Елена Романова
Оборотень
Сапоги твои наберут росы, а глаза – тумана, что очертит круг для тебя, как циркуль, заключая внутрь своего неплотного живота, и понесет тебя, словно женщина.
Тонкие, выщипанные косилками и подступившей осенью травы сменятся нетронутыми спутанными волосами земли, по которым трудно станет идти. Они выцарапают темными полосами росы твои тонкие штанины и направят к тебе крылатых липучих вшей, что запрыгают по тебе – с рукавов на шею, – и ты начнешь сколупывать их со своего тела, как родинки.
Волк будет бежать вдали от тебя, и тебе покажется, будто ты остался один в кольце поседелой воды, что легче самого воздуха. Тогда тебе сделается так страшно. Одиночество очень страшное, Ваня, особенно в глубине леса, куда зверь заманил тебя, а ты поверил ему.
Но волк, Ваня, – твой поводырь, твой верный товарищ. Он не покинул тебя в непроглядной чаще, он ждет тебя у серой ольхи и глядит на тебя бесконечно долго. Этот взгляд задает направление, он прорубает дорогу, с ним – не свернуть с пути, с ним – не сбиться, и ты идешь к нему, потеряв в пути красную шапочку.
Волк верит тебе, человек.
Хочешь, я подарю тебе друга, такого друга, какого у меня никогда не было. Ни у кого не было. Серого мальчика, мальчика-волка. Он полюбит тебя так горячо, так отчаянно, как только зверь может полюбить – своего. Но что ты дашь ему за его любовь? Так и будешь красть молоко, прело пахнущего коровой, воровать части молодого ее сынка, которому дед полоснет по глотке ножом, так что кровь ляжет на землю черной печатью, а когда высохнет, ты на нее наступишь, чтобы сломить? А, человек? Чего стоит твоя любовь? Сытости? А если он покажет тебе, кто он есть такой? Если он не обманет тебя, а отдаст тебе самое свое сокровенное и окажется наг пред тобой, как ты сам перед запотевшим зеркалом в ванной комнате? С налипшими монетами разноцветных листьев на коже, поглотившей шерсть. Что ты сделаешь, маленький мальчик – дитя убийцы и труса? Что ты сделаешь? Испугаешься? И все силы земли и ада погонят тебя из леса?
Куда же ты так безоглядно торопишься, глупое дитя? В непроглядное твое одиночество? Думаешь, встретишь еще не раз чудо и почудеснее этого? Не будет так, неразумный отрок. Не будет. Во веки веков не сделается. Не вывернется никогда зверь перед человеком. Обернись же, жестокий. Кто здесь чудовище? Посмотри, как отринутый тобою звереныш скулит в корнях серой ольхи. Гляди только, какие слезы у него по голым щекам катятся. Услышь в треске ломающихся под ногами твоими ветвей, лопающихся ягод, как рыдает его налитое обидой сердце.
Без тебя волчьи слезы мешаются с грязью.
Без тебя волчьи слезы становятся яростью.
Но я не могу уговорить и тебя, тому, кому я приказываю, не могу – велеть. Ты не слушаешься меня, как плохой сынок, которого у меня никогда не было. Ты бросаешь нас посреди темного леса одних. И я остаюсь с волком – не с тобой, Ваня. С тобой я прощаюсь.
Мне бы так хотелось, чтобы он погнался за тобой, чтобы убил тебя, не сдержав горечи, чтобы отступился от своей человечности, от души, растерзал твою жалкую слабую суть, человечек. Но что я вижу, глядя на него? То, чего ты никогда не узнаешь, жестокосердный напыщенный лягушонок. Что любовь его – чистая, как лесной ручей, кристальная, как камень кольца, упавшего в мох. Что она никогда тебя не коснется.
Отвергнутая любовь покинет тебя.
А ты, глупый себялюбивый гордец, вернешься однажды сюда, где человек явился тебе из зверя. Вернешься, когда окунешься в колодец студеной тоски. Но никого уже не найдешь. И не надейся. Годы превратят твоего волка в туман. Но этот туман навсегда отодвинет тебя от мира людей. Навсегда изменит. Как всякое уродство.
Я учую твой запах повсюду. У меня не было юности – мне нечего дать тебе, мальчик. Так что беги, беги, не оглядывайся, прячься среди людей и машин, в такой дали от лесов, чтобы мы никогда не отыскали тебя среди зловония чумных выхлопов, не разглядели твоих следов на асфальте. Но на нас никогда не наденут удавку люди, не умертвят.
Расстанемся навсегда отныне. Мы все поняли. Простимся с тобой без горечи. Полюбовно. Напоить тебя, выкормить я могу лишь тоской. Не медом. А к чему тебе, баловень судеб, такая судьба?
Убегай, убегай, глупый мальчишка.
Останься, останься, глупый мальчишка.
Нам так нужен друг.
Балкон Хилтон
ваш анализ на COVID положительный
соблюдайте самоизоляцию
при необходимости медпомощи вызовите врача
код мазка: 25249
день 1:
на соседском балконе открывается и закрывается форточка. звук, с которым она бросается к раме, похож на стук лба о стену. форточка желает говорить, или ветер?
*
дикий визг клаксона оглушает улицу, орошает ее, как шланг – сад. и повторяется, повторяется, повторяется. как плач новорожденного. плач всякого голода. всякого нетерпения. он вызывает кого-то, как духа. он и тебя вызывает – подспудно, нехотя. как случайная пуля. все бросаются к окнам, как в деревне, где чужая машина – событие, равное ярмарке. потешный мусоровоз не может выехать по кишке двора. «ауди» перегородила дорогу. наконец хозяин ее спускается сверху, как облако, и отгоняет камень, давая простор потоку. притихший мусоровоз покидает двор. воцаряется мир. воцаряется покой.
*
подростки орут под окнами. сами они кричат, или кричат их тела, переполненные гормонами роста и созревания – гормонами цветения? крики «ты дурак, блядь?» сменяются ударами мяча, мечтающего пробить бетонный забор. голоса подражают вою сирен. они разрушают ночь. ее величие. смирение. глубину. четыре мальчика – как четыре всадника. когда мне было столько же лет, сколько им, у меня был только один такой вечер: с чужими друзьями, полный красочных происшествий. а они, чьи вечера едины, – различают их или нет?
день 2:
тяжелые тучные сумерки. теплота. которую больше нельзя терпеть. сколько можно? тепло – как болезнь, как неотступный жар, как проклятие, как вечность. жизнь течет, как это тепло, огибая: детей, мчащихся на самокатах; помойки, изломанные грубыми мусорщиками; низкие окна тех, кто ругается с ними высокими голосами; сигнальную машину реанимации; нависающие гроздья деревьев, крики радости, визги восторга, вздохи боли, содрогания внутренних органов. наша жизнь пролетает – мимо, – как ветер. сквозь лес, холмы, реки, поля, смахивая нас со стола земли. как сахар. как соль.
*
я смотрю вниз с высоты середины дома, точно ворона – с высоты середины дерева. на желтый ковчег реанимации, напротив которого трое школьников сидят на лавочке, спиной к чуме.
*
закат уходит в кучистые лиловые облака, как в кино. блеклая листва конца августа в слабом свете заходящего солнца перед грозой кажется седой. двор гудит и грохочет: дети разносят площадку; косарь жужжит, урезая траву под корень; гром из запредельной дали́ пытается пробиться сквозь грохот: робко.
вежливо.
нежно.
*
я сижу на высоком стуле здесь, как сидит памятник там. я остаюсь на месте. как долгострой.
сколько еще мой сосед не закроет форточку? сколько будет терпеть, прежде чем закурить? и едкий дым сигарет прогонит меня отсюда, как не смог бы прогнать памятник.
*
дети внизу играют в игру: кто кого перекрякает. визг стоит такой, будто в реку вошло чудовище и рвет уток на части. мимо меня пролетают перья.
день 3:
утро на балконе – как утро на море. легкий ветерок, в котором уже чувствуется морозец. задевающий тебя, как случайный прохожий.
стакан воды. первые таблетки. свои собственные слова и слова всех вокруг. сплетающиеся в улей, в венец, в воронку. слова для всех и слова для тебя. ты отделяешь их, как зерна от плевел. ибо твои слова – ты.
*
птицы разграбляют помойку, как варвары разграбляли Рим, галлы – Москву. позади ворон шеренга галок. позади галок – голуби, выставленные дугой, как пешки без доски. в любое мгновение мимолетной опасности все – и слабые, и сильные – готовы разлететься. отпрыгнуть. отскакнуть. когда живешь взаперти, жизнь насекомых и птиц приобретает значение. высший смысл. она становится аллегорией. и ты веруешь в переселение душ. не придумал ли буддизм заключенный?
*
солнце полудня смотрит на меня с высоты середины неба. я сижу на своем балконе – в киоске, где раздают воздух. бракованный воздух, что получаешь бесплатно.
*
пока люди в сети пьют кофе, глядя на закат, я, пожалуй, выпью антибиотик, на него не глядя.
день 4:
вчера я уснул в мечтах о дожде. и дождь шел, пока я спал. а когда проснулся, он уже завершился. его торжественное шествие, как всякий городской праздник, оставило на асфальте бурю следов. тот почернел от воды, как от горя. воздух потяжелел. ветерок облизывает лицо, словно языком. я пошел по следам дождя. я покинул пост. свою расстрельную вышку. я заправил сорочку в джинсы, прикрыл ее тонкой курточкой. без трусов, без носков, но в маске, я спустился на темный асфальт в надежде услышать дождь. пять утра. но кто-то уже выгуливает собаку. я обхожу этого кого-то по дуге, как голубь обходит ворону. я иду под деревьями, чьи влажные кроны как опахала Персии, как набухшие балдахины Франции. но я никогда не был в Персии. никогда не был во Франции. я не был нигде. потому что никогда не пытался покинуть клетку своей комнаты. клетку этого листа. оказалось, что весь я еще меньше, чем человечек. и легко могу уместиться на этом клочке бумаги.
