Таня Мороз
Сборник рассказов ЛитО «Щеглы»
Ева Вишнева
…это, конечно, псевдоним. Если бы люди могли изначально выбирать себе имена с фамилиями, меня звали бы только так. Конечно, скажете вы, сделать документы с новыми ФИО не так уж сложно. Но дело в том, что я очень люблю своих родителей, и уважаю их выбор – в том числе, выбор моего имени.
Работаю в сфере связей с общественностью в IT-компании, по образованию журналист. Также окончила колледж по направлению «фотохудожник». В свободное время работаю над романом, иногда пишу рассказы.
Наша длинная секунда
Ее память была цепкой, фотографической.
Рита запрокидывает голову, ветка чернеет на фоне зеленых крон и неба. Часы на правом запястье щелкают, останавливая плавный полет тополиного пуха и облачную гряду, надвигающуюся с востока.
Разбитые коленки, царапина на щеке. Хорошо, что у детства короткая память, и Стаска, прислонившийся к Ритиной двери, забудет, как сильно щипался йод и как царапина отзывалась болью при каждой улыбке.
Мальчишка не помнит ни погибшего три года назад отца, ни похорон: тогда он, Стаска, нежданный, но любимый, без четверти трехлетний, держал свечу и смотрел на мертвеца с недоверчивым любопытством – неужели не встанет? Не помнит, как дрожали руки его мамы Катерины, а оплывший воск обжигал ее кожу. Не помнит Ритиных слез; она стояла среди пришедших и плакала, но не по соседу: в тот момент воспоминания о смерти собственного мужа, Степана, непрошеные, загнанные в угол, вырвались и захлестнули.
Часы на правом запястье щелкнули. Стаска поднял голову.
– Мама опять плачет, разбрасывает вещи. Я говорил ей, но она не слушает, и вот, – рука тянется к щеке. – А колено – это я упал на лестнице.
Рита помогает Стаске подняться, открывает дверь.
– Заходи, горе луковое. Голодный?
– Мама ведь не со зла.
Катерина ласковая и нежная, души не чает в сыне; готовит мальчика к школе, учит читать и писать, балует вкусными обедами; не дружит с соседями, но со всеми здоровается. Она преданно ждет мужа из рейса, пишет письма. Стаска молчит, терпит. И не выдерживает, когда мама в очередной раз «вылизывает» квартиру и на последние деньги покупает галстуки и рубашки; готовит праздничный стол.
«Он умер, – говорит Стаска матери. – Мы его похоронили».
Катерина не верит, но потом, видимо, вспомнив, как дрожала свеча, плачет, крушит все вокруг, отталкивает пытающегося ее успокоить сына. Находиться рядом невмоготу, и Стаска сбегает к Рите, соседке со второго этажа.
Рита не знает, почему он ее выбрал: она и детей-то не особо жалует, не улыбается соседским карапузам. Когда Стаска впервые пришел к ней, Рита нашла несколько телефонных номеров и честно рассказала мальчику о том, что случится, если она позвонит хотя бы по одному из них. Стаска внимательно выслушал и ответил, что никуда не хочет без мамы.
Тогда Рита удержалась от звонка. Удержалась и во второй, и в третий раз.
Конечно, слова мальчишки не имели значения. Просто Катерина быстро приходила в себя и спустя пару дней, бледная, но вполне опрятная, стучала в дверь, протягивала гостинцы и забирала сына, чтобы снова сидеть с ним над прописями и раскрасками. И ждать, когда любимый муж вернется из рейса.
– Не со зла, – повторяет Стаска.
Рита думает, что позвонить, все-таки, надо: слишком буйными стали приступы Катерины. Сына калечит.
Часы на правом запястье щелкают.
Стаска замирает со «злом», не успевшим сорваться с языка. Рита набирает воду в чайник, достает чашки и сахарницу. Включает телевизор, он рябит, мигает и заунывно тянет букву «а».
Часы снова щелкают, диктор на экране договаривает фразу. Стаска растерянно мигает, глядя на накрытый стол.
– Опять фокус с часами?
Рита кивает.
Она не любит гостей, так и не привыкла притворяться. Подвижная и деятельная, Рита ненавидит проводить свои длинные секунды, не имея возможности сделать что-то полезное – что угодно, только бы не терять время. Свое время, никому не заметное. Пространство между рывками секундной стрелки, расстояние от щелчка до щелчка.
О волшебных часах Рита рассказала Степану после свадьбы: ведь глупо поделиться с человеком жизнью, а тайну нести одной. А Стаска оказался слишком наблюдательным.
Однажды часы щелкнули, когда мальчик, по Ритиным соображениям, должен был спать. Воспылав праведным гневом, экранный герой поднял руку на героиню, да так и застыл в смешной и страшной позе. Рита вздохнула, принялась убирать со стола. К тому времени, как часы снова щелкнули, она успела вытереть крошки и сменить платье на уютный халат.
Стаска, оказывается, не мог заснуть, поэтому изменения, произошедшие в один миг, удивили его и озадачили: стол без чашек, конфеты «Цитроны» и «Ласточки», из которых мальчик строил пирамидку, – снова в вазочке, а сама Рита в другой одежде, распущенные волосы вместо обычного пучка.
Тогда получилось отшутиться: тебе померещилось с сонных глаз.
В следующий раз отшутиться не удалось.
Стаска смотрел на нее с обидой и требовал, уговаривал… И Рита не выдержала, выложила ему все начистоту: мол, часы на ее правой руке достались от бабушки, а той – от прабабушки, а прабабушка была ведьмой.
Часы могут останавливать время – растягивать секунды, по ощущениям – минуты на четыре максимум. Показать? Могу, только если возьмешь меня за руку. Правда, я не знаю, сколько нам ждать, так что держись крепче, Стаска. Может быть, долго. Когда бабушка была жива, часы растягивали сорок вторую секунду двадцатой минуты каждого третьего часа. А потом, видимо, сломались: в иной день время вообще не останавливается – но это лучше, чем растягивать его каждые полчаса, как случилось однажды. Ну а в среднем, мир вокруг замирает пять раз в день. Замирает только для меня, ну и для того, чью руку я держу. Остальным этого не понять, у них же нет часов… А в школе я решала задачки быстрее всех, пока другие застывали, наклонившись к тетрадкам; успевала списать нужные формулы и даты. Иногда шутила, пачкала мелом спины, воровала карандаши и ручки. Даже кнопки, помнится, подкладывала…
Часы щелкнули, забарахлил телевизор. Стаска, увлекая Риту за собой, распахнул окно, забрался на подоконник.
Милиционер замер с поднятой палкой, машины не двигались с места, пешеходы столпились, готовясь ступить на черно-белую спину зебры. Девочка тянулась к шарику с нарисованной собакой, а воздушная собака держалась в воздухе и косила насмешливым глазом.
Часы снова щелкнули, милиционер опустил палку, машины сорвались с места, собака взлетела. Девочка заплакала.
– Как здорово… – прошептал Стаска.
Он до самой ночи не отпускал Ритиной руки и слушал ее, как слушают сказки – с блеском в глазах и закушенной нижней губой. Она сама в детстве также слушала бабушку.
Бабушка пахла лекарствами и липовым чаем; ее голос, словно густой сироп, тек по жаркому дню:
– К старости тебе будет казаться, что ты прожила в два раза больше, чем все остальные. Теперь твоя память как бездонный колодец. Ты запомнишь каждый шорох, звук и запах, каждое слово, каждое движение, свое и чужое. Иногда будешь думать, будто сходишь с ума… У волшебства, милая, как у монеты, своя обратная сторона.
Рита запомнила каждую прожитую секунду, длинную и короткую.
Она любила листать старые календари, смотрела на числа и вспоминала свои дни со своим мужем, Степаном. До мельчайших подробностей, звуков и запахов. Календари заменяли ей фотоальбомы, записи со свадьбы и прочих торжеств.
Особенно она любила первые два года: живых бабушку и родителей, а также долговязого, неуклюжего Степу.
И зачем он пристал к ней, этот прыщавый, странный паренек? Увидел на остановке, увязался следом, отвадить не получилось. Потом завертелось: Степан караулил у института, подруги смеялись, но признавали, что парень очень старается.
Когда ветер сорвал косынку с ее шеи и опустил рядом с мраморной девушкой, Степан перемахнул через бортик фонтана, даже не сняв обуви. «Герой!» – случайные прохожие с интересом наблюдали, как парень пытается сохранить равновесие и подцепить ткань – рыбку, угодившую в плен сильного течения. Он вылезал из воды под беззлобный смех, покрасневший до кончиков ушей, смущенный и мокрый. Еще и поранился.
Однажды Маргарите пришлось вносить за Степана залог: чтобы порадовать ее, парень оборвал городские клумбы, изрядно подпортив цветочную композицию. Позвонили из милиции, попросили забрать незадачливого ухажера. Папа вызвался сопровождать дочку и смеялся всю дорогу до участка. А на обратном пути ласково смотрел на пристыженного романтика, по-отечески хлопал его по плечу.
Рита так боялась, что папа остудит пыл ухажера, а получилось наоборот, Степан был обласкан и удостоен награды – рассказов о папиной молодости, тоже безденежной, но веселой, о семейной жизни и о том, как не могли выбрать имя для дочери, разрываясь между Маргариткой и Розой.
Запах сирени, прогулки по парку, скамейка. Первый поцелуй, нахлынувшие чувства, синее небо. Дома мама ворожит на кухне, накрывает на стол. Лепестки ромашки в чае словно бумажные кораблики. Любит-не любит-плюнет-поцелует.
Любил и целовал все тридцать лет, пока были женаты. А потом… Рита научилась обрывать свои мысли, «переключаться» (подслушанное за молодыми слово пришлось как нельзя кстати). Невыносимо думать о смерти Степана, чувствовать запах ладана, слышать речь священника.
Но иногда «переключиться» не удается. Рита думает, что в такие моменты она выглядит хуже Катерины на пике своего приступа.
Они со Стаской обедают молча. Диктор говорит о повышении квартплаты, о взлете цен на хлеб и о чужой войне. Что-то важное, но Рита, погруженная в раздумья, не слушает. А мальчик, наоборот, вглядывается в экран.
– Если бы ты была там, – он указывает на солдата, вскинувшего автомат. – И часы бы щелкнули, ты спасла бы человека? Например, от пули?
Рита смотрит на него озадаченно. Чужая война на мгновение становится ближе.
Она однажды спасла кошку из-под колес автомобиля. Один из самых страшных моментов в жизни: часы щелкнули, когда Рита едва успела отползти на пару сантиметров от смертельной траектории; лакированный бок автомобиля мелькнул перед глазами.
– Не знаю, – честно отвечает Рита. – А ты?
Стаска пожимает плечами.
Война отдаляется, вытесняется прогнозом погоды. Завтра душный город затаится в ожидании дождя, загонит в подвалы своих уличных кошек, рассадит своих птиц под навесами, под кромками крыш.
– Если бы у меня были такие часы, я бы помог маме, – говорит Стаска.
– Как бы ты это сделал?
– Не знаю. Я бы хотел попробовать, – робкая надежда во взгляде.
«Каждому новорожденному в подарок дается время, – говорила бабушка. – Тебе решать, что делать со своим. И с каждой длинной секундой, которую подарю тебе я. Распорядись по совести». Рита усмехается. На ее век не выпало ни войны, ни голода; все плохое происходило далеко от ее улицы и дома. Детей не нажила, хотя когда-то думала о них. Не получилось. Работала секретарем, библиотекарем, экскурсоводом; любила все, за что бралась. Хорошей ли была ее жизнь, правильной? Рита считает, что ей удивительно повезло. С бабушкой, с родителями, со Степаном.
И со Стаской.
Его глаза – как летнее небо, на которое Рита любит смотреть, откинув голову на спинку лавки. Она расстегивает браслет, протягивает мальчику часы.
Надо же, столько раз думала снять, но не решалась. И плавала с ними, и в походы ходила; знакомые удивлялись, Рита отшучивалась: часы старые, но сделаны на славу, им не страшны ни огонь, ни вода. Носила, чтобы помнить о бабушке, фотографий которой не сохранилось; чтобы не забывать, как пахло и звучало, как чувствовалось время, проведенное с родителями и Степаном.
– Давай заключим пари. Если у тебя все получится, я отдам тебе их насовсем. Если нет, я позвоню по телефону, и мы оба знаем, что может случиться.
Катерина приходит через несколько дней, обнимает сына, уводит. Рита стоит у двери и слушает как отдаляются их шаги, как наверху, через два лестничных пролета, скрипит дверь. Возвращается в комнату, а на экране черная бомба медленно падает на серый город, и серая девушка в белом платье стирает со щеки слезу.
Рита не любит черно-белое кино, переключает канал. Появляется диктор и сообщает о повышении квартплаты, о взлете цен на хлеб и о том, что далеко-далеко отсюда, в другой стране, кажется, скоро закончится война.
Эль Осман
Место жительства: РФ, Республика Дагестан, г. Дербент.
Образование: высшее (биолог-генетик, эколог).
Жанры, в которых пишу: реализм, мистический реализм, научная фантастика, приключения, ужасы.
По образованию биолог, восемь лет проработал преподавателем ВУЗа, в данное время работаю в своей мини полиграфии. Издавался в районных газетах, литературных журналах Республики, сборниках поэзии на родном лезгинском языке. На русском языке изданных книг нет. Автор повести, около десяти рассказов, поэм и стихов. Сейчас работаю над циклом фантастических рассказов и романом о кладоискателях, «черных» копателях древних руин и исторических памятников.
Предчувствие
Он решил не подходить к окну – даже закрыл шторы, чтобы не видеть эту стерву. Все душевное спокойствие утра разрушено дрянью, иначе называемой «женой соседа». Джон Фаулз откинулся в кресле и отпил свежего кофе. Бумага раздражала пустой белизной, мысли вертелись беспорядочно, как мошки вокруг лампочки, зачаточная сюжетная линия в рассказ не складывалась. Образ героя по-прежнему оставался размытым, эфемерным, но те даже кусочки, которые, как разбухшие трупы в реке, всплывали в воображении, Джон отсекал с самообладанием палача: заштампованные и тысячу раз заштопанные.
Писатель незаметно для себя начал грызть карандаш. Самые лучшие утренние минуты он вынужден тратить не на писательство, а на самоуспокоение. В зрительной памяти на переднем плане маячило бисквитно-пудинговое лицо миссис Грейс и дымилась свежая кучка д…ма. Лицо и д…мо. С ужасающей периодичностью эти две соседские достопримечательности мигали в сознании красным светом и звенели в ушах сиреной.
Нет, ничего путного он не напишет. Он должен убить соседку или ее далматинца Бэрри. Вокруг, мать их, сотни домов, дворов с газоном, но у этого ублюдковатого пса именно лужайка Фаулзов вызывает какательный рефлекс. Удивительно! Этой скотине ничего не стоит перемахнуть через клумбу и застыть в блаженной позе. И ведь не в первый раз!
Но в это утро какашки полетели обратно. Джон ухитрился попасть в почтовый ящик, отчего они ошметками разбрызгались по лужайке четы Грэйс. Надменное лицо соседки с обилием морщин, дешевой косметики вытянулось, у губ и на лбу вздулись бугорки истеричности и ее прорвало. Сначала у себя во дворе, затем понеслась через дорогу к Фаулзам. Хорошо, что его жена, Дороти, за пятнадцать минут до этого поехала в магазин, а то ей бы хватило решительности застрелить миссис Грейс за растоптанные любимые магнолии.
Дороти предлагала ему отравить Бэрри, но остальные преступления пса, в отличие от испражнений, особой тяжестью не пахли. Да и к тому же пса жалко, а вот эту сорока четырехлетнюю стерву он бы…
«Расслабься, Джон, выпей чего-нибудь, чувак. Пока Дороти не вернулась, напомни себе, где стоит бутылка виски. Запах спиртного? Она не узнает. Пожуй арахис, запей кофе, потужься лишний часок над проклятой белой бумагой. Выветрится», – так успокаивал себя тридцатисемилетний неудавшийся писатель Джон Фаулз. Его литературные «выходы в свет» исчислялись несколькими статейками в захолустных газетах Хьюстона, вроде «Джереми Пост», но Джон не из тех, кого ломают уважительные отказы из литературных журналов и издательств. Бронебойный рассказ будет написан, – уверял себя Джон.
Он тяпнул виски. Спиртное тут же заставило его умиротворенно улыбнуться. Но значительно больше обрадовала идейка, неведомо откуда скользнувшая в его вдохновенный мозг. Эта идея даже заставила Джона встать и выглянуть в окно, выходящее к Грейсам.
Миссис Грейс – перезрелая мамаша – толкала по очищенной от навоза лужайке велосипед двухлетнего Дэвида. Тот, не дотягивая ногами до педалей, болтал ими в воздухе и теребил привязанные к рулю воздушные шары.
Так, прекрасно.
Фургон Диксонов пронесся мимо и скрылся за поворотом. Скоро приедет молочник и принесут почту.
Джеффри Грейс – славный мужик, и на склоне лет достоин хорошей жизни. Его работа бакалейщика на Принстон авеню 35/12 обеспечивает семье выплату счетов, кредита за машину и покупку билета в кино раз в три недели. С появлением сына Джефф как будто помолодел… но не в обиду, старик. Я должен сделать это.
Джон сел за рабочее место: выключенный ноутбук на краю стола ждал позыва автора погуглить информацию, бумага сверкала там же, где и раньше, остро отточенный карандаш удобно лег в левую руку. Наверху, заглавными буквами он вывел: «ВЕЛИКАЯ ПОТЕРЯ». Это будет рассказ, взятый из жизни. Он даже имена оставит настоящие. Джон Фаулз почесал бородку, отпил виски и начал писать:
«Весеннее утро в Хьюстоне выдалось на редкость благоприятным. Солнце, едва показавшись из-за тонкой полосы кровавых облаков на горизонте, осветило восточную стену семейного гнездышка Грейсов в живописном пригороде Хьюстона. В этот ранний час в доме четы Грейс было заметно оживление: старина Джефф укладывал в рюкзак капроновый спиннинг и палатку, миссис Грейс хлопотала в кухне, готовя сэндвичи, далматинец Бэрри храпел на соломенном диване, а малыш Дэвид тер кулачком глаза. В воздухе витало почти осязаемое предчувствие прекрасного пикника с рыбалкой у озера Конро, что в трех десятках миль от дома. С рыбалкой и до позднего вечера! Джефф обещал, Джефф выполнил.
– Мама, мама, велосипед, – тянул Дэвид.
– Пусть покатается, поразминает ножки, – попросил Джефф. – Ему до озера сидеть и сидеть.
Миссис Грейс поджала губы.
– Только смотри за ним в оба, – велела она мужу. – И этого выгуляй.
Бэрри, почуявший свободу, спрыгнул с дивана и понесся на Джеффа.
– Сидеть, Бэр! Молодчина. За мной! Идем, Дэвид.
Они вышли в сливочное утро. Из сарая на заднем дворе Джефф достал велосипед и усадил мальчугана. Еще вчера пухлые воздушные шарики сдулись и кульками висели на руле, попадая в спицы. Бэрри стремглав помчался срать к соседу – известному писателю и автору мировых бестселлеров.
Все идет хорошо. Солнышко светит, птички поют, бабочки порхают над лужайкой, Дэвид заливается смехом, когда велосипед набирает скорость, писатель спит, пока пес справляет нужду… Все просто замечательно. Но тут Джефф вспоминает, что не взял дрова и прочие необходимости для костра и, сняв с седла малыша, чтобы тот не грохнулся (а то жена всю кровь через соломинку выпьет), возвращается на задний двор.
Дэвид остался один. С бабочками. Погнался за одной. Та села на дорожку, ведущую в дом. Дэвид подкрался, но бабочка полетела к шоссе и приземлилась на бордюр. Малыш за ней. В самый последний момент она снова вспорхнула и села теперь на край лужайки. Эта игра очень нравилась малышу; он не замечал, что отдаляется от дома.
В тридцати ярдах отсюда – за поворотом, в мусорных бачках кормилась небольшая стая из трех собак. Одна из них, большая, черная, со свирепым взглядом и лохматой шерстью, лежала в стороне и облизывала лапу: битва с енотом псу обошлась дорого. Лапа болела до самой лопатки, слюна капала без остановки, а горло сводило от воды. Она все сильнее и сильнее ненавидела двух других собак из своей стаи, рвущих сейчас целлофан. Просто безумно ненавидела. Мальчик появился в момент наивысшей пытки – когда собака с воем покусывала онемевшую лапу. Увидев малыша, она привстала. Шерсть на загривке приподнялась, и собака медленно двинулась вперед. Две другие собаки с майонезом на мордах посмотрели на нее, рыгнули, и вновь уткнулись в остатки пиццы.
Старик Джефф зашел в сарай, подтянулся, достал с высокой полки сетку для барбекю, сдул с нее пыль, щеточкой согнал паутину и отложил в сторону. Поленья, сухие и ровные, как из супермаркета, сложил в мешок. Нужно поторопиться. Скоро утренняя прохлада сменится жарой, и весь комфорт от поездки обратится в липкий пот в подмышках. Старик, завязывая горловину мешка, вспомнил о сыне. Что он там делает?
Дэвид увидел хромую злую собаку, которая, пригнув голову и брызжа слюной, ковыляла в его сторону. Ее щеки раздувались от тяжелого дыхания, и хрип, смешанный с тончайшим стоном, едва доходил до малыша. Он понял все слишком поздно. Привыкший к туповатому добряку Бэрри, Дэвид не подозревал, что от собак, кроме слюны на лице и удара крепким хвостом, можно ожидать подлости, и улыбался, глядя на приближающегося пса.
Джефф стоял на лужайке. Ровно подстриженный газон, напоминающий прическу соседа Боуи, велосипед, бабочки и редкие машины, в этот ранний час проезжающие мимо. А сына нет. Он тихонько его позвал, оглянулся на свое окно. Жена еще не в курсе, но у него забилось сердце. «Что же я наделал!» – мелькнуло в голове. Он снова позвал. Но сына как будто не бывало…»
Джон Фаулз отложил карандаш и хрустнул от удовольствия пальцами. Катарсис!
Слабак и трус, дрожащий при одном упоминании имени миссис Грейс, на страницах рукописей мог себе позволить убить хоккейной клюшкой белку-летягу, залетевшую к герою в окно («Безупречный день»), или нажать на газ грузовика в момент, когда дорогу перебегает лось («Лесная поэма»), или же загрызть долгожданного сына старика Грейса (соответственно – «Великая потеря»). Удовольствие, как если бы это происходило на самом деле.
Извини, друг мой Джефф, за собаку. Размазать твоего сына по асфальту кадиллаком пьяного Джима слишком банально. Не обессудь, но я продолжу рассказ:
«Из-за боли собака видела перед собой маленький, окруженный тяжелой тьмой, овал – такой, как если смотришь в бинокль. И в этом светлом овале стоял мальчик, закричавший слишком поздно – когда только услышал низкий, грудной рык свихнувшегося от бешенства зверя.
Джефф побежал. Ужасное это чувство – тревога, смешанная с паникой. Вот он, вот здесь, за углом! Но старик ошибся стороной.
Дэвид уже всё понял, попятился, но пес прибавил ходу и, на секунду замерев в трех футах от ребенка, молниеносно прыгнул. Клыки, нацеленные в глотку….»
Джон Фаулз подпрыгнул на стуле и вскрикнул как школьник – потому что вдруг дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась миссис Грейс.
– Прогони! Прогони! – визжала она, опрокидывая стол. Ноутбук кубарем полетел на пол и ударился в стену, стакан разбился, а виски пролилось на рукопись и ковер Дороти. Миссис Грейс, как кобра, напала на бумаги и принялась их рвать.
Джон Фаулз, поздно пришедший в себя, схватил ее за руки и швырнул на софу.
– Что ты тут делаешь? – выкрикнул он.
Миссис Грейс, распластавшись в позе краба, смотрела на него мутными глазами.
– Что ты тут делаешь, мать твою? – повторил Джон.
Она еще долго лежала в ступоре, разглядывая стены, потолок, свои руки, гневного беллетриста, но наконец встала.
– Дэвид, – прошептала она.
Джон отодвинул шторку. Маленький Дэвид на лужайке пытался слезть с велосипеда.
– Ты его ненавидишь, – сказала она, пытаясь сглотнуть вязкую слюну. – Вы оба нас ненавидите. Вы, мерзкие, бесплодные твари! Я вас убью, если с ним что-нибудь случится!
Грохнув дверью, она ушла, а на полу остались следы от ее обуви, пролитый алкоголь и жирная ненависть. С отвращением к собственному ничтожеству.
После ухода миссис Грейс черная зависть в его большом, пустом доме сгустилась еще больше. Изорванные в клочья, пахнущие спиртным листы, как цыплята, слабо пищали, когда он блуждал по комнате. «С Дэвидом в этой жизни ничего не случится!» – решительно заявил Джон Фаулз, изумленный сверхспособностью стервы предчувствовать вымышленную угрозу. Что это было: неизвестная науке форма предвидения? Если наука вообще занимается такими вещами. «Как тогда она поняла, – спрашивал себя Джон. – Прочитала мысли? Уловила трагическую атмосферу, созданную при написании рассказа? Неужели идея материализовалась таким образом, что черной тучей висела над моим домом и миссис Грейс все прекрасно поняла? Или поняла, что на рассказе я могу не остановиться и проберусь со своими «собаками» к реальному Дэвиду?»
Ясно одно: мальчик с такой мамашей не может умереть даже в книге.
Он снова выглянул в окно. Дикая миссис Грейс прижимала к себе малыша и смотрела на их окна. Ее блестящие глаза были видны даже отсюда. Джон задернул штору и отвернулся.
– Остается отравить Бэрри, Дороти, – вымолвил Джон Фаулз и взял в руки пылесос.
