Elika Blind
Черный принц
– И были то воины великие, воины могучие. Беспросветной тьмой надвигались они с севера, подчиняя себе все земли Нижнего мира. И возглавлял их войско Фреодэрик I Венценосный. И был нрав его беспощаден, а дух непокорен. Вел он за собой несокрушимую армию, беды и горести, которых еще не видывал мир.
Грудной голос Шейла, гувернантки, учившей нас чистописанию, отскакивал эхом от стен пустой залы. Мы сидели, прижавшись друг к другу над утопающим в воске фитилем. Шторы были плотно закрыты. По полу растекался холодный воздух, прибитый шторами. Вместе с ним в комнату проникал таинственный шелест леса. Где-то завыл голодный волк, и рядом трусливо дернулся Роберт. Был поздний вечер – прекрасное время для сказок о демонах Дальних земель.
– Ерунда это все! – вдруг выпалил Роберт. Часто он, пытаясь спрятать от других свой страх, начинал много и бессмысленно говорить, не догадываясь, что тем самым лишь выдает себя.
– Тс! – замахали мы. – Дальше, дальше!
Я сбросила обувь и поджала под себя ноги, кутаясь в плед. В комнате было тепло – топила печь, но несущийся по полу сквозняк холодил ноги.
– Война охватила север и кровью оросила его безбрежные поля и долы. Густой волной нахлынула бесовская армия и расщепила под собой сотни культур и народов, но, не пройдя и половины материка, встретила отпор. Три великих королевства объединились под властью одного. И имя ему было – Рой.
– И дали они отпор демонам севера, и стали жить-поживать да добра наживать! Вот и сказочке конец…
– Роберт! – возмутилась я.
– Что? Ты веришь в эту чушь, Джек? Все это сказочки простолюдин из Алладио! Можно подумать, будто бы люди могли отразить атаку такой армии, – Роберт состроил кислую мину. – Все это глупости. Не было никаких демонов, Рой всего лишь завоевал более слабые королевства, а заодно разгромил Мортем, вот и все. Поверить не могу, сколько ерунды напридумывали за несколько столетий! Я иду спать!
Роберт поднялся с дивана, сунул ноги в туфли, заломив задники, и широкими шагами вышел из гостиной. Он был редкостным снобом. Все, что не входило в рамки его понимания реальности, было ложью. Все, что не поддавалось осмыслению, – выдумкой. Но если вы хоть на секунду усомнились в его чисто метафорической любви к сказкам, то вы мало о нем поняли. Он верил в них. Верил больше, чем в науку. Но наука была ему ясна и преподнесена наставниками на блюде с каемкой, а все волшебное и необычное как будто избегало его. Как и всякого ребенка, верящего в свою исключительность, это доводило его до исступления.
Одной из причин, почему Роберт не любил обсуждать герцога, заключалась в том, что, нарочно или нет, люди сравнивали отца и сына и не хуже его самого понимали: кровное родство – это еще не все. Роберт был непропорционально мечтательным: он возводил воздушные замки, будучи человеком трусоватым. Он боялся боли, оружие держал в руках с затаенной опаской, и уверенность в мелочах была для него важнее, чем уверенность в самом себе. Роберт был добрым (в глубине души) и честным, но покрывал эти редкие качества несоизмеримой гордыней. В душе он был обычным ребенком. Не герцогом и не аристократом, обычным человеком, которому в будущем уготовано было место среди серой прослойки, негласно разделяющей блистательное общество знати, имевшей власть и таланты, и так называемое «приличное общество» тех из них, кто власти и талантов не имел, и где оседали добившиеся успеха мещане, чтобы быть всегда порицаемыми за простую фамилию. А меж тем Роберт хотел вершить судьбы, верховодить армиями…
Порой, смотря на него, мне становилось жаль его горячо лелеемые мечты, но он был их недостоин.
– Он не хотел вас обидеть, – сказала я бонне.
– Да, – присоединился Берек, – он просто слишком… Слишком…
– Прагматичен, – подсказала я.
– Точно! Совсем из головы вылетело!
Шейла, молодая женщина лет двадцати восьми, украдкой строившая глазки Альфреду, когда думала, что их никто не видит, все-таки была мне очень приятна. У нее был чудесный глубокий голос и темные глаза, впитывавшие всякий отблеск пламени и потому казавшиеся бездонными и загадочными, и по вечерам столкнуться с ней в полумраке коридора было по-настоящему страшно. Она была совсем как ведьма.
Кругом были расставлены свечи, уютно потрескивал камин, отбрасывая на красный ковер живой оранжевый свет. Мягкие интонации Шейла были похожи на морскую качку. Ее голос становился то тише, то громче, накатывая и убывая, как пенящиеся волны. Рядом затаил дыхание Берек. Качка продолжалась, веки тяжелели. Темнота рассеивалась, и перед глазами вставали сцены завоеваний принца Фреодэрика в Нортуме: разрушение замка Монтегоро, горящие деревни, взятие Фёрна, тысячи черных солдат.
– Джек, ты спишь?
– Нет, – живо ответила я, продирая глаза.
Шейла мне не поверила, но прогонять не стала.
– Хорошо, тогда я продолжаю. И тогда Черный принц покинул Мортем. Долго он скитался по выжженной войной пустоши, и сердце его обливалось кровью, видя деревни, лишенные жизни. Было ему мучительно больно за то, что он сотворил с землей, и он мучился тем, что нигде не находил радости и прощения, – по памяти читала Шейла. История была уже близка к своему завершению. – Черный принц уже не был похож на себя прежнего. Он исхудал и постарел, одежда на нем износилась, и был он весь точно старик. Он был все равно что мертв, а между тем вокруг него закипала новая жизнь, отгоняя тень убывающего горя. Природа вновь поднимала колосья, и люди снова жали хлеб, и среди их нарождающейся с детьми радости он был злобой, беспутным демоном, носившим с собой дыхание войны и позор клеветы. Но жизнь нашла и его, прячущегося в тени. Она пришла к нему ребенком и сказала: «Разве ты не знаешь, что прошлого не существует?» Она оставила ему красную розу. И долго смотрел на нее Черный принц, и все отдавались в его голове слова: «Прошлого не существует. Не существует». И понял он, что нет вины, когда ты прощен, как не бывает настоящего, когда ты скорбишь о прошлом, а есть жизнь, и она продолжается, и она бесконечна. И будут люди на земле, покуда будет на земле добро. По мере того, как в Черном принце просыпалось солнце, в которое верили его братья, лепестки розы темнели, пока не стали пепельно-черными. Такой была его душа: почерневшая от скорби, она блестела от невыплаканных слез. Ее отвергло оздоровившееся тело, как отвергает растение пораженный росток. Так Черный принц лишился души, но у него по-прежнему оставалось сердце.
Слова ее зависли в воздухе, укрывая нас приятной сладостью, какой обладают притчи о раскаянии и прощении, и множество невысказанных смыслов пестрели вне нашего понимания, дразня мнимой близостью разгадки.
– Разве можно лишиться души и сохранить сердце? – тихо спросила я, стараясь не потерять уютное тепло ее заколдованного голоса. – Душа, она не в сердце?
– У человека, у валмирца, – да, – также тихо ответила Шейла. – Но неферу другие. Если пронзить их сердце, им будет больно, но они не умрут. Это потому, что их душа пребывает в другом месте.
– Тогда как они любят? Не сердцем?
– Как и все живые существа, – она несколько раз провела рукой по моим волосам. – Любовь соединяется в сердце с согласия разума и души.
– А если разлад? – спросил Берек.
– Тогда это не любовь, а влечение, – Шейла щелкнула его по носу и отправила нас спать.
В середине декабря выпал первый снег. Был урок естествознания, один из тех, где история, география и правоведение сплетаются в один ком, и сложно понять, где заканчивается одно и начинается другое. Берек бросил в меня скомканный листок и указал на окно. Я оглянулась и впервые в жизни увидела, как небо рассыпается белым пухом. Снег в этих краях был редким явлением.
– Итак, подведем итог сегодняшнего занятия. Территориально-административное деление империи совпадает с территориальными границами трех крупных автономий, – гувернер обвел указкой центр на карте. – Долум – центральная империя, административный центр империи, здесь живет император и большинство самых влиятельных семей Роя. На юге находится Сордис со своими рабовладельческими колониями и богатыми рудниками. Здесь, в северном княжестве Алладио, сосредоточена военная мощь империи. Территориальные границы также проводят границы экономические. Север является главным экспортером пушнины и мяса, на добыче полезных ископаемых на юге держится почти весь товарообмен с соседними странами. Центр – политически важная составляющая, которая контролирует жизнь всей страны. Главная резиденция Его Императорского Величества находится в столице Роя, Витэе.
Мужчина продолжал водил указкой по карте, занятый собой больше, чем нами.
– Учитель, какой вообще смысл в императоре, если у нас сословно-представительская монархия? – протянул Роберт.
– О, в этих словах сразу слышно герцогского сына! – мужчина обернулся и увидел, что на месте сидел один Роберт – мы с Береком припали к окну, высматривая липнущие к стеклу снежинки. – Джек, Берек! Что за поведение, сядьте на место!
Мелкие и блестящие, как серебряная пыль, снежинки скользили по ветру и прибивались к теплому стеклу. Они обращались в воду прежде, чем мы успевали их рассмотреть, и крошечными каплями стели к раме.
На следующий день мы вместе с астрономом запускали метеорологический зонд, чтобы узнать погоду на ближайшую неделю. Сняв показания, он с добродушной усмешкой объявил, что к концу недели будет сильный снегопад, и мы стали ждать. Для Берека и Роберта это была не более чем простая забава, но я ждала с таким нетерпением, что не могла заснуть.
Белое одеяло накрыло землю за одну ночь. Едва открыв глаза, я услышала, как жалостливо скребется в окно тонкая ветка груши, придавленная слоем снега. Накинув первое, что попалось под руку, я выбежала во двор и уже на пороге увязла по самую голень. Земля, кусты, деревья – все красоты летних деньков были покрыты толстым слоем снега, серебрящимся в ослепительном свете. Завораживающая красота стеклянного мира, будто на века застывшего во времени, разлетелась вдребезги от мальчишеских голосов. Сложив ладонь козырьком, я попыталась разобрать очертания двух фигур, возившихся в искрящемся снегу.
– Эй, Джек! – Берек заметил меня и замахал рукой. – Ну и долго же ты спал!
– Вы могли бы меня разбудить! – крикнула я в ответ, просовывая руку в рукав полушубка.
Берек зачерпнул рукой снег и мощным броском кинул в мою сторону. Я отпрыгнула, и снежок разбился о ступеньку.
– Мы пытались, но нас Альфред развернул, – Роберт запустил в меня еще один снежок, и тот упал у порога лестницы.
Я улыбнулась и сбежала вниз. Снег радужно блестел и переливался. Рыхлый покров скрипнул под тяжестью сапога, и едва я сделала второй шаг, как в меня полетели снежки. Я спряталась за лысыми ветвистыми кустами и ответила не менее яростно. Уже через десять минут вся площадка перед домом была притоптана следами детских ног, и кое-где валялись обломанные сухие ветки. Я смеялась еще громче, когда Берек, целясь в меня, промахнулся и попал Роберту в лицо. Жестокая ругань, сменившаяся бессильной обидой, быстро погасила упоительный восторг. Роберт, гневно топча снег, собрался уходить, но заметив, что никто не торопится его останавливать, остался в стороне, портя своим видом веселую игру. Скоро он снова присоединился к нам. Мы не дразнили его. Таким уж он был человеком.
Потом, распаренные и уставшие, мы лежали на снегу голова к голове. Груди тяжело вздымались, и лица горели румянцем. Я чувствовала, как подкладку шапки, которую едва ли не насильно натянули на меня служанки, пропитывает горячий пот. Снова пошел снег. Он оседал на разгоряченных щеках и каплями стекал за воротник. Мы упоенно о чем-то говорили, перебивая друг друга и захлебываясь словами, над чем-то смеялись до сбитого дыхания и боли в животе, пока не вышел Альфред и не загнал нас в дом.
В начале февраля стало известно о скором возвращении герцога. Дом снова пришел в движение: чистились дорожки, вытряхивалась пыль, полировались столовые приборы. Горничные по третьему кругу проходились с тряпками по верхним створкам рам и щетками драили ванные чаши. Дворецкий проверял запасы продовольствия и чистоту посуды. На семейном ужине, накрытом на четырех человек с небывалой, избыточной роскошью, герцог рассказывал нам о своем путешествии в Контениум, которое ему пришлось предпринять после восстания на Партиците принца Гарольда, дяди действующего императора. Не так давно Рой выиграл кровопролитную войну, и выдвинул такие контрибуции, что Аксенсорем был вынужден отдать в жены императору принцессу. Это было унижение величия Звездного архипелага, и от него жители Роя приходили в восторг.
Вайрон был талантливым рассказчиком: его сильный голос увлекал за собой, делая истории захватывающими и динамичными, но все же больше он шутил, как шутит человек, не желающий рассказывать слишком много правды. За весь вечер он единожды взглянул мне в глаза. Черты его вмиг стали суровыми, и он отвернулся, отвлекшись на расспросы сыновей.
Тем же вечером Вайрон пришел ко мне в комнату.
– Ты никогда не думала, почему у тебя рыжие волосы?
Я вздрогнула, услышав непривычное обращение. Герцог отошел к окну и отвернулся, скрыв лицо. Мне вдруг представилось, как припухшие от недосыпа веки прикрывают его глаза, и Вайрон трет переносицу, стараясь не заснуть тут же у оконной рамы.
Альфред выкрашивал мои волосы в черный, едва становились чуть видны рыжие корни. Я всегда думала об этом скорее, как о блажи герцога, нежели как о необходимости: так мы больше были похожи друг на друга.
– Это… Странный вопрос, – я оторвалась от подушек и села на кровати. – Люди рождаются с черными и русыми волосами. Почему бы мне не родиться с рыжими?
Герцог не стал отвечать. На улице стояла темная ночь, и все, что было видно, – это отражение Вайрона. Я в упор смотрела на герцога, стараясь понять, о чем он думает, когда снова прозвучал вопрос:
– Ты совсем ничего не помнишь о матери? Ведь тебе что-то рассказывали?
Я пожала плечами.
– Меня считали проклятым ребенком. Со мной никто не говорил. Если бы с рождения меня не воспитывали в Цветочном павильоне вместе с иностранными невольницами, я бы и говорить не научилась.
Женщины в Цветочном павильоне были на редкость красивы и хорошо образованы. Они единственные относились ко мне так, как положено относиться к маленькой девочке: играли со мной в куклы, ухаживали за мной, учили, никогда не обижали. Но сейчас воспоминания были слишком размыты, чтобы горевать.
– Ты помнишь кого-нибудь из них?
– Из Цветочного павильона? – уточнила я. – Да, помню. Была одна рабыня – рыжеволосая, как я. Ее продали в Лапельоту.
Она меня очень любила, и я, кажется, проплакала не одну ночь, вспоминая о ней. Но могло статься, что я это выдумала. Со мной бывало такое – временами я вспоминала какие-то вещи, которых никогда со мной не приключалось и приключиться не могло. Наверное, это были сны – такие, после которых не сразу просыпаешься.
– Прости, что заставил тебя вспомнить, – герцог обернулся, ободряя меня улыбкой.
– Я никогда не забывала.
Вайрон присел на кровать у моих ног, долгим непонятным взглядом рассматривая меня.
– Хочешь послушать про Аксенсорем?
– Хочу.
Это была уже не та история, которую с открытым ртом мы слушали накануне. Своим отяжелевшим голосом герцог говорил о той крови, что проливали по его приказу в боях у границы Контениума, и о тех людях, что он потерял. Слова, будто огромные валуны, летящие с обрыва, крошили в пыль светлую историю о его путешествии, рассказанную за столом. Скупые фразы Вайрона, без прикрас обнажавшие всю неприглядность того, чему он не раз становился свидетелем, под конец рассказа уже пугали. Углубившись в воспоминания, Вайрон рассказал и про то, как во время Войны под венцом его солдаты сваливали в братскую могилу тела, путая своих и чужих, насыпая курганы из мертвецов.
– Тогда погибло слишком много людей, чтобы кто-то бросился их считать, хотя сейчас находятся и такие, – вздохнул герцог. – Многие деревни в Алладио были сожжены и разграблены. За что тогда боролись – кто его разберет, но мертвых оплакивают и поныне. А теперь еще и это… Столько неферу погибло после войны, а они все никак не успокоятся.
– Неферу – это аксенсоремцы, да?
– Не только. Это народы северного побережья. На северо-западе это аксенсоремцы, на севере это мортемцы, на северо-востоке… Впрочем, они, должно быть, уже выродились. У тебя есть карта?
Я вытащила ворох карт и атлас и расстелила на столе.
– Оставь одну, – герцог кивнул на карту материка. – Вот здесь, чуть выше Нортума в Море тонущих кораблей раньше находились Драконьи острова. Согласно одной из легенд, поверженный Морской дракон упал в этом месте, и его плоть обратилась в скалистый остров, испещренный горами и вулканами, которые не прекращали бередить землю сотни лет. Во время последнего, самого сильного извержения, остров распался на три крупных части. Одна из них – небольшой остров Яхли, вот тут, между северной и южной землей. По поверью, под этим островом находится спящее сердце дракона. Как думаешь, могут ли долго прожить люди на такой пороховой бочке?
Я поспешно покачала головой.
– Нет, наверное. Острова даже на карте не отмечены.
Герцог усмехнулся, но промолчал.
– Я тоже так думаю, – все же кивнул он, почувствовав, что пауза затянулась. – Им обязательно пришлось бы искать место, куда они могли бы переселиться, и вариантов у них было не так много. В любом случае, уже поздно, и тебе пора спать.
Я залезла под одеяло, и герцог уменьшил огонек керосиновой лампы.
– Герцог, – прошептала я, когда Вайрон направился к выходу. – Вы не выносите войны?
Он усмехнулся.
– Любить ее мне уж точно не за что.
– Но разве не она принесла вам славу, власть, богатство и почет?
Вайрон дернул плечами, будто говоря, что ничего из этого не было ему нужно.
– Ты ошибаешься, если думаешь, что деньги и имя – предел мечтаний.
Я зябко поежилась и плотнее закуталась в одеяло.
– Для человека, у которого нет ничего, сойдет и это.
– Сойдет, – его голос был полон добродушной иронии, – но хватит ли?
Герцог, чуть повернув ручку, приоткрыл дверь. Тусклый луч света заглянул внутрь и с щелчком замка исчез.
Глава 6. Один умирает…
Над Жемчужным морем расстилалась ледяная голубизна неба. Длинный шпиль Хрустального замка разрывал плотный заслон облаков. Его обрывки расползались и, подхваченные холодным ветром, таяли над Гелионом. Во всем ощущалась свежесть и ясность утра. Вдалеке шумели водопады. С балкона их голос казался еще менее разборчивым, чем вблизи, где они грозно кричали на языке, которого Вейгела не знала.
Накинув на плечи теплую мантию, Вейгела стояла на террасе, соединявшей ее комнату с комнатой брата. Прежде, обращая свой внутренний взор на эти двери, она видела за ними солнечный вихрь. Он был до того ярким, что все остальные предметы на какое-то мгновение теряли форму и цвет. Теперь, когда в комнату никто не заходил, в этих стенах, пустых и угрюмых, не сохранивших даже отпечатка своего хозяина, поселился мрак. Порой по ночам реальность, пробуждавшаяся в ее снах, создавала кошмары, где она искала брата и не находила. Тогда, с трудом вырвавшись из мутных глубин сознания, лишенного ясности, Вейгела придвигалась к спинке кровати и немигающим взглядом долго всматривалась в стену, за которой находилась комната Модеста, и чем дольше она на нее глядела, тем меньше видела: темнота соседней комнаты вдруг становилась осязаемой, неудержимой, она ширилась и проламывала стену, отрезая Вейгелу от мира, внушая ее телу чувство той же пустоты, какой была полна комната напротив ее кровати.
Иногда принцесса искренне верила, что рано наступившие холода вызваны не антициклоном, принесшим с Мортема жуткие колючие ветры, а отъездом ее брата, лишившим их землю второго солнца, и доказательством этого служила ее неспособность согреться: сколько бы она ни куталась в меховые мантии и плащи, сколько бы ни натягивала на себя одеял, она продолжала мерзнуть, словно холод таился не в воздухе, а в ее остывшем сердце. Теперь, когда ее реальность слилась с кошмаром, Вейгела, даже ощущая на пальцах прикосновение солнца и лижущие языки пламени, чувствовала себя так, словно проснулась глубокой ночью и хочет, и не может заснуть.
Вейгела стояла у самой балюстрады, и в лицо ей бил упругий ветер, взбивая волосы, уложенные в сложную косу. У подножья Хрустального замка и дальше, покуда видели глаза, разливалась густая белая гуашь: лилии стояли в полном цвету. Их спокойная энергия, свист ветра, доносивший с утесов жалобы моря и кипение пены, крапинки звезд, невидимые валмирцу днем, но всегда заметные для глаза неферу, успокаивали Вейгелу, но не облегчали груза у нее на душе. Она была песчинкой в этом бесконечно живом и возобновляющемся мире. Она ничего для него не значила, но горе ее было так велико, что лишись оно оков ее тела, мир погрузился бы в непроглядный мрак.
Девочка сделала короткий вдох. В морозном воздухе она различила освежающую сладость Жемчужного моря, и это живо напомнило ей о мире, который существовал до войны, – о том, где светлые ночи Лапре, темнея в преддверии Парада звезд, разрывал широкий мазок лазурно-пурпурного цвета, выбрасывая сноп искр вдоль кромки неба, где к теплому побережью Алиота приставали корабли с Ноксора, устраивая пышные ярмарки и цирковые представления, где валарские мечи существовали лишь как поясное украшение, – так часто красивые вещи утрачивают связь со своим предназначением лишь потому, что они красивы. Тот мир был огромен. Он был огромен и теперь, когда был отрезан от Вейгелы, но она об этом не знала. Гелион объяла алладийская чума, и принцесса, став заложницей Энтика, обречена была дрейфовать в вечном мареве облаков вдали от земли и людей. Порой казалось, что мир за Пятью мостами – это только выдумка, но скудость ее воображения, неспособного в точности воссоздать ни красоту аксенсоремских пейзажей, ни чувств, которые она пробуждала, доказывала его реальность: никогда бы Вейгела не сумела так ярко вообразить ни песчаных берегов, ни шума прибоя, ни корабельной качки.
Вейгела продолжала стоять на холоде, а зуд, который показался ей случайным, все не прекращался, и на ранках уже проступила липкая сукровица.
– Извини, Марсельеза, – с усмешкой сказала Вейгела ветру, скребя шею. – Кажется, я заразилась.
Утершись платком, девочка обернула вокруг шеи тонкий газовый шарф и вернулась в комнату. Уже несколько дней она ощущала слабость в теле и настойчиво связывала ее с несчастьями, постигшими Аксенсорем. Теперь же, когда она не могла больше себе врать, но, предчувствуя, сколько горя причинит своей болезнью королеве-регентше, продолжала утаивать свое печальное состояние.
В ее комнате никогда не было шумно – сестры побаивались ее, хотя Вейгела старалась быть терпеливой и доброй, и уходили мучить брата, который шумно и весело бранился, заставляя их гоготать и возвращаться к нему. Да, она привыкла к степенной тишине, но то спокойствие, которое окружало ее теперь, было спокойствием склепа, и иногда, когда терпеть становилось совсем невозможно (одиночество съедало ее), Вейгела тянулась к брату.
– Модест? – позвала она, обращаясь внутрь себя.
Говорят, что связь, которая их объединяла, прежде не была редкостью, и ей обладали все неферу. Мортемцы называли ее узами крови, аксенсоремцы – общей пуповиной, девы с Драконьих островов – красной нитью, и хотя эти связи были не похожи, кое-что для них оставалось общим: чем крепче была связь, тем больше была взаимозависимость связанных ей людей.
Первое время – когда принцесса еще могла справляться с хаосом, накрывшим столицу, веруя в покровительство Неба, дарованное королевской семье, – Вейгела сохраняла верность слову, взятому придворным лекарем, и не касалась их связи. Затем, когда ветряная оспа из Алладио приобрела масштабы эпидемии, общая пуповина вдруг обрела свою гравитацию и оборачивала вокруг себя все ее мысли, не давая отвлечься от искушения воспользоваться связью и услышать Модеста. Оставаясь одна все чаще, лишенная всех своих молодых прислужниц, Вейгела алчно тянулась к потаенному месту в своем сознании, где ощущала чужое присутствие, лаская мысль о том, что на другом ее конце она всегда найдет брата, и чем больше она отказывала себе в удовольствии услышать его голос, тем больше места в ее голове занимали мечты о нем. Она металась, не находя себе места, придумывая причины, почему услышать Модеста может быть важно не для нее, а для него, оправдывая свои желания его желаниями, о которых совсем ничего не знала именно потому, что не могла с ним поговорить. Приближаясь к самому краю, за которым желание вот-вот должно было воплотиться в жизнь, Вейгела, пересиливая себя, садилась за письменный стол и бралась за бумагу, чтобы написать все то, что хотела сказать, – все, что было важно для нее, а значит и для него. Однако, пачками марая бумагу, она так и не нашла ничего, чем хотела бы с ним поделиться. Ее окружали лишь несчастья, но делиться их невыносимым грузом означало расстраивать Модеста, вспыльчивого, капризного, ранимого, слишком юного для той роли, исполнять которую он был рожден. Тем временем дым Авроры – огня, в котором сжигали тела умерших, – пачкал горизонт все чаще, и Вейгеле казалось, будто частицы золы, которая, остыв, шла на удобрения, забивают ноздри, оседают у нее на языке, оставляя во рту горький, терпкий привкус смерти.
В конце концов, она уступила и каждый раз, обращаясь к их связи, шла на сделку с совестью, позволяя себе думать, что их связь неопасна, если пользоваться ей недолго, но, если первые их разговоры и правда были короткими, то последующие становились все длиннее. Наконец, Вейгела начала пользоваться связью всякий раз, когда ей становилось грустно. А грустно ей было почти всегда.
– Вейгела, – ответил на ее оклик Модест. Ей потребовалось время, чтобы привыкнуть к новым неуловимым интонациям в его голосе, происхождение которых оставалось неясным, но Вейгела утешалась тем, что в общей своей мелодичности его голос, приобретя оттенок снисходительности, оставался все таким же теплым. – Что ты ела сегодня на ужин?
Вейгела тихо засмеялась и взяла со стола яблоко. Теперь, когда Модест был там, а она здесь, и между ними пролегали два моря, Вейгела чувствовала себя слабой, неполноценной. Ее зависимость приобрела такую силу над ее волей, что, не ощущая присутствия брата, она теряла аппетит и способность двигаться. Только его голос и ощущение приятного тепла их связи толкали ее в новый день – так ожидание приносит нам радость и надежду, потому что всегда связано с мечтами, которые множат возможные реальности и переносят нас в другие миры, отодвигая волнения и тревоги, отдаляя связь с невыносимым миром нашей жизни.
– Сейчас только утро, – ответила Вейгела, улыбаясь в пустоту. Присутствие брата, пусть и мнимое, грело ей душу.
– Ты столько ночей проводишь без сна, что я не удивился бы, узнав, что ты вывернула свой день наизнанку.
– Не правда! Я уже начала легче засыпать.
– Я рад.
– У тебя все хорошо? – повременив, спросила Вейгела.
– Да, – голос его на мгновение затих. – Все отлично.
– Значит, ты скоро вернешься?
Модест ничего не ответил. Таким он был человеком – врать не умел, а попадаться на лжи не любил: ему становилось слишком стыдно, стыдно до того, что он покрывался красными пятнами, и неделями переживал об этом, как о глубочайшем позоре.
Модест не позволял ей спрашивать о том, чем он занимается в Рое так долго. Вейгела была уверена, что ему не поручат ничего серьезного, – советники проведут переговоры, проверят бумаги и укажут ему, где поставить подпись и королевскую печать, – но он все не возвращался.
– Не знаю, – наконец ответил Модест. – А как ваши дела? Как сестры, как Гелион?
– Все хорошо.
Они лгали друг другу ежедневно. Модест не знал, что в столице буйствует ветряная оспа, но и Вейгела позволяла себя обмануть, заглушая голос, говоривший ей, что где бы ни был Модест, ему не «хорошо» и никак не «отлично».
– Скажи Астре, что я привезу для нее накидку из шахтуша из Ноксора, – попросил Модест. – Она укутается и не будет больше болеть.
Астра умерла одной из первых после отплытия Чумных кораблей. Она была слабой. Жизнь в Хрустальном замке, с самого рождения сказывавшаяся на ее здоровье, была трудна для нее, и поэтому большую часть своей короткой жизни она провела у теплых берегов Арты. Не будь Арта так близка к материку, Астра могла бы остаться там и никогда не попасть в эпидемию Гелиона.
– А для Циннии, – продолжал Модест, – привезу сладостей из Алькаира. Как она их называла?..
– Кхари.
– Будь здорова.
– Не паясничай!
Довольный своей шуткой, Модест рассмеялся, и Вейгела почувствовала на сердце тепло напополам с грустью. Как тающий ледник, оно обливалось слезами, но все-таки благодарило за шутку, за радость, за смех.
– Не привози ей ничего, – ласково сказала Вейгела. – Она обжора.
Две недели назад королевский двор сжег тело Циннии вместе с другими погибшими детьми. Вейгела, оставаясь под строгим запретом покидать комнату, видела дым от костра из своей спальни. Через небольшую подзорную трубу, привезенную Пантазисом из странствий по морю, она смотрела, как детские трупы, на которых еще оседали песчинки жизни, – отголосок потухшего костра – сносят к открытому алтарю неферу, чья внутренняя энергия окрашивалась в голубой, заставлявший ее горевать вместе с ними, и красный, почти бордовый, заставлявший ее ненавидеть вместе с ними. Среди этих людей она узнала фигуру матери. Наполненная белым светом, скорее мертвая, чем живая, она ни разу не подошла к телу дочери, сколько бы ее ни просили.
Вейгела знала, что люди переживают горе по-разному и не порицала мать, хотя в душе не понимала ее так же, как не понимал Модест, с той лишь разницей, что Вейгела все еще тянулась к ней, а в сердце Модеста она была похоронена так глубоко, как только можно похоронить любимого человека, заколотив его в гроб и запретив напоминать о себе, потому что каждое воспоминание – это незаживающая рана.
– А что привезти тебе, моя любимая сестра?
– Не знаю, – вздохнула Вейгела, раздумывая. Это был элемент их игры: делая вид, что все хорошо, они размышляли о миссии Модеста, как об увеселительном путешествии, которое раньше предпринимали аксенсоремские принцы и принцессы, чтобы повидать мир. – А что там в Рое есть?
Модест замялся.
– Розы, – приободрившись, ответил он. – В императорской резиденции много роз.
– Не хочу роз. Может, у них есть красивые ткани?
– Все их ткани сделаны не ими.
– Может, красивые украшения?
– Самые красивые камни, что у них есть, – камни с наших рудников.