Elika Blind
Черный принц
– Грета…
– Ваше величество, – маркиза глубоко поклонилась и сияющими глазами, сквозь светлые прожилки которых пробивался серебристый блеск, кротко взглянула на Модеста.
Вейгела продолжала следить за ясным, но теперь уже далеким светом брата, крепя ноющее сердце мыслью, что он вот-вот уедет, потеряется за горизонтом и растает вместе с синими парусами Послесвета. Но чем больше он отходил от нее, тем тяжелее ей становилось. Она привыкла видеть себя глазами других: ей говорили, что она спокойна и по-королевски рассудительна, что она рано повзрослела и что в ней слишком много ума, и она верила этому. Теперь же Вейгела чувствовала себя обманутой. Она не была ни спокойной, ни рассудительной, ни взрослой – она просто заставляла себя казаться таковой, чтобы взрослые считались с ее мнением, давали ей право говорить и защищать Модеста. Теперь он покидал ее, и что-то в ней ломалось – скрипело, скоблило, искрило от напряжения, и все же гнулось, выворачивалось, разделялось.
Модест уходил, но никто как будто бы не вспоминал о церемониале – никто не хотел проститься с ним, как прощались с королем, и сколько бы Вейгела не всматривалась в толпу, она не замечала никого, кто мог бы прокричать прощальные слова.
Вейгела видела, как маркиза Грёз что-то достала из складок хитона и ее брат, чуть замешкавшись, нежно сжал ее руку. Он наклонился к ней и его губы коротко произнесли нечто такое, от чего нежное розовое сияние Греты дрогнуло и загустело.
«Так искренне», – подумала Вейгела с завистью. Она не помнила, когда в последний раз была искренна в своих желаниях и поступках. Сосредоточием всех ее мыслей и чувств был младший брат, ради него она умела умерить пыл, ради него же врала, разыгрывая кротость и наивное добросердечие. Но иногда ей так сильно – так сильно – хотелось раскричаться, затопать ногами, устроить большую истерику, чтобы придворные отныне и впредь боялись ее расстроить, чтобы ее мать знала, что с ней не все в порядке и прекратила искать в ней, маленькой девочке, поддержку своему взрослому горю, чтобы ее отец перестал говорить ей, что она взрослая, чтобы Великий наставник прекратил хвалить ее за терпение и журил ее гнев. Но вместо этого Вейгела оставалась подле матери, потому что ей было жаль ее болезненное тело, и смотрела сквозь толстые окна замка в сад, где Модест играл с Арисом и своими слугами.
Нет, Вейгела не завидовала своему брату, и ноша, которую она несла, не тяготила ее. Она сожалела лишь об одном – все то время, что она провела в компании безнадежно больной матери (потому что невозможно вылечить того, кто не желает выздороветь), она могла бы находиться рядом с братом. Она любила его, как часть себя, также естественно, как человек любит свою руку, делая все, что в его силах, чтобы вылечить ее, когда она больна, и отторжение этой руки было бы также болезненно и неудобно, как было для Вейгелы расставание с Модестом.
Модест отвернулся и пошел к кораблю. Шаг его был легче, чем прежде, – неясность больше на него не давила, и он попрощался со всеми, кто хотел с ним проститься. Ждать больше было нечего. Вдруг из толпы раздался до того громкий, что потерял свою нежную прелесть голос юной маркизы Грёз:
– Да не угаснет пламя твое!
С этими словами она пала на колени и вслед за ней, как подкошенные, рухнули все ее сопровождающие, грудью вжимаясь в брусчатку набережной. Вейгела обратилась к ней с восхищенным взглядом. Это были не церемониальные слова, которыми принято было провожать аксенсоремского монарха в дальнее странствие, но это был толчок, который она уже перестала ждать и оттого была ему так рада. Вейгела почувствовала, как толпа заволновалась, задрожала и в своем раздражении и растерянности обратилась взглядами к ней. Модест обернулся и также потерянно посмотрел на нее. Принцесса, старшая из присутствовавших особа королевской крови, опустилась на одно колено и отчетливо повторила:
– Да не угаснет пламя твое!
Вся огромная толпа, собравшаяся проводить юного короля, рухнула в один момент, сложилась, как карточный домик, и громко подхватила: «Да не угаснет пламя Твое!»
Так Вейгела продержала собравшихся до того момента, как нога короля оторвалась от аксенсоремской земли. Все это время Вейгела с тоской и насмешкой думала о том, что люди вокруг нее не понимают смысл повторенных ими слов. Они не видели, не знали, как ярко сияет ясный золотой пламень Модеста, как чист и ровен огонь его сердца, как не способны они были видеть дрожь и колебания нежной розовой ауры милой маркизы Грёз, как не способны они были видеть самих себя – серых, выцветших душ, вылинявших в интригах и зависти.
Модест поднялся, и за ним быстро убрали трап, отрезая его от берега. Члены делегации стали расходиться по другим кораблям, и очень скоро воздушный аксенсоремский флот отделился от берегов Гелиона. Вейгела провожала его взглядом до тех пор, пока каравелла, на которой находился ее брат, не скрылась за выступом мыса.
Точно также провожал ее и Модест. И даже когда Послесвет повернул, разрезая невидимую нить, по которой он надеялся найти дорогу обратно, и открылся вид на изрезанные берега Северного луча, Модест продолжал слепо смотреть поверх кораблей, тянущихся за ним, все еще видя перед глазами фигуру сестры, одиноко стоящую посреди площади.
– Вы хорошо держались, ваше величество, – рядом с ним встал капитан. Облокотившись на ограждение, он тепло смотрел на мальчика, словно понимал его горе и жалел его.
– Вы думаете, Пантазис? – голос Модеста предательски дрогнул.
– Да. Теперь можете плакать.
– Не могу, – он шмыгнул носом, удерживая слезы, и быстро-быстро завертел головой. – Нельзя.
– Даже мужчины плачут, когда покидают дом. Отчего же и королю не всплакнуть, когда он покидает свою страну? Плачьте. На этом корабле нет крыс. Все они плывут за нами.
Модест посмотрел в сторону, куда указывал моряк. Там клином выстраивались воздушные каравеллы аксенсоремского флота.
– Это мои советники.
– Это люди, продавшие вас.
***
Вейгела гуляла по саду на пятом ярусе, где бирюзовые воды реки Эллин, в нескольких направлениях вытекавшие из верхнего грота Хрустального замка, были почти недвижимы, и только невысокие искусственные пороги, направлявшие и разделявшие русло, заставляли воду двигаться вниз, закручивая спираль вокруг Энтика. У круглого пруда, очерченного зелеными мшистыми скатами, из-за которых вода принимала изумрудный оттенок, Вейгела остановилась. Ее остекленевший взгляд тонул в мелкой россыпи округлых молочных камешков, которыми было усыпано дно. Их круглые плоские бока, делавшие их похожими на монетки, перекатывались под силой внутреннего течения, и Вейгеле казалось, что она слышит их зыбучий звон, какой она слышала, погружаясь с головой в горные озера. На секунду ей показалось, что подол гимантия отяжелел от воды, а между пальцев забиваются мелкие ракушки и камешки с берегов Абеля. И как тогда шумит море, толкая волны к берегу, и поднимается в воздух запах соли и водорослей, выброшенных на сушу. Но вот перед глазами показался лебедь и разрушил чары воспоминаний, которым девочка позволила себя поймать. Вейгела с улыбкой сдерживаемой обиды подняла голову. В пруду плавали лебеди, и их царственная, выхоленная краса ничуть не была похожа на чаек, качавшихся на волнах залива Байлу, взметавшихся в небо и кричавших таким криком, который, разрушая мерную качку прибоя, все же напоминал о море больше, чем шелест волн.
Вейгела присела у ската, обняв колени, и, чуть наклонив голову, смотрела на лебедей застывших в воде, как нефритовые фигурки на стекле. Она скорее слышала, чем видела, как время от времени перепончатые, совсем утиные лапки птиц делают два-три движения под водой. Их движение возмущало глянец поверхности, и отраженные в воде густое синее небо и курчавые облака покрывались рябью. А после снова все застывало. Застывала вода, лебеди снова обретали недвижимость камня, видимость которой разрушало лишь их медленное, сонное дрожание век, и сад, казавшийся живым от неумолчного пения птиц и журчания воды, обретал покой. Только сердце Вейгелы не было покоя. Оно надрывалось и скулило от одиночества, и хотя разум Вейгелы был спокоен и холоден, как бывает он спокоен и холоден у людей, которые смирились со своей беспомощностью и, пожалуй, ничего уже не ждут, все же она не смирилась и все чего-то ждала
С кряхтением, показавшимся оглушительно громким на фоне стеклянной тишины, на островок в центре пруда выполз лебедь, отряхивая лапки от воды. Вейгела потянулась глазами к круглому остову и заметила стоявшую на нем фигуру, недвижимую и торжественную – настолько торжественную, насколько может себе позволить быть только мрамор, принявший не только форму и черты, но и несущий в себе частичку света великого человека. Со своего постамента, покорно склонив голову, на воду смотрел Войло Фэлкон.
Вейгела поторопилась встать и, отряхнувшись от приставших к одежде травинок, присела в приветственном жесте, в котором невольно отразилась вся ее королевская порода, веками складывавшаяся из новой и старой крови. В породе этой отразился и сам Войло.
– Дедушка, – тихо произнесла она, сопровождая свой жест поклоном, как бы извиняясь за невнимательность.
Известно было, что основатель династии был невысок и щупл, и в этой скульптуре автор явно польстил ему. И все же это была прекраснейшая из скульптур их прадеда. Он не был на коне, как часто было принято изображать великих полководцев, и в позе его не было ничего воинственного. Войло был изображен мягким, степенным юношей с лицом, достойным лика святого, без короны, без регалий, его высокий лоб пересекал венок из лавра с золотыми листьями, ярко сверкавшими даже в тусклых лучах заходящего солнца. Он держал на пальце бабочку, под его легким плащом, складками спускающимся к ногам, прятались нежные лилии, и лицо выражало смирение и прощение, которых, однако, удостоилось мало людей из числа его врагов.
Войло Фэлкон вошел в историю как великий стратег и справедливый король. Это был один из любимейших королей, с которого срисовывали немало книжных образов, и чья жизнь легла в основу многих сказок и притч. Он пришел в эпоху, когда Аксенсорем разлагался: когда было много убийств, интриг, разврата, алчности и грязи, а между людьми не было ни дружбы, ни согласия, лишь союзы, известные своей продажностью и недолговечностью. Войло взял столицу и сверг короля, и жесткой полновластной рукой обрубил ветви, дававшие плохие плоды, и привил к дереву их страны новые нравы, и было много горя, но и много плода. Степенность, грация, простота, строгость и искусность, которыми славился Аксенсорем, – все это основал юноша, на которого смотрела Вейгела, юноша с тонкой красотой и стальными нервами, с милосердной улыбкой и выражением глаз, похожим на взмах клинка. Весь Аксенсорем был его отражением.
«Дедушка, – мысленно обратилась к нему Вейгела, чувствуя, как ее глаза наполняются слезами, – тебя так не хватает нам».
Для детей большое горе видеть несправедливость, и Вейгела сильно переживала теперь, когда ее брат был так далеко. Без того, кого она всегда защищала, из-за кого рано повзрослела и слишком рано слишком много стала понимать, она чувствовала себя потерянной, словно была листком, болтающимся вместе с ветром.
Вейгела отошла от пруда и села на скамью у самой ограды, увитой лозами вьюнка. Она больше не была одна и невольно приняла позу, которую ей предписывал дворцовый этикет.
Утром краем уха она слышала от министров, посещавших королеву, что алладийские корабли с делегацией из Роя, которые должны были прибыть в Гелион, задержали на пропускном пункте у Пальстира. На корабле кто-то заболел. Министры потребовали королевскую подпись и за отсутствием короля обратились к королеве-регентше. Сол долго не решалась ставить свою подпись, но ее, в конце концов, переломили и через три дня алладийские корабли должны были пристать к Гелиону. Вейгела сходила с ума от того, как неправильно было все происходящее. После войны в общем горе поражения они должны были объединиться, но на деле лишь больше разобщились и назревший гнойник стал болезненно напоминать о себе, готовый прорваться.
– Вегла! Вегла!
Вейгела оправила юбку нервным движением, убеждаясь, что она не выглядит неряшливо. Это был один из редких жестов, который выдавал ее внутреннее смятение: в минуты слабости она всегда незаметно поправляла одежду, будто уверенность в безукоризненной чистоте и изящной прелести складок ее одежды придавала ей если не сил, то уверенности, делая ее больше в собственных глазах. Впрочем, так оно и было. Непритязательная грация, к которой относили при дворе неторопливость и скупую выверенность движений принцессы, ее открытый смелый взгляд и снисходительную, но все же очаровательную улыбку, приобретала в глазах людей вес тем более больший, что подчеркивалась она умением носить самые сложные монохромные наряды; это делало Вейгелу не ребенком, а особой королевской крови.
– Я здесь! – крикнула Вейгела, поднимаясь со своего места и складывая руки перед собой так же, как делала их мать.
Астра выбежала с тропинки, по которой не так давно спустилась Вейгела.
– Вот я! – закричала она, и старшая принцесса засмеялась от ее неряшливого, умилительного вида. Сложная прическа сбилась, маленькие косички свисали вдоль нежных, теплых щек и вся она была теплой и мягкой, как персиковый цвет, по которому Вейгела безошибочно узнавала сестру даже в густой толпе.
– А вот я! – вторя ей, крикнула Вейгела, раскрывая объятия. Астра кинулась к сестре, обнимая ее маленькими ручками, в которых по-прежнему сжимала книгу. – Что это у тебя?
На обложке золотыми буквами изгибалась знакомая надпись: "Сказания Подлунного царства".
– Сказки! – ответила Астра, показывая титульную страницу.
– Зачем же ты носишь их с собой?
– Я хотела, чтобы мама…
Тут Астра осеклась и надула губы. Она была капризной и имела привычку заканчивать предложение не словами, в которых была не сильна, а гримасой.
– Почему же ты искала меня? – мягко спросила Вейгела. – Хочешь, чтобы я тебе почитала?
Астра пожала плечами, напуская на себя безразличный вид и продолжая дуться. Она хотела, чтобы ей почитали, рассказали сказку, сказали, что все будет хорошо, потому что чувство тревоги в эти дни было частью жизни, той самой жизни, которой живут во сне, по утрам, в минуты опьяняющей радости, перед отходом ко сну. Везде было предчувствие беды, и люди жили с оглядкой на неясную тревогу. Для Астры, болезненной и слабой, было тяжело выносить угнетающую своим тяжелым ожиданием обстановку на Энтике.
– Хорошо, – Вейгела приняла книгу из рук сестры и вернулась на скамейку. – Какую сказку ты хочешь?
– «Белого сокола»!
– Разве твоя любимая не «Нить Халиаса»?
– Хочу «Белого сокола»!
– Хорошо. Иди сюда, – Астра подлезла под руку Вейгелы и прижалась к ее боку. – Итак. Когда-то давно жил-был принц…
Глава 5. Достойный сын
Мы покинули резиденцию лорда Вуччо, и через несколько дней перед нами открылись золотые ворота Монштура. Я в нетерпении высунулась из окна дилижанса.
– Какая красота! – воскликнула я, увидев вдалеке сверкающие фонтаны.
– Джек, сядь на место, – попросил герцог, – иначе тебя снова укачает.
Начиналась другая жизнь.
Вайрон оставался в Монштуре недолго. Отдав ряд распоряжений и пронаблюдав, как они выполняются, герцог уехал. Первый месяц моей новой жизни Вайрон не оставался надолго в усадьбе, давая мне свободу, узнавая меня по рассказам гувернера и слуг. Он верил в меня больше, чем я того заслуживала, и я старалась изо всех сил.
– Подойди сюда, дитя, – с холодной лаской говорил он, подзывая к себе. – Расскажи, что ты выучил за время, пока меня не было.
Когда погода была хорошей, мы сидели в саду среди плодовых деревьев, сладко пахнущих пряными яблоками и сливами, а когда шли дожди, мы оставались под навесом за домом. В такие дни я садилась рядом с герцогом, разложив на столе учебники и тетради. Вайрон много спрашивал и немало рассказывал сам. Он был строг, но не жесток, и его урок всегда был только уроком. Каждый его упрек был справедлив и каждая скупая похвала заслужена.
Человек быстро привыкает к хорошему, и через пару месяцев я привыкла ко всему: вкусной горячей еде, мягким матрасам, чистой одежде, своему положению. Единственным человеком, имевшим надо мной власть, был Вайрон, и, когда он покидал усадьбу, вместе с ним уезжали покорность и послушание.
С тех пор, как я поселилась в усадьбе, возросло количество дежурных, охранявших Монштур. Покидать особняк без разрешения герцога запрещалось, но тот, кто мог с цепями на ногах убежать от стражников, мог ускользнуть и от зоркого ока герцогских солдат. В самом дальнем углу сада за большой ротондой, окруженной густыми кустами сирени, я сделала подкоп и убегала в лес, чтобы побыть одной.
К несущейся с севера едва уловимой прохладе примешивался древесный запах коры и пышущей разнотравьем земли. В лесу было спокойно, и я не боялась попасться на глаза обитателям дома за чем-то, недостойным герцогского сына, о котором и сама мало что знала. Я не жаловалась на то, что получила, но порой чувствовала, что изменился лишь цвет прутьев на моей решетке, а свобода, к которой я стремилась, так и осталась недосягаемой. Иногда я думала о том, чтобы сбежать. Иногда я была уверена, что иного выхода у меня нет. Однако очень скоро местный егерь, повинуясь воле случая, который люди вольны называть судьбой, подстрелил меня в вечерних сумерках.
Узнав о моем ранении, Вайрон поторопился приехать. Он был необыкновенно зол, ругая слуг на первом этаже, и его слова, как тяжелые пощечины, заставляли щеки краснеть от стыда и бессильного раздражения. Когда громкий голос утих и за дверью послышался знакомый цокот его каблуков, я вскочила с кровати и припала к полу в нижайшем поклоне. Вайрон застыл на входе.
– Это моя вина, герцог! – воскликнула я. – Не наказывайте этих людей, это я сбежал!
После длительной паузы герцог вошел и закрыл за собой дверь.
– Почему же ты осмелился нарушить мой запрет? – с ледяным спокойствием спросил Вайрон. – Тебе здесь не нравится? Или усадьба так мала, что ты потерял к ней интерес?
Я испугалась, что он захочет меня выгнать, но не осмелилась сказать и слова в свою защиту. Разве могла я бесчестно оправдать эгоистичную прихоть?
– Я люблю это место, – тихо призналась я, чувствуя, как подкатывают слезы. – Не вините их, вините меня!
От того, что я уже долго стояла на коленях, раненая нога онемела и болезненно пульсировала, но я продолжала смотреть в пол, глотая боль сквозь стиснутые зубы.
Неожиданно на мою голову опустилась тяжелая рука. Герцог со смешком потрепал мои волосы и велел ложиться в кровать.
– Твоя рана пусть и несерьезная, но свежая. Не стоит так легкомысленно относиться к трудам местного лекаря, иначе в следующий раз он не захочет к тебе прийти.
После этого случая в моей жизни появился Альфред. Он никогда не разговаривал и на все мои слова отвечал лишь неоднозначным кивком головы. Но его молчание не тяготило меня. Мы понимали друг друга лучше, чем кто-либо еще: на моем плече был ожог от сведенного клейма, такой же след был на его ноге.
Он повсюду следовал за мной невидимой тенью, скользя в тенях колонн и деревьев. Иногда, устав от постоянной слежки, я пряталась в саду, но через некоторое время чувствовала, что меня нашли. Альфред был молод, по-крестьянски опрятен и молчалив. В минуты крайней скуки и тоски я могла позволить себе залезть к нему на колени, как к старшему брату, и долго изводить его пристальным взглядом. Он терпел все и всегда молчал.
Порой, отослав Альфреда, Вайрон лично давал мне уроки ботаники в саду. Он говорил, что это усадьба Монштур – единственное из его поместий, где приживается большая часть цветов и растений. Разложив на коленях большой альбом с плотными листами, я записывала в нижней строке названия цветов и их свойства, а потом вкладывала между страниц соцветия. Ссыхаясь, они становились похожи на крылья бабочки: такие же прозрачные и тонкие. По возвращении герцог, бывало, привозил какой-нибудь редкий цветок от хозяйки Вен-Аля. Мадам Ла Шер – как называл ее герцог – составляла букеты для императрицы и пользовалась у женщин особым расположением, которым не могла похвастаться обычная торговка цветами.
Пришла осень, и природа, полыхнув напоследок ярким пламенем листопада, угрюмо притаилась. То, как сочные лепестки постепенно истончались до пульсирующих жил, наводило на постыдные мысли о том, что мои и благодатные деньки иссохнут так же быстро. Бардовые, оранжевые и желтые цвета, едва только вспыхнув на кленах, догорали до черной гнили. Все реже я стала выходить на улицу, утопая в нудных книгах, которые давались тем тяжелее, чем меньше интереса я к ним питала. Прогресс в обучении замедлился, и необходимость переступать себя ввергала в большее уныние.
Прошел год, и наступил ноябрь. Земля покрылась густой смесью земли и дождей. В саду было мокро и грязно, меня накрыла хандра – о, теперь-то я могла себе позволить это слово! Лень и капризы подогревало и то, что герцог все не приезжал, чтобы поставить меня на место. Недели сливались в бесконечный день.
В один из таких дней к воротам подъехала карета герцога. К тому времени я уже проснулась, Альфред помог одеться и причесаться. Услышав поднявшуюся в доме суматоху, я выглянула в окно. Карета герцога въехала во двор. Я поспешила вниз, на ходу заправляя белую рубашку в штаны, полы которых за осень обнажили щиколотку. Я прыгнула в сапоги с длинным голенищем, наскоро затолкала штанины и распахнула двери.
– Господин, накиньте что-нибудь! Простудитесь! – крикнула служанка, но я уже унеслась прочь.
Притянутые сквозняком резные двери с грохотом захлопнулись. Просторный дормез с шестеркой крупных коней только успел остановиться перед заколоченными в преддверии зимы фонтанами. Следом за ним въехала пара менее примечательных карет. Слуга подбежал к дормезу и откинул подножку.
Мое сердце затрепетало при виде открывающейся двери с семейным гербом Вайронов. Ступив на подножку, герцог вышел из кареты с той элегантностью, которая предписывалась обществом второму человеку в империи. Вайрон едва сделал несколько шагов к дому, как я накинулась на него с объятьями, позабыв все правила этикета.
– Здравствуй, Джек! – он потрепал меня по голове. – Где твои холеные манеры, о которых я столько слышал?
Я растеряно подняла глаза, разжимая руки. Вайрон кинул быстрый взгляд в сторону двух экипажей, откуда вылезли два мальчика и столичные учителя. Я поняла его без слов и, отставив ногу назад, поклонилась, как было положено.
– Простите мое нетерпение, герцог, – торжественно сказала я. – Причина ему – долгое ваше отсутствие.
– Ты меня упрекаешь? – полушутя спросил герцог.
Он специально ставил меня в неловкое положение. Вайрон хотел показать меня приезжим со стороны, потому что эти люди были наставниками царствующей семьи. С их возвращением в столице должны были появиться новые слухи о третьем сыне герцога Вайрона – герцога, который так и не объявил своего наследника.
– Достойный сын не упрекает родителя ни в чем, кроме излишней любви, – лукаво ответила я.
Герцог едва заметно кивнул, я выпрямилась.
– Я привез кое-кого, – герцог похлопал меня по плечу и повернулся к стоящим позади него мальчикам. – Это твои братья. Надеюсь, вы подружитесь.
Я перевела растерянный взгляд на ребят. Один из них, грузный по фигуре и довольно простой на лицо, открыто улыбался, сильно щурясь. Другой же вытянулся во весь свой рост, стараясь держать лицо и невольно подражая герцогу. Это был тот, о котором зачастую нелестно перешептывались слуги. Младший Вайрон, как в юные годы, так и в зрелости, был вытянутым худощавым юношей с тонкими чертами и близко посаженными глазами. Аристократически высокомерное выражение лица мальчика никак не накладывалось на равнодушно-отстраненное лицо герцога, но что-то общее как будто проскальзывало в манере держать себя и оглядываться кругом. Наши взгляды пересеклись, и он вздернул брови, как будто вопрошая у меня, кто я и откуда взялась.
– Привет! – мальчик простоватой наружности стянул перчатку и с широкой улыбкой протянул руку. У него были большие руки, в которых удобно лежала бы рукоять топора или молота. – Ух ты, у тебя разноцветные глаза!
Я посмотрела на руку и растерянно взглянула на герцога. Он кивнул. Я неуверенно протянула обнаженную ладонь. Меня кольнула детская ревность при мысли о том, что герцог жил с этими детьми, оставляя меня в большом пустом доме.
– Я Берек, а ты…?
– …ек.
– Как? – он с улыбкой сжал сильнее мою руку.
– Меня зовут Джек, – повторила я, с напором отвечая на пожатие.
– Надо же, – вздохнул он. – У тебя такие маленькие руки…
Я выдернула ладонь, смутившись.
– …но сильные, – закончил Берек с растерянной, извиняющейся улыбкой, которую он носил на лице как броню, часто ощущая себя лишним в семье Вайрона.
Второй мальчик, заметив на себе внимание герцога, вымученно вздохнул и медленно, пощипывая пальцы, снял перчатку, словно делая одолжение. Он нехотя протянул руку жестом, чем-то схожим с тем, каким короли одаривают своим прикосновением.
– Я старший сын герцога, наследник его славного имени, Роберт Вайрон.
– Джек, – натужно выдавила я. – Рад встрече.
Рука Роберта была мягкой, холеной, совсем как выделанная кожа.
– Только лишь Джек? – лениво спросил он, пожимая мою руку с выражением брезгливости и высокомерия.
Была в затруднительном положении. Никогда прежде мне не приходилось представляться полным именем, с которым я так и не сжилась. Роберт смотрел на меня в упор, не отпуская моей руки и удерживая зрительный контакт, и до того он был противен мне в тот момент, что я насилу выдернула руку и неожиданно громко, привлекая внимание всех, находившихся во дворе, сказала:
– Джек Вайрон, наследник герцогского титула.
Роберт отшатнулся. В его глазах загорелась злость, но тут же сменилась снисходительной насмешкой. Он натянуто, искусственно рассмеялся:
– Ты должно быть шутишь! Лишь старший сын может быть наследником!
– Покажи мне, где это написано.
– Так всегда было!
– А теперь не будет! – заражаясь его пылом, воскликнула я, выдерживая давление, которому непременно подвергается невыдающийся в росте человек в споре с тем, кто смотрит на него сверху вниз.
Что я, что Роберт, оба ожидали вмешательства Вайрона: я – с опасением, он – с надеждой. Но ни герцог, ни учителя, ни слуги не вмешались. Возможно, они не вмешались бы и в том случае, если бы дело дошло до драки, к чему я уже была готова – до того сильно распалил меня этот самоуверенный мальчишка с мягкими ручками. Однако я тогда еще не знала, что Роберт был трусом. Он бы никогда не осмелился ударить ни меня, ни с Берека, потому что боялся, и боялся не столько боли, сколько унижения ходить с разбитым лицом, будучи наследником величайшего в Рое дома. Он не знал, что куда унизительнее – терпеть, когда тебя оскорбляют.
Герцог уехал утром на следующий день до того, как я проснулась. Он никому не сказал, куда едет и когда вернется, и шумные гости Монштура остались на моем попечении.
Роберт был настоящим бедствием. Он изводил слуг капризами и жалобами. Закрываясь в комнате, он требовал, чтобы его учили отдельно от нас, и отказывался спускаться к завтраку, если в столовой уже кто-то был. Подступиться к нему было невозможно: ни просьбы, ни мольбы не смягчали его вздорного характера.
Принципиально другим человеком был Берек Тонк – единственный сын южного лорда и давнего товарища герцога. Барон умер несколько лет назад, оставив после себя сына и долги, которые долгое время держал втайне от семьи. После его смерти все земли Тонков должны были быть распроданы в качестве погашения долгов, но Вайрон выкупил все расписки и забрал мальчика себе. Барон Тонк мечтал, чтобы его сын служил в кавалерии, и сам Берек верил, что всю жизнь мечтал о том же. После смерти отца перед Береком открылись все дороги. У него было будущее, имя, вотчина, надменный шепоток за спиной и чужая навязанная мечта.
С тех пор как я бросила ему вызов, Роберт всеми силами старался поставить меня на место, излишне усердно налегая на книги в надежде, что его труд оценят и выделят перед герцогом. И его ценили, и выделяли, но этого было недостаточно. Пусть Роберт и был старшим сыном Вайрона, герцог так и не назначил его своим преемником, и чем дольше ждали соответствующего заявления, тем яснее было, что Роберт, которого общество обхаживало с пеленок, не станет наследником. Герцог был фигурой одиозной. Обладая почти безграничной властью, он мог поступать, не спрашивая ни советов, ни разрешений. Не оставалось сомнений, что и в этот раз он поступит по-своему.
Вопрос о дальности моего родства с герцогом не поднимался благодаря Альфреду, принявшемуся охранять меня еще тщательнее. Он приклеился ко мне, тщательно следя за мальчиками. Доходило до того, что он засыпал на кушетке у моей двери, чтобы никто не прокрался в комнату ночью. Альфред берег мою тайну, как ревнивый отец бережет честь своей дочери. Ребята же считали Альфреда моим личной слугой, и Роберт локти кусал от зависти. В его распоряжении были все слуги поместья, но ему было мало, и он бы, пожалуй, ограничился меньшим, если бы это меньшее было отобрано у меня.
С тех пор как герцог привез своих сыновей, он больше не появлялся. Однажды я спросила об этом у Роберта, на что тот ответил со знанием дела:
– В столице неспокойно. Отец там нужнее, чем здесь.
Было нетрудно заметить, что Роберту неприятно обсуждать герцога со мной. Он ничего не знал обо мне, и, я уверена, это донимало его даже перед сном.
Роберт был человеком сложным. Они с Береком были старше меня на пару лет и уже вошли в тот возраст, когда ломается голос и характер. Жажда внимания, тесно переплетавшаяся в Вайроне младшем с чванством, приводили к недопониманию, и напускное равнодушие часто воспринималось за чрезмерную гордость – гордость, для которой не было причин. Но вопреки своему раздутому эго, Роберт был чрезвычайно неуверен в себе. Он предпочитал отмолчаться в тех местах, где нужно было проявить смекалку, и не вступать в полемику там, где вопрос становился ребром. Зато мечтал Роберт с размахом, свойственным нарциссам, выращенным среди неординарных людей. Он часто рисовал в голове кровопролитные бои и головокружительные победы, которым не суждено было случиться. Он мечтал о возвращении демонов севера и героической победе над теми, кого чудом удалось подавить сотни лет назад. Невольно войдя в раж, он изводил нас с Береком своей болтовней и часто обижался, когда его перебивали. Только лишь благодаря нашему необыкновенному везению он всегда находил причину простить нас.