Евгений Александрович Козлов
Ангел Аспида
История шестая. Об искушенности жизнью в невозможности смерти
Адам, узревший бездыханное поверженное тело своего сына Авеля, не огорчился, ибо не ведал Адам смерти, вкушавший некогда плоды Древа Жизни, он ощущал вечность в своих жилах и его сердце наполнял сок бессмертный. Но вот добрый взор Авеля погас, он охладел, из зияющей раны боле не сочится юная кровь. Адам обратился к Богу – “Неведомо мне сей деянье, скажи мне Господи, где сын мой, сон ли склонил его? Где сын мой возлюбленный, неужели Ты забрал его в Царство Небесное, ужели он там один и последует ли кто вслед за сыном моим? Неужели и я подобно сыну моему убит буду десницей человеческой, ужели сей и есть наказание человеку за грехопадение мое?” И Совесть ему чинно отвечала – “Преступив закон Божий, вы потеряли царства земли и Неба, удел ваш – ожиданье смерти, ожиданье спасения от смерти. Отлучившись от бессмертия, вы ныне будете помнить о кончине своей, об исходе безвременном, ибо неведомо вам будет мгновение разрешительное. Адам, ты создан из праха и прахом станет плоть твоя, ты и жена твоя, познавши стыд, скрываете наготу свою, но в земле истлеют одежды твои, плоть обнажиться твоя, ибо более не смутит она человека. Твой сын праведный Авель, твое доброе семя прервалось, но ты родишь Сифа. Авель есть мученик, но и ты, Адам, умрешь”. И глас вышний тише стал.
Сотни лет минули с тех пор. Праотец ведал об исходе своем, его клонило в сон, и странно ему было, неведомой по-прежнему ему казалась смерть. Неужели никогда ему сей мир не увидеть, который он засевал, пот ручьями проливал, вспахивая борозды глубокие, станет ли его уход искуплением, вернется ли он в Эдем блаженный, или Господь разгневавшись сильно, уготовил забвение ему. “Но не был я ничем, я безначально был мыслью Творца, еще до сотворения моего в человека трехсоставного, я был всегда, ужели я, потеряв плоть, вновь стану крупицей Вседержителя, который всюду и везде”. И вот свет не померк, но плоть бренную он более не ощущал. Не оборачиваясь в сторону тленности, Адам ведомый Ангелами, был сопровожден в долину бремени ожиданья беспредельного. И Ангел молвил праотцу – “Моли Господа о сошествии, об искупленье, моли о милости, дарованной твоим сынам и дочерям”. Адам склонился духом и в непреложном молении не заметил, как минуло время ожидания, и отныне созерцал он десницу светлую Спасителя, Господь призывал его.
Одинаково ли люди взирают на приближение исхода своего, одни и моргнуть не успевают, как упокоятся, иные в ожидании томятся, другие, будучи в добродетели, в мире прибывают.
Аспид испытывал долгожданное оправданное почитание, почтение к своей образцовой персоне, наконец, его должно уважали, по случаю немалого достатка приобретенного хитроумным, но виртуозно законным путем.
По-прежнему тренируя чтение душ, он сотворил один вывод следующего содержания: часто людям навязывают единое мышление, основанное на конкретных принципах, якобы всякий человек обязан воспринимать окружающий мир однообразно, его чувства и эмоции должны быть однотонны, его желания и творческие порывы односложны. Но посмотрите, оглянитесь вокруг, и вы не увидите ни одного одинакового лица, все люди различны во внешности. Тогда напрашивается вывод, может быть, и отношения людей к чему-либо или к кому-либо различны. Теплота солнечных лучей воспринимается всеми по-разному. Множество примеров, возможно, перечислить. Но нужно ли? Так почему же тот, кто потерял свою любовь, говорит, будто она была первой, потому несчастной, ведь дальше всё будет гораздо лучше, и навязывает это свое циничное мнение другим. И потому принцы оставляют башни с принцессами, так и не завоевав ту вершину, они спешат к простым легкодоступным селянкам, осуждая романтика, который истинно любит всю жизнь лишь одну деву, свою недосягаемую принцессу. Вот и ответ, люди просто выбирают легкий путь, они облегчают себе жизнь всеми возможными способами, и проповедуют свои слабости, ведь легко жить посреди слабой толпы, ведь никто не осудит, каждый поддержит ту общественную слабость. Только послушайте, как ученые кричат – не будьте застенчивы, будьте плодовиты, покоряйте больше женщин, юноши набирайтесь опыта в общении с женщинами. О как безнравственно ученые мужи восхваляют порок, они истинные мастера оправдания. И вот родятся те незаконнорожденные дети, в порочном мире, где их отцы и матери прелюбодеи, хулители девственности, будут ли они поступать также или будут мудрее, ответ очевиден. Вас так легко раскрыть, все ваши уловки, все ваши пустые разглагольствования, которые навевают на меня тоску и апатию. Вы думаете, что умнее меня, раз прожили так долго, но как, вот главный вопрос. Весьма прозаично.
Гордыня возникает по причине самомнения души, ибо человек зрит изнутри себя, забывая про внешнее, стоит посмотреть в зеркало, оценить отражение, так сразу установится несоответствие гордости мыслей и укорительных взглядов с немощным безобразным телом. Так безумцы, вовлеченные во власть, изрыгали, уподобляясь драконам свои разрушительные идеи и терминологии, анатомию хаоса, покоряя тем самым тысячи, заражая безумием миллионы, они навязчиво жестикулировали и кричали с трибун и им рукоплескали в знак восхищения. Но они слабы плотью, карлики лишенные всякой красоты, ибо чернота души скрыла трауром их обличье, и лишь бездной сумасшествия войны поглощают чужие умы, скрывая лицо за гримасой ненависти. Они лжепророки, прихвостни зла, рабы бесчестия, и, к сожалению, предсказания их частично сбываются.
Аспид размышлял отныне вслух, и в том ему помогала Хлоя, в последнее время, познав новые года молодости, они более сближались откровенным вербальным общением.
– Человек подобен краске, вообрази себе, что я нанес цвет на поверхность и спросил у тебя – каков оттенок, каков контраст, теплый или холодный, светлый или темный? – говорил Аспид Хлое. – И тут начинается самое интересное, каждый увидит этот предложенный цвет по-разному, для кого-то он более светлый, для кого-то больше темный, чем светлый, градация спектра настолько велика, что вписывать человеческое воззрение, мировоззрение в некие субъективные рамки – есть абсурд. Потому мне порою тяжело определиться с истинным видением человека, стереотипы видны внешне, а вот внутреннее переживание пусть самой простой ситуации, приводит в исступление. Имею в виду точный фокус обзора. Восприятие мира различно, но мне нужно научиться видеть все оттенки цветов, пускай их мириад, мне необходима лишь формула, ключ для открытия потайной двери подвала души. Душа человеческая меня заботит, и только она будоражит мой ум, но я стремлюсь к познанию, ведая, что обречен на поражение, ибо душу не познать, как не познать Творца сотворившего ее. Или всё же это возможно?
Хлоя часто отворачивалась от пристального гипнотического взора Аспида, он играл с нею, показывая свои сомнения, указывая на свои промахи, дабы она проявила одно из своих чувств, сожаление то или укор, тоненькую ниточку души, но девушка слишком хорошо знала его манипуляции с сознанием, поэтому не поддавалась.
– Аспид, ты изумляешь меня. Ты ошибаешься. – сказала в который раз без зазрения совести Хлоя укоризненно взирая на горе философа. – Для обобщения созданы системы, чтобы ограничивать восприятия, сужать для определенного размера, что значит, твой предложенный цвет будет просто зеленым и не более того. Всюду расклеены плакаты, завуалированные, вот так должен выглядеть и поступать мужчина, вот так должна вести себя женщина, таким образом, строятся человеческие отношения, вот законы страны, в которой ты родился, значит, обязан принять родину такую, какая она есть, вот права и обязанности и так далее. Мы ограничены, нас маленькими детьми сажают в сосуд, дабы мы больше не росли, и в итоге из нас выходят прекрасные низкорослые шуты ради развлечения королевских престолов.
– Мир обширен, загляни за горизонт, и ты увидишь другие правила, другие представления. – парировал Аспид.
– Словно поэт ты снова всё усложняешь, ты слишком щепетилен.
– Я пытаюсь проникнуть в суть видимого мною. – гордо заявил он, откинувшись на спинку дивана, теребя во рту не воскуряемую трубку барона. – Для чего мне подчинять всех, когда и так многие принадлежат мне по праву венца творения. Только чтобы не скучать, чтобы постичь высокую мудрость.
Хлоя находилась рядышком с книгой по славянскому языку в руках, порою отвлекаясь на замечания Аспида.
– В последнее время ты сильно обленился, заполучил почет и богатство. И что дальше? Слава померкнет, а деньги потратятся. Попробуй завладеть чем-то бесценным, неподкупным, тем, что у тебя никто не отнимет, что не исчезнет и не забудется.
– Душой. К примеру, какой? – поинтересовался Аспид.
– Для начала попробуй восхитить детей барона, затем обольсти слуг, затем самого барона и баронессу. Последней буду я. Но мою маму даже не трогай, она и так чересчур доверчива и податлива как детский пластилин.
Аспид призадумался над последовательностью сеанса покорения тоскующей пытливой публики. Однако прежде ему необходимо было определить себя юношей, дабы и другие сменили восприятие его импульсов, его слов, деяний. Теперь он казался многим взрослее, умнее, но они были неправы, ведь он остался младенцем, с незабвенной памятью, который лежит неподвижно, созерцая суету людскую, их ложные идеалы, их пороки, страсти которые причиняют им лишь страдания, после мнимого удовольствия.
Отныне Аспид, как ни странно, стал юношей. И его имя в кругу семьи Дон-Эскью потеряло змеиное значение, ибо барон теперь всегда доволен им, почитая за верного слугу, в обязанности коего входит – быть, жить и здравствовать, дабы земли, приносящие ежемесячный доход не были утеряны, отняты судейской палатой пэров. Баронеты приняли Аспида, а вот Хлоя стала отдаляться от него, они всё меньше контактировали, ибо их тела вошли в почти незаметную фазу чувственности, их воспаленная плоть, гноящаяся неведомыми желаниями, обрела новые формы, новые контуры девушки волновали его сердце и ум, влечение затмевало всё, даже гордыню. Но в душе его не царствовал разврат, его помыслы постигали складки платья, не заглядывая за ткань, под подол ее юбки, ибо ведал он, что только в чистоте положено мудрствовать. Тогда как затмения разума сделают его слабым, он не будет пленником слабых мечтаний, не покорится женщине, ведь та словно создана для его падения, она запретное древо посреди Эдема. Может быть, Ева и была тем наливным плодом, но он не соблазнится, мудрый человек смиряет плоть, и та плоть больше ничего не чувствует. А сердце пускай кричит, вопит истошно, я притворюсь глухим – думал Аспид, наблюдая за девушкой, даруя телу своему лишь одну уступку – созерцать, безмолвное восхваление и торжественное поглощение. И чем меньше он уделял ей внимание, тем упрямее она погружалась в изучение немецкой политики. Их томные отношения не казались окружающим неестественными, не обнаруживали сомнительной подоплеки, ведь считали их братом и сестрой, некогда в младенческом возрасте так умилительно спавшими в одной кроватке. Но Аспид испытывал чувства куда сильнее, простого почитания, он и не подозревал, что зрительное познание может вызвать неподдельный, сокрушительный восторг. Однако Хлоя словно прочла в его взгляде влюбленность, поэтому вовсе охладела к нему, вовсе перестала им интересоваться.
Подкидыш, безусловно, вырос, но крупнее телосложением не стал, растительность на лице его не появлялась, а вот волосы стали куда длиннее и гуще, отчего с постоянством он завязывал локоны в хвост, расправляя челку на две тонкие игривые пряди, свисающие ниже груди. Франтом себя нисколько не почитал, скорее, походил на вольного художника в расцвете лет, коим и являлся, пополняя свою палитру не красками, но душами. Внутренне в нем начало нарастать нечто драматичное и пустое, годы пролетели незаметно, а он так ничего и не совершил.
Безразличная холодность Хлои взывала в нем протест, раздражение, столь удушающее, что он будто задыхался, ее ледяные ручки невидимо сжимали его шею, и словно шептали порами кожи – умри, ты мне всё равно не нужен, умри, без меня, зачем тебе жить. Но Аспид, ощущая в себе законнорожденное превосходство над любым человеком, непреложное, даже божественное, не был готов к поражению. Потому он решает посягнуть на привязанность старшей дочери барона, дабы Хлоя возревновала, и в ревности прочувствовала как ценно его внимание, как бесценно дорог его взор. Посему незамедлительно он принялся за осуществление своего коварного замысла.
В глубине своей души Аспид всегда осознавал, что поступает нестандартно, а безумцы по своему безумному обыкновению либо созидают, либо разрушают, третьего исхода им не дано, их часто клонит к уничтожению, в первую очередь себя как личности. Творцы подверженные порокам умирают в грязи своих душ, и на последнем издыхании рождают нечто прокаженное, но чаще низменное, которое внешне очистит творца, но не его душу, благочестивые же творцы создают великое, девственно чистую красоту, но их спешат очернить. В этой смуте, в смирительной рубашке бьется об мягкие стены карцера усмиренное искусство, мечтая силой воображения растворить те властные преграды академической ограниченности или свободной вульгарности современных бессмысленных течений, в коих нет и доли прекрасного. Творец лишь тот, кто создает красоту. Красоту понятную всем, ту от которой вострепещет любая душа, ту в которой нет уродства и порока, красоту, которая осязаема сердцем с первого взгляда. Красота подобна истинной бессмертной любви, которая не рождается и не умирает, но живет вечно.
В силу своего возраста, Джорджиана, а на тот год ей уже шел двадцать седьмой год, не привлекала Аспида, однако оба свято чтили девство, располагали незапятнанной девственностью, как впрочем, и все девушки, проживающие в пределах поместья. Хотя на счет Олафа ходили в народе разные слухи, где клевета, а где, правда, было трудно распознать, поговаривали, будто сам барон однажды сводил сына в местный бордель для приобретения некоего опыта. И Олаф побывав в блудном вертепе стал с того падшего мгновения еще более тупее и задиристее, что весьма похоже на правду, ведь когда человек теряет сокровище, он сильно злится, злится на людей, укоряя их во лжи, затем считает всех людей злодейскими ворами, и в глубине своей души ненавидит себя за неосмотрительность, за то, что проявил слабость и утратил столь бесценное богатство плоти и души. Или же такой человек начинает говорить – будто ничего не изменилось, ибо он просто перестает замечать, как блуд проник в его речь, в его мысли, в его чтение, в его творчество, в его личную жизнь и общественную, как цинично он теперь относится к себе и к миру, как закрывает глаза на добродетели и святость, и это весьма значительные перемены, которые видны лишь тому, кто сохранил свою честь неоскверненной, например, целомудренному Аспиду. Но пока что падший наследник не волновал Аспида, он явился в комнату сестры. А та сидела возле окна, читала, вышивала. Брюнетка с потухающим взором, в домашнем платье, походила на олицетворение верности и самоуничижения, являла трогательную печаль и ускользающую надежду. Аспид строго подоспел к ней, поклонившись, встал, облокотившись плечом о стену, обклеенную матовой узорчатой бумагой, привезенной из-за границы, возле подоконника тусклого окна, и начал говорить. И речь его была сладкой, ванильной.
– Джорджиана, прелестное создание, скажите, почему на вас могильной плитой лежит траур вдовы, вас более неслышно, утих ваш звонкий голос, неслышны ваши каблучки по паркету в минуты лихого танца. Скажите мне, поверьтесь мне, как так вышло, что вы не замужем в столь почтенном для брака возрасте, вы не прияли божественное таинство. – вопрошал он. – Будьте любезны, ответьте мне.
Старшая сестричка решила передразнить Аспида и, смягчив свой голос, с нежностью ответила.
– Аспид, душечка, тебя это нисколько не касается. Или тебя подослал мой отец, тогда скажи ему, что я сама решу в свое время, когда и с кем мне связывать жизнь, а кого отпускать как непосильный груз, тянущий меня на самое дно.
Аспиду даже понравился сей заученный выпад, теперь он узнал о давлении семейства на Джорджиану, они изнуряют ее ожиданием, уговорами, торопят изо всех сил, делая девушке искусственный массаж сердца, дабы она, наконец, полюбила одного из кавалеров, которые отныне цинично видят в ее сохраненной нецелованной чести нечто предвзято странное.
– Хотите, я поведаю вам о корне женского порока. – девушка заинтересовалась, ей всегда тайно нравились монологи Аспида, особенно сконцентрировано внутренние аналоги бескомпромиссных выпадов древних философов, ей нравилась та обложка книги, сулящая незаурядное чтиво, и он уловив симпатию уместно проявленную взглядом девушки, продолжил, не получив разрешения. – Красота. Вы милые женщины, сотворены для мужчины, поэтому столь прекрасны, столь пленительны. Имея стройное тело, изящные черты лица, вам мало дара красоты от Творца, вы изобрели макияж для подчеркивания участков вашего лица, особенно удачно получившихся у Всевышнего Творца. О я даже заговорил стихами, так судорожно меня волнует эта тема. Вы обводите глазки, дабы я смотрел на них, в них, делаете яркими свои губки, чтобы я не промахнулся, целуя их (чего я отродясь не совершу), делаете однотонным свое личико, дабы зритель кавалер не обращал внимания на припудренные покраснения и жирный блеск. Помимо боевой раскраски вы еще придумали платья, декольте подчеркивает грудь, в талии покрой сужается, особенно, будучи в корсете, далее платье расширяется, дабы скрыть, и зрительно увеличить бедра. Фигура рельефно очерчена и кажется, будто леди сокрыта, даже от вездесущего воображения, но в то же время, все достоинства женственной плоти видны и невооруженным глазом, который так хочется вырвать и отбросить в сторону, ведь теряется Царство Небесное, а земное сулит лишь прах. Но пока это лишь цветочки. Далее вкусите словесные ягодки. Вы считаете себя настолько обворожительными, что спешите поделиться собою не только визуально, но и физически, желаете явить свою наготу, желаете восхищения, отдаетесь, теряете невинность, становитесь порочными. Неужели грехопадение Евы вас ничему не научило? Скажите, можно ли иметь редчайшую уникальную монету, и никогда не показать ее ни одному оценщику в ломбарде? Вы, женщины, знаете, что ваша красота меркнет, вы стареете, потому вы спешите даровать себя, но теряете себя, свою девичью честь. Мне лично по душе девушки таинственные, а если девушка обнажена плотью и душой, то в ней нет ничего привлекательного или интригующего. Кротость, вот что такое истинная женственность.
– Слишком утомительно долгим вышел ваш комплимент. – заявила Джорджиана.
– Зато как убедительно. – тут он прошептал. – Неужели вы, Джорджиана, никогда не хотели явить миру свою красоту, раздеться перед мужчиной, дабы он задрожал он упоительного возбуждения, склонился пред вами как перед богиней Венерой вышедшей из пены морской, превращая свою кровь в белые розы, в алые страстные бутоны.
– Бестактен ваш вопрос. – защищалась девушка, но ожидала от Аспида подобную дерзость.
– Безусловно. Иначе изъясняться я не привык. – невозмутимо говорил Аспид. – И это недоразумение, это жалкое желание является залогом вашей удушливой грусти. Вы понимаете, принимаете свою красоту, а годы летят, молодость проходит безвозвратно, вы не слышите слова восхищения, поэмы обожествления. Вскоре начнете считать себя уродливой, бесполезной, пародией на женщину, состарите себя мыслями раньше положенного срока. Хотите ли вы себе такую судьбу? О, видимо нет. Определенно, нет.
Словеса Аспида сломали душу Джорджианы, девушка мысленно осознала, представила, как скоро она состарится, ее прелести никто не узрит, никто не пожелает воспеть ее угасшую красоту, значит, на самом деле все лгут, она на самом деле некрасива. Отчего ее нравственность поколебалась, поэтому ее приближение, тесное сближение возмутило Аспида, так решительно та подошла к нему.
Теплое дыхание совсем рядом, грудь вздымается от тех воздушных потоков. Он задрожал. И она женским чутьем приметила его стеснение. Оказывается, и у змея имеются страхи, он боится не женщин, а то, как они овладевают им. Страшится самого своего трепета.
– Я не удивлена вашим речам, даже не возмущена. Все мы знаем, насколько остер раздвоенный язычок Аспида, но когда наступает время для подвигов, для дел, он прячется в кусты, поджав своей змеиный хвостик, или подобно ящерице сбрасывает его, дабы выжидать из засады, дабы вновь отрастить покалеченные конечности самомнения. И для того чтобы обрести это уважение и достаток, что вы сделали? Ничего. Лишь поговорили по душам с юристом, и не более того.
– Я младенцем вылез из грязи, разве это не поступок достойный уважения?
– Вот именно, тогда вы были ребенком, а сейчас, что желает юноша? Скажите мне? Аспид, готовы ли вы взять меня как трофей, хотите ли познать меня, посягнуть на красоту моей плоти, раз так хорошо осведомлены о дурноте моей души. – с отчаянием говорила девушка. – Дрожите. Томление то или предвкушение, или боязнь? Вы всегда так самоуверенны, самодостаточны, но сейчас, несомненно, сломлены, вы именно тот, единственный кто смог уговорить меня совершить порок. И что же вы стоите, словно обиженный мальчишка. Ну же, прикоснитесь ко мне. Ваши глаза бесстрастны, но сердце, чувствую, оно отдано другой, а руки, они свободны, они голодны, они желают меня. Так дайте им волю, дайте им насытиться мною.
Бедная девочка. Она решила, будто покорила его, удивила грубым предложением, перед которым не устоит любой тупой мужлан, а он, мудрый прозорливец, увидел все последствия, все выгоды и лишения сей сцены. Поэтому слегка коснулся, провел подушечками пальцев по ее раскрасневшейся щеке, и более не стал мучить Джорджиану.
– Какую выгоду я из всего этого извлеку? Я стану падшим, я стану обычным молодым человеком, наподобие барона или Олафа. Они похоронили свою невинность, столь глубоко, что ее уже не разрыть, там же будут лежать и они сами, в тленной земле, но я не желаю быть в их числе, я буду летать в небесах. Возлежать вместе с вами я не посмею. Я умышленно призывал вас к пороку, дабы во всей яркости явить степень вашего отчаяния, то, как характеризуют ваше положение близкие и родные вам люди. Другие женщины пресыщены вниманием и более не мечтают, они не дождались своего принца, поэтому, когда он внезапно нагрянул, то увидел что принцесса погрязла в блуде, он лицезрел распущенную принцессу, и в обиде удалился от нее, ведь та не дождалась его. Однако девственный принц останется верным той блуднице, он станет монахом в миру. Таким образом, слагаются трагедии. Оба несчастны, из-за одной женской ошибки. Девственность это великий Божий дар, поэтому в первую очередь дьявол искушает молодых людей именно этой страстью, и поверьте, он, куда более изощрен, нежели чем я. Но я, особо не утруждаясь, овладел вашей душой, вашими желаниями, лишь чуть надавив на заблуждение. Ведь вы не видите вашу уникальность, вашу ценность, вам есть, что предложить мужу, а те оскверненные женщины, всё уже потеряли за несколько минут боли, только вдумайтесь, боль, как глупо они поступили. И как ужасно они страдают, сожалея о той невосполнимой потере. Призываю вас к гордости, почитайте свою невинность за достоинство, что выше всех талантов. Сохраняйте себя. Будьте умны. Целомудренны.
– Вы столь противоречивы. – отшатнулась Джорджиана.
– Предположу, что вы сейчас, дабы усмехнуться, полагаете, будто я физически не способен к греху блудодейства, потому настолько бесстрастно рассуждаю. Но не забывайте, помимо прочего, я нецелован, и разве нет губ у меня, разве недвижимы они, нет, мои морально нравственные мировоззрения и мироощущения духа высоки и непоколебимы, несмотря на призывы плоти тленной. Я вечный девственник нецелованный, ибо не стану спать с блудницей и девства деву не лишу.
– То вы искушаете меня, то наставляете, кто вы, соблазнитель или учитель нравственности, моралист или искуситель? То вы ломаете меня, то исцеляете, лишаете надежды, и даруете надежду. Вы, Аспид, воистину ужасны. – она отошла и с некоторой попранной гордостью униженно вопросила. – Значит, вы отказываетесь от меня?
– Для чего мне принимать то, что и так принадлежит мне. – ответил улыбаясь Аспид. – Я отныне владею вашей душой, значит, мне принадлежит и ваше тело подчиненное вашей душе, схема проста, как видите, я пресыщен вами, я познал вас, не прикоснувшись страстно, не признавшись в любви, не предложив брачный союз, в общем, даже не произнеся ни единого стоящего комплимента. Вы моя, даже когда меня нет рядом с вами. Однако вы, Джорджиана, заглянули мне в сердце, и это дарует вам малую свободу от моих притязаний. Я отказываюсь не от вас, а от порока, который чужд человечному истинному человеку. Вы для меня священны, ибо девственны, и более я не смею вас трогать своими немудреными речами. – может быть показалось, но во взгляде юноши мелькнула теплота. – Напоследок, позвольте, поддержать вас, пускай все желают испачкать вас грязью современного общества, однако вы, как высокая личность, сохраняйте благочестие, но не бойтесь, гордыня не постигнет вас, ведь всюду вы будете осуждены. А мученик свят, ибо терпелив и непреклонен в вере. Верьте в свою благословенную добродетель. – провозгласил Аспид и вышел из комнаты, а сестра смотрела ему вслед борясь с тем скоплением противоречивых чувств, ибо еще никто ее так не сокрушал, не вдохновлял.
Вышагивая вдоль коридора, Аспид заглянул в комнату Хлои. К его удивлению, та не повела и бровью. Его внезапно весьма раздосадовало это ее поведение, словно вульгарно ехидничало надоевшее безразличие, набившее оскомину нахальство, девичье хитроумие. Она просто-напросто скрывает свои эмоции, только и всего, она ревнивая ревностная собственница, а воображает, будто может свободно обходиться без его внимания – думал он, задумав двинуться дальше вдоль череды многочисленных комнат.
Аспид намеренно излагает свои мысли гротескно, в основе полагает эффект двойственности для упразднения смыслового содержания своего воздействия. Восхваляет одних женщин и укоряет других, отчего может создаться мнение, будто одних он любит, а других ненавидит, но это мнение ошибочно, ибо он уже размышлял о цветах человеческой души. Поэтому самая падшая женщина, всегда может покаяться и с момента того очищения, больше не согрешать, и никто не осудит ее, ведь ее грехи прощены Господом, а кто сможет проявить дерзость спорить с Творцом, точно не Аспид, или только он один. Но ему нужно было показать весы, две чаши полные миры и скверны, какую вкусишь ты, дева, избирай мудро, поступая, как велит твоя совесть. В отчаянном положении человека, стоит показывать только такие широкомасштабные картины, а выход из лабиринта всего один, но, сколько тупиков, сколько опасностей, не счесть, он мог бы рискнуть, явив весь радиус жизни, однако утомительно это, а времени так мало, а душ так нескончаемо много.
В разговоре с Джорджианой Аспид упомянул о своем девстве, которое он бережет, но не кичится им, оно как бы составляет единое целое с ним, безраздельно и незабвенно, в этом незнании он черпает знание. Девушка для него нечто загадочное, и это весьма интригует, это дает вкус жизни, ведь не знаешь не какую-нибудь теорему, а нечто прекрасное, немного похожее на тебя. Ведь в деве та же красная кровь, также бьется ее сердце, она также моргает глазами, вздыхает, радуется, печалится, живет и уходит в мир иной, дева рядом, но ты не знаешь ее, и эта нищета обогащает, испытываешь не вожделение страсти, а воодушевление, непрестанно говоришь – как прекрасны, Господь, Твои творенья. И Аспид не желал утрачивать то возвышенное благоговение, да, он часто говорит о низости и алчности женской натуры, но то лишь гротескный образ антипода, того святого видения, являющегося ежедневно в облике каждой девушки. Аспид черпает свои познания из нищеты духа, он не знает какова плоть женщины, поэтому пытается проникнуть в ее душу, и это оказалось весьма простым деянием. Его неопытность излучает доверие, его голубые очи льстят одним лишь своим светлым оттенком синевы. Девушки различают в нем слабость как в юноше, но силу как в неведомом полусказочном существе.
Я творец, нецелованный девственник, иль просто гений – живописал Аспид в душе своей образ свой божественный.
Девственность для него не была чем-то эфирно эфемерным, напротив, он воочию ощущал ту легкость, свободу от страсти сгубившей стольких мудрецов. Франческо Петрарка дико сожалел о том рабстве плоти, которое он не сумел обуздать, которое мешало ему творить. Однако Аспид, в юности возвысившись над всеми мудрецами, словно парил над землей, земное не отягощало его, он творил в невинности. Ничто не мешало ему, он был творцом мысли, он был величественнее всех многочисленных творцов, которые утратили сию благодать, ибо их гений утратил чистоту, в их творениях сквозит плотское, крупицы низменности. Часто они даже величают плоть любовью, но Аспид в идеальном состоянии тела человеческого, в умиротворении души, касался духом блаженства, и та радость переполняла его, он больше не был тою ролью, данною ему обществом, он стался выше, выше любого чувствования, выше любого слова. Но его тянули вниз, множество завистливых человеческих рук душили его, отчего у Аспида некогда счастливый взор сменялся ледяной изморозью, тонкий слой инея покрывал его некогда спокойный лик, он отворял уста, и не осмыслить, чьи слова тогда он произносил, на чьей стороне он властвовал. Это драматизм всех мыслителей, это романтизм всех драматургов. И как всякий творец, он наполнялся даром, и ему нужно было выплеснуть ту манну небесную на плодородное место, туда, где вырастут его нерукотворные плоды, созревшие от семени духа. Может быть, он даже видел людей как белоснежные полотна, белесые листы бумаги или белый мрамор. Аспид творил душой, как рука кистью рисует, как перо в руке пишет, как ловкий резец обтесывает, исполняя волю творческой души, так он гласом пророчествующим исполнял свое наивысшее предназначение.
Малышка Сара к тому рассветному времени уже потеряла кукольную внешность ребенка, однако укоренилась основательно в ней внутренняя непосредственность. В отличие от своей старшей сестры, она нисколько не чуралась детскости, а всячески способствовала ее проявлению, к примеру, в играх, в простых разговорах. Также и в окружающих людях девушка различала добродушие, игривость и простоту мысли, леность, неразумность. Ей всё виделось красочным, потаенным, порою прямолинейным, посему она неукоснительно радовалась каждому прожитому дню, радовалась каждой подаренной безделушке. Она сидела в гостиной одетая в голубое платьице под стать радужкам глаз Аспида, ее каштановые волосы были убраны в пышный курчавый хвост, шевелюра ее отличалась чудесной длинной, кончики волос касались ее тонкой талии. Телосложение у нее крохотное, фарфоровое, что даже страшно касаться сего хрупкого ювелирного предмета, словно и одна грубая мысль способна сломить девушку, а вот личико, отнюдь, имело некоторый застенчивый румянец, совсем легкий, заметный лишь художнику, лишь ценителю прекрасного, который обращает всю свою сущность в воздержанное созерцание. Играя зеленоватыми бусами, девушка была настолько занята сим времяпровождением, что не заметила Аспида, который приземлился рядом с нею на диван, закинув ногу на ногу. Но обычно он тесно прижимал, сдвигал колени и икры вплотную друг к другу, поверх кладя руки, подобно кроткой деве, дабы не быть одним из тех мужланов, которые размашисто раздвигают ноги, будто им что-то мешает сидеть.
