Елена Романова
Оборотень
И дитя приседает так, что худые ноги сгибаются, как звенящие треугольники, цепляет на икры пару больных иголок, торопливо сметает их, не отвлекаясь, высыпает между коленей и стоп яркие упаковки внутренностей коробки, роется в них, придирчиво выбирая, сначала – самые вкусные. Но пока еще – никакой не отведав, Ваня, протягивает мне свою руку и спрашивает. Будешь? Я киваю. Какую? С вафлей внутри. И он вытягивает крошечный вздутый легкий кирпичик – самую большую из всех конфет – королеву и «Гулливера», разворачивает ей треуголки краев и надкусывает. На правую сторону губ и зубов. Я очень смутно, но различаю бархатный привкус тесно сложенных хрустких пластин в темной обливке кофейной ночи. И на том спасибо. Ваня съедает всю до конца сахарную постройку, комкает фантик и сбрасывает на дно опустевшей коробки. Ищет следующую. Алую. С маком. Улыбается. И губы у него – изнутри – из тела – обведены темным. Ваня, что у тебя с годами? Ты знаешь, они скачут и прыгают. Сколько же тебе лет, малыш? Когда ты перестал меня замечать?
У тебя зима, дитя, – а у меня апрель. Но и здесь идет снег. Черный. Лук подло тайком подгнивает в доме, отравляя воздух и своих латунных собратьев, морщится, одинокий, среди здоровых сокамерников, бессильный позвать их или разжалобить, и мрачные мелкие мушки, которым он, умирающий, оставляет никчемную жалкую жизнь свою и шелуховую душу, отлетают от него, скапливаясь на киселе, на банановых корках, на чашках с лимонным чаем, перепархивают на зеркала и стекла, засыпают на подоконниках. Мне нужно убрать все это, представь себе, Ваня, мне, в моем прекрасном бессмертном апреле, нужно вытирать пыль со стола, мыть посуду, заметать сор, выходить из дома, говорить с людьми и работать бессмысленную работу, когда я хочу только вместе с тобой идти на снег, в непроглядную глушь темного леса и светлого поля, среди серого дня середины зимы.
В середине апреля.
– Ваня…
Мама зовет тебя. Стоит на пороге заспанная, взъерошенная… Сын поднимает к ней свое прослащенное лицо и ничего не спрашивает, лишь заправляет золотые черепки сусальных волос за уши, провожая отвернувшуюся родительницу глазами, собирает съеденные и несъеденные конфеты обратно в коробку, волчка прихватывает под сердце, плетется к себе. Скидывает дары возле кровати и к ним ложится, разбрасывая себя по алому коврику, на котором он весь пока еще помещается. Мальчик лежит, как звезда. В кровавой могилке. Потолок молчит над ним, не выдавая себя. Точки и трещинки сплетаются в морды воздушных зверей…
Чертовы мошки. Адские крошки. Изнанки искр. Пойдем скорее отсюда, Ваня, потеплее оденься, сейчас сделается настоящий снег.
Ветер бросает в лицо пригоршни сухой манки небесной, раскрашивая щеки в красный, словно ангелы на тебя рассердились. По полю несется поземка, рассыпаясь на полчища зимних змей. Они ластятся к твоим ногам и убегают за спину замести твои крошечные следы. Подними глаза на́ Небо, не бойся его, ты не один под ним. Видишь? Глаза у него такие же серые, как твои. Такие же близкие, низкие, не бездонные. Прячь же свои серебристые монетки, Ванечка, пока ветер и снег не украли их, как сороки. Не мечтай встать на башню, не мечтай о луке, не мечтай о добром солдате, что подарил бы тебе тугой складной ножик с серебряным лезвием, и уж тем более не мечтай о королевском сыне и его подарках. Отринь бессильные грезы, дитя, они во веки веков не сбудутся. Пойми и почувствуй это прямо сейчас, здесь, когда ты один внутри промозглой и злой пустыни. Может, тогда – ты поймешь меня?
Нет?
А хочешь, я подарю тебе волчка. О каком ты и мечтать не мог. Настоящего. Прямо здесь и сейчас, когда ты один внутри промозглой и злой пустыни? Хочешь друга, хочешь товарища? Принца волков? Гляди же на него: как прекрасен он под дерзким колючим снегом, как не может тот повалить темного своего брата, засыпать его, подоткнув одеяло, отправить туда, где нет холода, нет усталости… Не шевелись, Ванечка, не дрогни, дикий голодный зверь вышел к тебе из леса, отыскал твой запах в гуще метели. Не беги, будь храбрым, смирно постой.
Жди, ты ничего не решаешь здесь.
И с этим – смирись.
Царственный волчонок подходит к ребенку, задирая нос – по́ ветру, вдыхая глубокий манящий дух его, пока человек, что часть леса, дрожит, как осиновый лист. Тощее упрямое деревце. Волк обходит его, изучая со всех сторон. Касается сложенной ветки кончиком надменного носа. Фыркает в развернутую ладонь. Мальчик вдруг удивляет себя и зверя: гладит его, от имперского черного пятачка до макушки, ведет линию, разделяя посеребренную морду надвое теплой широкой полосой. Волк только скалит клыки. Показывает. Острые блестящие зубы выныривают из его осклабленной пасти вслед за тихим грозящим рыком. Человеческая рука замирает меж настороженных ушей зверя, потом пальцы оттаивают, чешут легонько вскинутые половинки треугольных раковин. Волк прячет зубы. Ваня, ты видишь, как плотно сжаты челюсти у маленького убийцы, как ему нравится твоя тихая ласка? Улыбнись зверю, человек. Покажи ему свою силу.
Я вижу, Ваня, когда вода бросается на мои тарелки, смывая с них пену и крошки, как ты проживаешь десятки чудесных мгновений вместе со своим зверем. Эти картинки – временны́е искры роятся в моей голове и не могут слиться. Вот вы идете по полю такой высокой травы, что она прячет волка и почти скрывает тебя. А вот ты крадешь для него еду, морозишь руки куском ледяного мяса, наряженного в мутный полиэтиленовый кокон, разворачиваешь перед ним, кладешь на снег, зверь касается его носом… Потом набиваешь сумку молоком и хлебом, волчонок не любит хлеб, но больше взять нечего, и ты сам разгрызаешь его на холоде, сплевывая в ладонь теплые мякиши, которые он с нее слизывает. Потом вы бежите в лес вместе. Пока ты не выдыхаешься, не отстаешь, и он нагоняет тебя и валит в снег. Вы катаетесь, катаетесь, ты хохочешь. Ты греешь свои ладони, сложив ладьей на лице, и дуешь на них, как на крошечный огонек. Волк подходит к тебе, и ты выпаливаешь струю горячего озорного дыхания прямо в его мокрые трепещущие ноздри. Он фыркает, и ты снова смеешься. Какая идиллия. Какое вранье.
Я засыпаю с мыслями о тебе, Ваня. О тебе, гуляющем среди снегов, точно муха на потолке. Маленький, закутавший сам себя мальчик, тонкий, словно вырубленный куст, выступающий, как протянутая рука – постамент мольбе, с порезанным, оголенным, недозастегнутым в воротник горлом. У ветра гладкие руки, но они полны ледяного песка, который шершавит и красит кожу, – совсем скоро выпуклые ребрышки на твоем лице побелеют. Иди домой, мальчик, возвращайся в тепло – заболеешь еще или сгинешь здесь. Иди же домой.
Ты – мое скитание, Ваня, моя неприкаянность, неспособность, неладность, невоплощенность, бесприютность, бессмысленность, нерешительность и бездействие.
Нет нам спасения.
Я убаюкан мыслями о тебе.
Спим.
– Пора просыпаться, солнышко… Вставай, мой крошечный отрок-я, поднимайся, нам нужно бежать, нам нужно спешить, нас зовет волчий наследник, он спустился к нам, как ангел с небес, снизошел до нас, как король людской. Что же ты ворочаешься, не поднимаешься, глупый? Ты же даже не видел снов никаких. Выменяешь вот-вот товарища своего единственного на здоровый сон – как же сможешь ты жить потом наступивший день, за утраченным этим утром? Зачем тебе такой день, Ваня, для чего?
И мальчик встает, поднимается, целуя ступнями холодный пол, выглядывает в заиндевевшее слепое оконце, одевается торопливо, не попадая ногами в штанины, руками в рукава, пуговицами в петли. Выбегает на мороз в распахнутой шубке, кружит по двору, но ветер пожрал все следы… Мы проспали, Ваня, мы проспали с тобой его… Как же, как же мы будем жить, ждать? А если он не вернется, никогда не вернется к нам?
Волк придет за тобой ранним утром, Ваня. Как часть тумана. Как его брат. Ты успеешь еще чуть-чуть подрасти, а я стоптаться. Он позовет тебя сквозь сырой дым пойти за собой. «Куда, куда ты меня зовешь?» – спросишь ты у зверя, который и улыбнуться тебе не умеет. Он уткнется мордой тебе в живот, вытрет голодные щеки свои о твою ночную рубашку, и ты согласишься на все. «Я сейчас», – скажешь ты ему, Ваня, и убежишь в свою комнату, чтобы там торопливо одеться: скользнешь тонкими ногами в штанины и в сапоги, обернешь каждую пуговицу петлей, как голову, и помчишься за ним, за своим неназваным братом, и он потрусит перед тобой, как домашний пес.
