращает резинку, точно бретельку.
Прячет на место.
Встает.
Идет на кухню.
Сева сидит на табуретке, обхватив голову руками, локтями упирается в бедра. Вода бурлит и выкипает в кастрюле. По радио, которое у них, по ходу, не замолкает, раздается выстрел. Какие-то люди бегут куда-то. Женщина кричит. Причитает. Плачет.
Кит:
– Что, Иванушка, не весел, буйну голову на плеча повесил?
Дождь укрывает окно, как невод.
III. Короткая
Золушка
Но может, будет хоть день, может, будет хоть час,
когда нам повезет.
В. Цой. Кончится лето
Рита открывает глаза в свет. Утро уже здесь: с ней. Мать на кухне материт навернувшийся противень. Отчим в пролете между этажами лязгает челюстями: «Заебала, корова, телиться». Рита в своей комнате думает: «Господи, забери его. Забери. Он у Тебя так просрочен», – и подходит к окну, утыкается лбом в лед стекла, глазами – в серость и в сад, где нет ни одного дерева выше нее. Мать носилась с ландшафтным дизайнером как с писаной торбой, вместо того чтобы самим посадить яблони.
Туи. Это про них.
– Володечка, ну зачем ты с утра ругаешься? – Как только у нее язык поворачивается? – Ритка, вставай! Половина уже!
Ручка двери, точно стрелка часов, идет вниз – Рита впаивается в подоконник, когда в проеме показывается кабанья морда Володечки.
– Ты слышишь, что мать тебе говорит, пизда тупая?
Рита не двигается – у нее остановились даже зрачки.
– Чего уставилась? Не доходит?
Забери его. Забери. Пусть провалится.
Рита отрывается – с мясом – от подоконника и выскакивает в коридор, но бык успевает толкнуть в плечо:
– Побыстрее вали!
В ванной она рассматривает свое лицо в зеркале, как фотографию. Близкого родственника. Это лицо в оцинкованной рамочке лишь отчасти – свое. Стопроцентного узнавания почему-то не происходит. Как в подземном царстве. Удивительно, что менее всех в жизни оказываешься знаком с собственным лицом.
Рита проводит пальцами по линиям бровей, под глазами – темные полосы, на подбородке набухает красная точка прыщика. Залезает в душ, чистит зубы, сплевывая пену на пальцы ног. Вытирается, прячется в старый халат в голубую полоску, чья махровая теплота обнимает нежнее самой доброты. Запрыгивает на стиральную машину, пережидая, пока отчим не покинет здание. Выкусывает заусенцы с безымянных пальцев – мать опять будет орать: «Каннибализм, уродство, прекрати это!»
Входная дверь радостно хлопает, и Рита соскакивает со своего постамента – босыми ногами на мокрый кафель – и идет к себе. Одевается: трусы, бесшовная майка, носки с Бэтменом, футболка размера на три больше, с вырезанным дыроватым воротом, сквозь который проглядывают ключицы и крестик, крошечные штаны, огромная толстовка, достающая чуть не до колен. Рита подворачивает рукава, как водосточные трубы. Подхватывает с пола рюкзак. Спускается на кухню.
Мать сидит на стуле возле окна – худая как смерть. В цветастом тонком халате, сквозь полы которого видна ее крошечная грудь. Курит тонкую сигаретку, вывернув египетский профиль к окну, и объявляет:
– Как я от него устала. Я так устала.
Рита вытирает ладонями короткие волоски с висков, словно капельки пота. Мать стягивает халат и тушит окурок в пепельнице, которую они «привезли» из отеля в Дубае, лет восемь назад. Большая любовь, полная пепла.
– Почему ты ходишь, как бомж?
Началось.
Рита ретируется в прихожую, шнурует ботинки, став на одно колено.
– Я выброшу у тебя эти говнодавы.
Реплики сыплются одна за другой, точно стрелы с резиновыми присосками.
– Ты меня слышишь? На кого ты похожа? Это же видно, что ты сама себя стрижешь! Каши поешь!
Пользуйся зрением
Я слеп, но я вижу тебя.
В. Цой. Дождь для нас
– Слушай, Короткая, ты меня достала! Где твоя сменка? С этого грязи валится больше, чем с целого класса. Босиком будешь ходить!
– В другой жизни.
– Вот-вот, научились хамить-то! Да что вы еще умеете! И кто только вас воспитывать должен? Школа? Родители только покупают, покупают, планшеты, смартфоны…
Рита огибает Петрушку по дуге, поднимается на третий этаж и вливается в класс, как ведро воды – в разгар пламенной речи Тэтэгэ.
Промолчать та, конечно, не может:
– Короткая, сколько это будет продолжаться?
Кончик ее носа шевелится при каждом слоге, словно у землеройки, и это микроскопическое движение отвлекает от смысла слов.
До выпускного, Тамара Георгиевна. Думает Рита, а сама молчит. Молчание кажется не столько выгодной тактикой, сколько смыслом жизни.
Тэтэгэ разочарованно вздыхает – вдохновение покинуло ее, как феникс – пепел. Рита обреченно садится на свое место. Рюкзак скатывается по плечу сначала на колени, потом на пол. Она раскладывает тетрадь, учебник, ручку, пристраивая напряженной рукой одно к другому, линия к линии. Садится, отвернувшись к окну.
Как мать.
На физре все гоняются за мячом, будто за мечтой всей жизни, через раз попадая в кольцо. Кто завладеет солнцем: Бог или дьявол?
Свисток Генриха. Ор. Топот копыт – пыль по полу летит. Жаркий издыхающий воздух.
Конкин подсекает, Рита падает. Боль пронзает колено – искры, слезы из глаз. Она вскрикивает, и Генрих мчится через весь зал.
Материт Конкина:
– Глаза-то тебе на что, блядь?
Наставляет Риту:
– Смотреть надо по сторонам, Короткая! Пользоваться зрением! Даже ночью в лесу, а уж в толпе идиотов – подавно!
– Я попробую, Генрих Павлович…
– Главное – вовремя! Болит?
– Отпускает.
– Идти сможешь?
– Наверное.
– Ну смотри!
– Смотрю я, смотрю.
Рита выворачивается и в два коротких рывка оттаскивает себя, приподнимаясь на руках, к стене. Усаживается, согнув здоровую ногу и вытянув больную. Слезы проглатывает. Не реви, дура. Нога скулит, пульсирует, но боль перестает ошеломлять. «Человек привыкает ко всему, ко всему». Рита пытается подняться, скобля спиной стену. Делает шаг.
– Боже…
Боль выкусывает колено, как зверь. Рита садится на лавочку.
– Ты дойдешь? – беспокоится Генрих.
– Ага, посижу только.
– Давай я помогу. Или пускай Конкин тебя транспортирует.
– Благодарю, увольте.
– Так чего с тобой делать-то? Решай!
– Можно, я просто посижу немного?
После звонка все разбредаются по раздевалкам. Рита допрыгивает до коридора – там идет, отталкиваясь руками от стен, и снова скачет – к своему крючку и клочку скамьи. Падает, а отдышавшись, переодевается в другую футболку. Утыкается лицом в ком толстовки, потом заворачивается в нее, сидит в коконе – голова в капюшоне. Когда все уходят – воцаряется странная тишина, кажется, вот-вот загорятся стены. Рита ждет чего-то, но чего – не знает. Такая тишина может закончиться чем угодно. Но является не Спаситель, а «бэ»-класс. В лицах: Суворина, Мерзликина, Бабочка и Соня. Никто не обращает на Риту внимания, и только Мерзликина выгибает бровь.
– Привет, – говорит Соня, садясь рядом, расстегивая джинсы.
Рита смотрит на нее дольше мгновения.
– Не обеднеешь вроде? – добавляет Соня с усмешкой и сдергивает штанины с ног.
– Привет, – откликается Рита.
Приходят еще девчонки, снимают юбки, футболки, колготки, открывая цветное белье, бледную кожу. «Как странно, – думает Рита, – что после лета с его босоножками ногти на ногах обретают какую-то тайную, почти монастырскую жизнь».
Соня – уже в узких легинсах и длинной футболке – сидит, сложив руки на коленях в замок, и вращает большими пальцами, как президент. У нее короткие зеленые ногти, феньки чуть не до локтя: рябые плетенки, кожаные шнурки, бусины, ракушки, игральные кости, колокольчик, – и все это звенит, даже сквозь общий гам.
– Тебе не мешает? – спрашивает Соня непонятно о чем.
– В смысле? – уточняет Рита, и Соня касается накрученных рукавов ее толстовки. – Мешает, – соглашается Рита. – Нам много чего мешает, но нельзя же это просто срезать.
– Это – можно.
– А тебе не мешает? – показывает Рита на этно-экспозицию Сониной руки.
– Не-а, – смеется Соня и бросает: – Пока, – когда раздается звонок, и женская версия «бэ»-класса отправляется к Генриху.
Рита прощается жестом, поднимается и хромает к двери. Выпрыгивает в коридор. Замирает перед маленькой лестницей в рекреацию.
– А я думаю, чего ты там сидишь и выпендриваешься, – раздается за спиной звонкий Сонин голос.
– Я не выпендриваюсь.
– Я вижу.
Послевкусие
Наши реки бедны водой…
В. Цой. Невеселая песня
– Я сама.
– После этой лестницы.
Рита кивает, и Соня подходит к ней, не зная, как удобнее предложиться. Они и стесняются, и смеются; наконец, опираясь друг на друга, обе поднимаются на недостижимую высоту – шесть ступеней наверх.
– Спасибо.
– Фигня вопрос.
Трель телефонного звонка прерывает неловкое расставание. Рита вынимает из кармана трубку, на экране светится: «Мать».
– Чего? – грубит дочь, выслушивает ответ и отключается без «прощай». – Она сейчас приедет за мной. Генрих слил.
– Правильно сделал, – произносит Соня, протягивая руку – поправить взъерошенную прядку на Ритиной голове. – Ты такой галчонок.
Рита замирает. К щекам, как к рассветному небу, приливает теплое, красит – разбавленной кровью.
– Ну пойдем, что ли? – зовет Соня.
– Только я сама.
– Сама-сама.
Соня чуть отстает, Рита прыгает впереди – они выходят на улицу, как на арену цирка, зрители – стриженные стеной кусты. Садятся на крыльцо.
– Душевно созерцаем, – объявляет Соня, зевая.
Рита молчит, потому что ни прибавить, ни убавить.
Через пятнадцать минут подъезжает «лексус», блестя, как в рекламе: салон кожаный, воздух платный. Мать не выходит, а сигналит. Рита смотрит на нее сквозь стекло, как на рыбку в пакете.
– Красиво жить не запретишь, – усмехается Соня.
– Это остатки былой роскоши, – вздыхает Рита. Мать в машине ругается в телефон. – Не завидуй. Отчим убил бизнес. На ней все долги. Они просто боятся потерять лицо, выйти из круга.
– Извини.
– Да мне как-то, знаешь? Лучше всего было, когда мы жили с ней вдвоем в конуре и в лучшие дни ели шубу без селедки.
Мать опускает стекло, злится:
– В чем дело-то?
Рита – Соне:
– Ну, я попрыгала?
Наступление
Я не умею петь о любви, я не умею петь о цветах,
а если я пою, значит, я вру, и не верю сам, что все это так.
За стенкой телевизор орет, как быстро пролетел этот год,
он так похож на прошлый год, я в прошлом точно так же
сидел один,
один,
один.
В. Цой. Сюжет для новой песни
– Как это тебя угораздило? – язвит мать, ее сочувствие едва сочится сквозь непробиваемую броню раздражения и отсутствия времени, так что его не распробовать. Рита вытягивает ремень безопасности, разрезая себя по диагонали черной траурной полосой. – Почему ты не можешь нормально жить, чтобы ничего с тобой не случалось? Трудно, что ли, быть внимательнее? Ты совершенно безответственная, что у тебя в голове?
Мать заводится вместе с машиной – с пол-оборота, и гундит всю дорогу до больницы. Рита смотрит в окно: унылые улицы безразлично и скучно проплывают за стеклами. Такой серый день, что нет никакой в нем магии. Ни солнца, ни дождя. Ничего. Все реальное до оголенности. До тошноты.
Дома Рита заваривает чай в термос, с ромашкой и мятой, вытягивает из шкафа пачку маленького печенья и уходит в поход – к себе в комнату. Перебирает белые, точно газеты, страницы сайтов, цветные тоже – перебирает, ищет новую музыку, вороша чужие плейлисты, жанры, случайные слова: глухо, как в танке. Читает аннотации к сериалам: не стоит ни на что. Залезает в ящик под столом, вытаскивает упаковку душистого табака и папиросной бумаги – набирает горсть тонких ворсинок с багряным отливом, заворачивает в почти прозрачный белесый прямоугольник. Фильтры закончились. Облизывает липкий край, склеивает, сжимая пальцами, крутит в руках рыхлую палочку. Перебирается к окну, открывает – холод кажется неожиданным, вваливается, как пьяный. Закуривает, снимая с губ короткими ноготками крошечные чаинки.
Звук сообщения впархивает как мотылек. Рита откидывает сигаретку, закрывает окно.
Читает.
Соня: «бережешь ногу, Семен Семеныч?»
Рита: «баба Яга»
Соня: «прописали покой или гипс?»
Рита: «покой и бинт, эластичный»
Соня: «надолго?»
Рита: «на неделю»
Соня: «напиши мне длинное сообщение»
Рита усмехается и удивляется одновременно, недоумевая: «о чем это, интересно?»
Соня: «мне тоже очень интересно»
Рита: «я тебя развлекать не подписывалась»
Соня: «ну тогда такое, что меня до смерти напугает»
Рита: «я тебя люблю»
Соня: «ахаха, я тебя тоже»
Рита уже всерьез смеется: «как сорок тысяч братьев»
Соня: «все это офигенно коротко, ты не справляешься»
Рита забивает в поисковик «сталелитейный цех», копирует всю страницу и скидывает текст.
Соня: «резонно, но нечестно»
Рита: «у меня за сочинения всегда тройки стояли»
Соня: «а у меня пятерки»
Рита: «вот сама и пиши мне длинные сообщения»
Соня: «хм»
Рита: «это ты, типа, справилась?»
Соня: «лучше расскажи, что делаешь?»
Рита: «а ты?»
Соня: «представляю разные вещи»
Рита: «например?»
Соня: «как я прыгаю с тарзанки, размеры вселенной, как кролик ест, тебя в платье»
Рита отодвигается от экрана, сердце ее принимается колотить кулаком в ребра.
Соня: «что, напугала я тебя до смерти?»
Рита: «не обольщайся»
Соня: «а ты что представляешь?»
Рита: «пустыню»
Соня: «и все?»
Рита: «есть такой стишок: “потеряв тебя, я бреду по бархану одиноко, как человек бредущий по бархану”. я представляю себе этого человека. иногда и сейчас тоже»
Соня: «жжешь»
Рита: «спички»
Соня: «нет, правда, ты крутая, Короткая»
Рита: «иди к черту»
Соня: «у него очередь длиннее, чем у апостола Павла, я заскучаю»
Соня: «не болей долго, зарастай скорее»
Соня: «бойся, бойся меня»
Соня: «только не беги»
Помечтай обо мне
Нам с тобой: голубых небес навес.
В. Цой. Нам с тобой
Рита разматывает бинт, тот сходит с колена, словно кожура с яблока. Переодевается в пижаму – теплые черные штаны с цветными дракончиками и такая же рубашка с длинными рукавами. Забирается под одеяло, поворачивается на бок, просовывает руки под подушку. Думает: ни о чем и о чем-то. Пытается представить размеры вселенной. Земли. Сине-зеленый шар с картинок занимает все пространство под веками, оставляя брезжить неясного цвета темноту вокруг, потом растет, растет, не вмещаясь в голову, наплывает. Настает космос.
Солнце.
Горит такое же маленькое, как здесь, далеко-далеко, где-то в кромешном мраке. Свет течет, то ли – из, то ли – в. Рита перестает справляться, ее голову разламывает непостижимая огромность мира. Она открывает глаза. Комната стала какой-то другой. Рита сухо моргает несколько раз и снова зажмуривается. Из тьмы является Соня. Как солнечный блик. В платье. Почему-то в клубе, в шелках света, а потом за партой – пишет, феньки гремят: цык-цык-цык.
Из спальни выстреливает ор матери, и вопит она на того, кого еще утром звала «Володечка», а теперь: «Уебок! Сука! Кобель! Да я жизнь на тебя угробила! Молодость всю просрала! Красоту! Где они? Отвечай!» Рита закрывает уши. Ей хочется спрятаться на дерево, но никогда не знаешь, как он взбесится в ответ. Она пережидает истерику, которая кончается тем, что Уебок – о, счастье, спасибо, Господи, и пусть навсегда – уходит, хлопнув дверью.
Утром на кухне Рита как никогда спокойно готовит завтрак: жарит яйцо в хлебе, варит кофе – для матери, в турке. И даже успевает не упустить. Себе заваривает чай, зеленый, очень крепкий, до горечи. Перемещается, упираясь руками в столешницы. Все жесты и действия кажутся частью странной церемонии, за ними тянется какой-то шлейф, как рукава невидимого кимоно – не тяжесть, но вес каждого движения отдает самодостаточной завершенностью. Танец не дождя, но покоя. Как будто прежде отравленный воздух, наконец, очистился. Четыреста лет минуло за одну ночь, и их личный Чернобыль окрасился в райский остров.
Мать входит и смазывает буколику до прозы жизни. Помятая, спала в платье, лицо больше, чем было, по щекам словно чернильный паук ползал.
– Сука, ненавижу его! – объявляет она новость века и оседает на стул.
Рита предлагает не поддерживать тему:
– Я тебе кофе сварила.
– Надеюсь, его яйца тоже кто-нибудь сварит!
– Мам, он этого ничего не стоит.
– Нет, ты бы ее видела! Страхолюдина каких свет не знал! Ни кожи, ни рожи, а все туда же!
Рита вздыхает и отламывает тонкую лямку хлеба. Корочка хрустит на зубах и масляно растворяется. Покой так легко потревожить, как стекло реки крошечной водомеркой.
«Только не беги» темнеет под вуалью непрочитанных сообщений. Рита открывает письмо – текст выходит на свет. И что?
Мигает курсор.
Мигает.
Мигает.
Мигает.
Курсору все равно, какие сложить слова.
«Как дела?» – набирает Рита, и буквы выходят из пустоты, подменяя ее.
Вереск
Я знаю: мое дерево не проживет и недели,
Я знаю: мое дерево в этом городе обречено,
Но я все свое время провожу рядом с ним,
Мне все другие дела надоели.
Мне кажется, это мой дом,
Мне кажется, это мой друг.
В. Цой. Дерево
Рита вдевает босые ноги в ботинки, цепляет прямо на пижаму плащ матери, который ей немного велик, убирает в карман плоский пакет с табаком и выходит, хромая, в сад. Солнце светит так мирно и тепло, что даже не верится. Она садится на лавочку, на которой только забывать шаль. Закрывает глаза, собирая мягкий свет порами. Скручивает маленькую кривую сигаретку, прикуривает – дым принимает причудливые формы и проходит сквозь дивный утренний свет, как сквозь фильтры, становясь чистым, легким, призрачным. Уместным.
Откуда ни возьмись является Соня, точно говорящая птичка. За забором, собранным из тонких прутьев, не укрытых еще маленькими слабыми кустами, мелькает ее красная шапочка. Она идет очень медленно, рассматривая окрестности, и взгляд ее больше блуждает по низким крышам, чем по земле. Она ни за что не увидит волка.
Соня машет рукой, Рита застывает с сигареткой, рассматривая ее: густой серый свитер с высоким воротом, под которым спрятаны волосы, пряди выбиваются из-под шапки – корешки, колоски, веточки; толком не зашнурованные кеды до щиколотки и теплые носки, узкие джинсы.
– Впустишь? – спрашивает Соня и тянет на себя калитку, как одеяло. Замок полетел, и тоненький стон оглашает окрестности, как предсмертный выдох.
– Мои дела исключительно благополучны, – кланяется Соня, отвечая на последний Ритин вопрос офлайн, и делает реальность лучше любого текста. – И я желаю засвидетельствовать свое благополучие лично вам, мадам.
– Прогуливаешь? – усмехается Рита.
– Прогуливаюсь, – выкручивается Соня и садится рядом, так открыто, так странно близко… Рита отодвигается, рисуя полосу пустоты между ними – ей нужен воздух, отдельность, целостность собственного контура.
– Позвольте полюбопытствовать: в добром ли здравии пребывает ваша конечность?
– Не особенно.
– Что – так?
Рита пожимает плечом.
– Зачетная пижама, – выдает Соня и нажимает на рыжего динозавра на Ритиной ноге, вся морда которого помещается под подушечкой ее пальца. – Когда-то он и сам был как дом, – произносит Соня задумчиво. – А теперь кажется, я могу задушить его вот так.
– Что за ужас? – Рита дергает ногой, Соня отнимает руку, динозавр вдыхает спасительный кислород, а Рита тушит сигаретку, вкручивая ее в землю, и бросает окурок в пустой вазон с дождевой водой.
– Мне нравится этот пушистик, – соскакивает Соня со скамейки и подпрыгивает к маленькому дикобразно вздыбленному кусту, усыпанному мелкими цветиками.
– Это вереск.
– Не может быть! – искренне изумляется Соня и приседает на корточки, трогая мягкие веточки. – В английских книжках всегда много вереска. Я думала, он совсем другой.
– Какой?
– Готичный.
– Это как?
– В черных лепестках и траурных лентах, а поливают его кровью.
– Он воду любит.
– Каков оригинал, – сокрушается Соня, повернувшись к Рите, и снова трогает листочки. – Ты – красивая, – говорит она невпопад.
– В каком это месте? – изумляется Рита и убегает в карман, спасаясь в табаке и мелкой моторике.
– Рискну предположить, что во всех, – смеется Соня. – Угостишь?
Они по очереди чиркают зажигалкой – терпкий ягодный дым околдовывает их, защищая от мира.
– Здоровский сад у вас будет.
– В нем нет ни одного настоящего дерева.
Соня вытягивает ноги, чтобы легче было выудить нечто из своих прилипших к телу штанов, и вручает Рите два желудя.
– На вот, посадишь в горшок, а весной в землю. Через двадцать лет здесь будет вполне себе сладкая парочка.
– А мы где будем через двадцать лет?
– Кто знает? Это важно?
– Может быть.
– Будь мы в книжке, ты бы сейчас вышла прямо из воздуха в свои тридцать шесть и рассказала: стоило оно того или нет?
– Я не доживу.
– А куда ты денешься?
Ночью бухой отчим ломится в дверь, но мать сменила замки, и зверь не может вернуться. Страшно, что еще миг – и он разобьет стекла. Рита просыпается от того, как яростно волк дует на их соломенный домик. Она подступает к окну, тихая (сама почти не слышит себя), заглядывает в окно как в бездну: минотавр топчет поздние цветы матери и вереск, расстегивает ширинку. Рита прячется в тень, словно привидение… Этот звук – его ни с чем не спутаешь. Ей так хочется разрыдаться, позвать охотников, самой убить его или все сразу… Но лучше, чтобы его никогда-никогда не было.
Гаврош
А он придет и приведет за собой весну,
и рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
на нас из глаз его посмотрит тоска.
В. Цой. Апрель
Рита сидит с ногами на маленьком сером диване, ботинки валяются на полу, и желтые носки делают ее ступни похожими на два лимона. Короткие рукава темно-синей мужской рубашки подвернуты и прикушены тайными широкими петлями на пуговицах. В руках – маленькая электронная книжка в красной обложке. Она хмурится, не столько от вовлеченности, сколько от досады, близкой к разочарованию. Соня смотрит на нее, но книжка закрывается.
– Прости, я опоздала.
– Зато я, может быть, первый раз в жизни пришла вовремя.
– Не выходит быть пунктуальной?
– Не-а.
– У меня тоже. Что такое ты тут попиваешь?
– Ройбуш.
– А это не противоречит идее жизни?
– Как видишь.
– Сколько глотков ты уже сделала? Не пора ли пригласить скорую?
– Лучше попробуй.
– Экзотично.
Соня возвращает чашку на стол. Ногти у нее – в тон платью. Она подхватывает подол и усаживается, перекинув ногу на ногу – из-под длинной зеленой завесы показываются бордовые башмаки, тот, что на весу – покачивается. Официантка в полосатом переднике и с бейджем на сердце «Надежда» раздает меню, как свадебные клятвы.
– О, спасибо! Умираю с голода, – восклицает Соня, листая заламинированные страницы, и часто вздыхает на то и на это, ей хочется и то, и это, и сразу – все. Рита тоже не может выбрать, не понимает, чего ей хочется больше – сладкого или соленого?
– Что такое «бриошь»? – спрашивает она.
– Понятия не имею, голодный французский мальчик?
– Который заглядывает в окно, мечтая о куске черного хлеба?
Соня поднимает глаза, но никто не смотрит на них сквозь стекло.
– Я мечтала о сэндвиче с красной рыбой, но теперь это будет как-то несправедливо по отношению к призрачному Гаврошу.
– И что, купишь луковый суп или лягушачью лапку в знак солидарности?
– А ты знала, что такие изыски в национальной кухне вызывают лишь жуткая нищета и голод? Нет другого народа в Европе, кто ел бы лягушек.
Они одновременно представляют одно и то же – голубоглазого мальчика, что спрятался в траве и ловит руками, покрытыми бородавками, зеленые осклизлые прыгающие комочки.
– Я буду гречневую кашу, – выбирает Соня раз и навсегда.
– Здесь такую не подают.
– Значит, обойдемся пищей духовной.
– Зачем?
С той стороны окна кареглазый мальчик, у которого урчит в животе, задерживает на них свой взгляд, но никто не видит его.
Троллейбус
В кабине нет шофера, но троллейбус идет,
и мотор заржавел, но мы едем вперед,
мы едем, не дыша, смотрим туда,
где на долю секунды показалась звезда,
мы молчим, но мы знаем, нам в этом помог
троллейбус, который идет на восток.
В. Цой. Троллейбус
Рита повязывает синий шарф вокруг потертой коричневой кожанки с широкими плечами, Соня залезает в тонкое пальто до колен, как в сюртук, и галантно, с гусарской бравадой, приоткрывает дверь, пропуская мадам вперед.
Стемнело. Вечер – только в часах, в глазах – ночь. На разряженных фонарями и разреженных от людей улицах – пустынно и чу́дно, влажный стеклянный воздух забирается под одежду.
– Поехали ко мне, – приглашает Соня.
– Поздно уже.
– Разве это не то самое время? Вечер роскошный, поедем, красотка, кататься?
– А назад?
– Только вперед!
– Я маму не предупредила.
– Так предупреди.
– Не хочу ее одну оставлять.
– Ладно, давай так, я доеду с тобой, а потом – к себе.
– Нет, это глупо.
– Ну и что? Твой тролик, погнали!
Они бегут и машут водителю крыльями рукавов. Соня отстает – слишком длинное платье, Рита ставит ногу на ступеньку, задерживая транспорт, растирает колено ладонью. Соня с подолом в руках вбегает по лесенке, щеки ее горят, она падает на заднее сиденье – Рита садится рядом.
– Поиграем? – предлагает Соня.
– Во что?
– В ассоциации.
– Это как?
– Я тебе слово, ты – другое, по ассоциации с этим.
– Например?
– Ночь – звезда. Звезда – путь. Путь – башмак.
– Ну давай.
– Башмак.
– Шнурок.
– Змея.
– Гнездо.
– Чайка.
– Волна.
– Акула.
– Зубы.
– Шоколад.
– Дольки.
– Апельсин.
– Солнце.
– Засуха.
– Вереск.
– Эй, и откуда взялась тоска? – спрашивает Соня, когда Рита отворачивается к окну. Та, не глядя на нее, продолжает игру:
– Беспомощность.
Соня смотрит себе на ладони, что распадаются на коленях – две безвольные половинки.
– О чем ты?
– О лягушачьих лапках.
– В смысле?
– Забей.
– Что забить? Гвоздь? Куда? В стену или в ладонь?
Рита молчит, достает телефон из рюкзака, набирает:
– Привет, мам. Ты как? Можно я сегодня переночую у подруги? Соня. Мы вместе учимся. У тебя, правда, все хорошо? Так можно?
Долго смотрит на погасший экран.
– Поехали к тебе.
Конура
Дождя хватит на всех.
В. Цой. Закрой за мной дверь, я ухожу
Соня долго выуживает что-то со дна огромной сумки, пока, в конце концов, не извлекает связку брелоков и не прикладывает круглый ключ домофона к замку – открывает дверь, пропускает Риту вперед, и они восходят, будто Яло и Оля к трону, по короткой лестнице.
– Здесь и сказочке конец, – объявляет Соня, проворачивая ключ в замке квартиры №1. Рита ступает внутрь как в храм – с замиранием сердца.
– Ты живешь в конуре… – восхищается Рита с чувством глубокой, бессмысленной, из ниоткуда возникшей признательности к этому дому.
– Как Шарик. И, заметь, на коврике.
Соня включает свет, бросает сумку под ноги, снимает ботинки один о другой, пальто цепляет петлей на вешалку из доски, выкрашенной во все цвета радуги. Рита касается шва между зеленой и желтой полосами.
– Это мы с мамой года четыре назад страдали. Ей хотелось изменить свою жизнь, мне – ее. Этот, – Соня показывает на единственный незанятый крючок, – я на помойке откручивала. Мне тогда еще странный парень помогал – шуруп заржавел. Оказалось, он стихи пишет. Не шуруп – парень. Я спросила: «А ты кто?» Он: «Стихи пишу». Не поэт, а Стихипишу, как профессия. Я – ему: «Прочти что-нибудь». Он: «Не нужны стихи». И еще: «Не пиши никогда». «Почему?» «Не остановиться». Грустный такой парень, ужас. Жаль на него одежду навешивать. Но тебе можно.
– Пожалуй, воздержусь, – Рита пристраивает куртку на табуретку, сложив неопределенным комом.
– Будь, как дома. Ма-а-ам! Ты где?
– Привет, ребенок. Ты не одна, я слышу? – Сонина мама выходит из комнаты, перекусывая красную нитку зубами.
– Это Рита.
– Здрасьте.
– Зови меня Верой.
– Ладно.
– Солнце, тебе надо подол подшить, – добродушный взгляд Веры приобретает скептические оттенки и, спускаясь к концу Сониного платья, становится строгим. – Ты всю грязь в городе собрала?
– Ну и что? Мое платье, что хочу – то и собираю и в каком угодно количестве.
– Опять замочишь в тазу на неделю, а оно сгниет!
– Ма. Ма. Не. Гунди.
Но Ма.Ма только головой качает и скрывается в комнате, как не было. Вместе с ней из поля зрения исчезают: диван с множеством причудливых подушек, подсвеченных мягким светом торшера, большой круглый стол с выкройками, обрезками ткани и желтой длинной полосой мерной ленты, резные стулья разных цветов…
Соня тянет Риту за запястье на кухню, где ее снова встречает: цвет; стены, исписанные рецептами, цитатами, номерами телефонов, пожеланиями, списками и прочей словесной мишурой; две широкие скамьи, составленные углом и заваленные подушками (безопасности) и все еще примятые хозяевами и гостями. На обложке холодильника – цветные точки магнитов и надпись: ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ. Рита смеется, открывает дверцу, заглядывает внутрь.
– У вас есть сосиски… – тянет она с оттенком мечты и зависти, – а у нас их никогда не покупают.
– Любишь сосиски?
– На самом деле нет, мне их просто хочется. Я всегда думаю, что они очень вкусные, но когда пробую, оказывается, что нет.
– Человек – поле битвы, никак иначе, – хмыкает Соня и ставит чайник.
Рита рассматривает ее семейные фотографии в рамочках и без. Соня высунула язык; обнимает маму, солнце светит им в лица; горсти, полные ракушек, они где-то на море; среди кучи людей у костра, и Рита не сразу ее находит; с попугаем; с бабушкой и дедушкой…
– А у нас, наверное, и пяти совместных фоток не наберется, им все как-то не до того. И мебель, – Рита присаживается на табуретку, кладет ладонь на скатерть, – нам чужой человек выбрал и расставил.
– Что тебе заварить? – спрашивает Соня и снимает с огня закипевший чайник.
– А какой выбор?
– Сена целый стог – мама обожает траву.
