Евгений Александрович Козлов
Этюды романтической любви
Эфирные серенады
Ангельская любовь
Любовь духовна – и прикосновенья ей чужды,
Чужды ей оскверненья красоты, противны ей пороки.
Смиряет плоть, не прекращая молитвенной нужды,
Ибо истинной любви лишены языческие боги.
Лишь в девстве рождается любовь,
Лишь девственник, не знавший поцелуя,
Познает тайную души юдоль,
Радуясь слезами в неистовстве горюя.
Любовь духовна – просветленно учит созерцанью,
То святое воздержанье, цветок невинно нежно ал –
Смущенье девы, и не коснуться ее дланью.
Но восторгами души полон сердца зал.
И вы явились, дабы принять божественное пенье
Струн сердечных, что ж, внимайте.
Любовь, я верю, побеждает тленье.
Прошу, милостью читайте, сонетом сердце возмущайте.
Душа поэта
Ранимая душа поэта – истинное дитя света.
Словно у ребенка тускнеют блекло очи старика.
Но кудри их не покроет седина, та мудрости искра.
Ибо мудры вопросы у поэта – ужели станутся без ответа?
Творцы лелеют свои рукотворные плоды,
Иные мостами сожжены, но воскресая они столь светлы.
Бремя тяжкое поэта – избрать путь мудреца или эстета.
Утверждая разделять, охлаждая воспламенять,
Новые горизонты покорять, и малодушие призваны терять.
Кротко кратка жизнь поэта – вот кажется, родился,
и предстал уже в обличие скелета.
Мгновенье отделяет до всемирного величья,
И порок отдаляет от святости приличья.
Но нецелованны уста поэта – невинностью полны любовного сонета.
Он струны лиры строками рифмует смело,
Но судьба довольства и почет рисует худо бледно.
Когда он чернила не жалея, сердце мучает мольбами,
И в изнеможенье падает подхваченный ангельскими крылами,
Свободу обретает душа поэта – в погребальный саван плоть его одета.
Память рукописная его сталась вечна,
а жизнь,
кажется,
не столь беспечна.
Монолог со смертью
Искушая смерть, возлягу на перину листьев серых.
Я слишком грешен, чтобы жить!
Уснула осень, с небес спадая в одеяньях белых,
Дабы наготу секретов прошлого сокрыть.
Призывая смерть, то криком, то молчаньем.
Сольюсь с прохладой и свежестью снегов.
Молясь, сокрушаясь покаяньем,
Прости – шепчу, и это тайна для злых богов.
Встречая смерть, верну Любимой образ некогда забытый.
Ее глаза с бессмертьем, ее уста с моленьем.
А поклонюсь, не кончине, а вечности нетленной.
И сном покажется вся жизнь, лишь тягостным мгновеньем.
Благостным умиленьем.
Ангелу
В тоске, в заботах суетных и во грехе,
Я предавал забвенью лик твой благословенный.
В нужде, в муках творческих и во зле,
Искал глазами свет твой, как и прежде несравненный.
Прощенный, и вновь согрешеньем сокрушенный,
Сожалел о присутствии твоем, посреди погибели моей.
И ты подобен свету Богом сотворенный,
Совестью терзал меня, поил слезами – обличительной водой.
В любви, в томленьях свободолюбия души,
Я стенал страданьем отрешенный.
Те стоны воздыханья в небытие ушли,
Как образ в памяти болью отраженный.
Влюбленный, любовью вдохновленный,
Поэму восклицаю или шепчу тебе стихи наедине.
И прощенье обретаю я, лик в улыбке бесподобный
Мне молчаньем говорит – “Прощай, и проститься многое тебе”.
Сумрачный пейзаж
Громадой градин грядущих гроз,
Зубчатым сводом рвется рьяный дождь.
Водопадом игл губит гряды алых роз,
Танцует племя облаков и богом грома вещает вождь.
Лоснящейся нежностью опускается покров.
Туманной аурой ослепляется светило.
Лучезарной рябью – нет достойнее послов
В долину смертной тени, где дух смерило,
Рваным звуком звонких стай,
Крылатых извергов сверженных цепями
Гордости надменной обличают край,
Порхая над промокшими ветвями.
Вот просияло небо лаской ореола.
Ручьи уносят в Лету прошлое, воспоминанья.
Радуга – удачи веселая подкова
Расточает страхи, мир прейдет, и родятся небывалые восторги,
у дуба векового в уединении молчанья.
Успление
Поэт, покинешь ты сей мир доколе грешный.
Уйдешь невинным, словно царь безгрешный.
Исповедь – твои творенья, твой долг и знамя.
Но неги твоей жизни устало гаснуть пламя.
Поэт, усни, прими сон прибрежный.
Оставь в молчанье свой слог небрежный.
Уснут твои творенья, все восторги и смущенья.
Но не утратишь благоговенья, слезы умиленья.
Поэт, хотя бы на секунду не мысли о безумном.
Мир не верти, и Антеем шар земной не подпирай.
Пусть нарекут тебя беспутным, я знаю, ты был мудрым.
Так живи и никогда не умирай!
Лишь засыпай перо, роняя, чело над бумагою склоняя.
И созерцая всё то, о чем в предвкушении слагая
Ты мечтал, заслужить за труд прилежный
Покой хотя бы, сон райский, столь прелестный.
Феерия
Я жил подобно сну – столь кратко, но чудесно.
Себя я ненавижу, но тебя люблю,
Столь кротко, но не лестно
Строгал к сердцу твоему ладью.
Красота – волнующий призыв,
Дурман влекущий, она алхимия или обман,
Но покоришься ей, раз увидев, единожды испив
Вселенную – тот пестрый карнавал.
Избытком чувств сердца вздымайте!
Пусть вспыхнет вера, пусть любовь зардеет,
И о надежде никогда не забывайте.
Будьте детьми, ведь мир юн и не стареет.
Я любил подобно небу – то дождливо, то солнечно покорно.
Себя я проклинаю, но тебя благословлю.
Крестным знаменем смиренно
Душу обнажить дерзну.
Чистота – усмиряющий прилив.
В раздоре с совестью пустеет сердца зал.
Душу памятью и страхом укорив
Спектакль жизни – восторг или провал.
Смейтесь или рыдайте!
Пусть мир жесток, но дух не огрубеет.
Головоломки жизни с мудростью решайте.
Будьте детьми, ибо не летами, но невинностью человек мудреет.
Верни покой моим устам
Верни покой моим устам, молчаньем скованным навеки.
Устало затвори непроницаемые веки в стекле гаснущих очей.
Жизнь верни заблудшим письменам в пламени и гневе,
Ради очищенья несгораемых идей.
Я думал, что капли слез любви моей источат камень сердца твоего.
Дерзнут откровеньем отворить длань твою ради любовного скрещенья.
Войди же в воды слезного крещенья моего,
Ради любви наукой просвещенья.
Я мечтал, что пламень сердца моего растопит лед любви твоей.
Поколеблет естество немою музой красноречья.
Изберешь ли ты меня из всех достойнейших мужей?
Излечишь ли в душе моей увечья?
Верни покой моим устам, верни свободу, распутав суетные сети.
Я в содроганье возвеличу дух во свете.
И вновь приятны, станут строфы эти
В молчании обете.
Поклонник
Вспыхнуть гению легко, погаснуть гораздо проще
В муках творчества в величье идеала
Преданностью сердечного устава в лучезарной йоте
Серафимов всполохов, и карнавала.
Гений возгласит упрямо – “Творец праха – вот кто я!”
Ведь Господь создавший мир неподражаем в Сотворенье.
И человек десницы и душу свою ничтожностью коря,
Завидев красоту, воздаст восхищенное моленье –
“Господь – мой единственный кумир создавший землю и эфир,
Я поклоняюсь Богу, словно трепетный поклонник.
Леса и воды, девы и храмовые своды, легион картин
– Вселенной благостный ампир
Предстает человеческим очам и даже вострепещет стоик
Узревши несравненность бытия, склонившись у Алтаря,
Поблагодарит Тебя за жизнь, любовь и веру
В вечность доброго зерна, ибо душа на Небеса, а плоть поглотит земля.
Деянья добрые – украсят амфитеатра стену.
Немыслимы те образа, в людях всех я различал Твое подобье.
Их красоту сквозь грязь и нищету, чрез богатство их пороков.
Я созерцал в них Твою искру, возвышаясь словно исподлобья
Надо мной, они детьми рождались в Твоей любви пророков.
Благодарю за Любимую мою, деву в облаченье чистоты.
В ней я видел Рай, но не коснулся парадиза.
Для глаз моих нет в мире явственней благоуханней красоты,
Ибо она совершенства парадигма”.
Любовь моя, ты ли это?
Любовь моя, ты ли это?
В сердце моем звучишь хрустальным эхом.
Те чертоги олицетворяют беспросветно гетто,
Где бездомные ютятся с безумным смехом.
Любовь моя, как ты несчастна!
Таишь обиды глубоко, летишь без крыльев так легко.
Плавно опускаешься на землю безучастно,
Во склеп могилу где так свежо.
Любовь моя, ты ли это?
Взгляни, ты не бездетна, слышишь, плачь новорожденного сонета.
Он тобой питаем чернильным молоком поэта.
И созрев, умирает так поспешно, так эстетно.
Любовь моя, как ты прекрасна!
Любимая – буду любить тебя я до скончания веков.
Дарую жизнь тебе, та жертва станет не напрасна.
Нам уготован луг среди райской иерархии садов.
Любовь моя, ты ли это?
Уезжай, оставь меня, видишь, приготовлена карета.
Все забирай, вещи стены и красоту паркета.
Но остаешься ты и живешь со мною вечно, воистину бессмертно.
Любовь моя, как ты счастлива.
Словно слива имеешь терпкий и сладкий вкус.
Зажигаешь маяка огнива, по-ребячески спесива.
И целуешь нежно сердце мне, словно то змеи укус.
Серенада музе
Ах, Муза, ты молодости меня лишила, научив творить.
Юность за талант, хороша ли сделка с роком?
Ах, Муза, ты скромности меня учила, разучив корить.
Кротость – покой пред Богом.
Ах, Муза, ты озарила верностью меня, научив любить.
Внемли не идеалам, но совершенству, духовным оком
Узри трепетно, воспрянь, не смей судить,
Стань святостью, не будь пороком.
Ах, Муза, ты нищетой меня смирила, научив молить.
Рядом ты со мной всегда, души моей не гнушаешься порогом.
Позволь тебя поблагодарить,
И покорившись возлюбить достойным вышним слогом.
Благословляя и боготворя
Благословлю тебя пером, мой ангел, моя Арина.
Возвеличу выше звезд и в преклонении божеств,
Со страниц польется песнь сказочного мира,
И описанье прекраснейшей из существ.
Рай обрети, Любимая, лишь об одном мечтаю я.
Блаженство вольности в невинности прекрасной.
Образно в благолепье боготворя,
Возлюблю тебя страстью бесстрастной.
Верностью докажу твое величье в пределах таинства эфира,
Ожиданье то не станется напрасным в исполнении мечты.
Кротостью верну твое вниманье, зажгу маяка огнива
Для освещенья дальнего пути.
Благословлю тебя мечтами, моя любовь, моя богиня.
Воображеньем сотворю далекий мир сверкающих глазниц.
Повенчанные Небесами – блаженства вечного картина,
Любви – величайшей из зениц.
Письмена составят память вечности покорной,
Строфы в вальсе закружат, памятуя о свиданье,
О встрече той столь трепетно проворной,
И о печальном расставанье.
Сердечное биенье слышится сквозь непоколебимости высот,
Внимаю музыке живительной в твоей груди,
Там прячется ребячески любовь и девства чистого оплот.
Позволь же мне наитием тоски коснуться слезой твоей руки.
Боготворю тебя трагедией комедий, моя муза, моя актриса.
Средь театральных зрелищ, где правит лицедейство,
Одна верна законам чести, словно Елена в ожидании Париса.
Мой гениальный идеал, мое ты совершенство.
Воображаю дивный силуэт восставший в памяти угрюмой,
Мнится пируэт событий давних несказанных.
Столь радостных, столь печальных пред судьбой понурой.
И грезы воссоздаст эстет в терньях шелковых, атласных.
Создаст творчества творенья, дабы пустить коренья
В душу избраннице своей, но плоть ее оставит без прикосновенья.
На картине лик девы погладит без оскверненья,
Поцелует робко краску в знак умильного поклоненья.
Боготворю тебя избытком чувств о святая дева.
Ибо святость облекает очи и не помыслить о тебе дурное.
Не смею, прекословя осуждать славное созданье Неба,
Рожденное во Свете, столь жизненно живое.
Бледностью краснея и от смущенности немея,
Склоненный на одно колено под тяжестью несбыточных идей,
Сгораючи дотла и снова пламенея.
В любви признаюсь в театре беснующихся теней,
Игривых кукол и актеров в оковах одной роли.
Услышь шепот тихий бессловесных начертаний,
В доказательство чувств верных с избытком боли,
Но с надеждой и с любовью верований.
Из кладезей достойных воздыханий я музу почерпну,
Во всеуслышание оглашу, иль сердцем уединенно прошепчу,
Арина любимая – вечно буду любить тебя одну.
Благословляя и боготворя.
2012г.
Радости одиночества
Сколь долгим окажется земной путь человека? О том не ведают высокоумные философы, которые, лишь только познав всевозможные причуды угасания старости, поймут, наконец, театрально напыщенную трагедию ускользания столь краткого времени. В сию пору неукоснительно бесповоротно ускоряются жизненные процессы, в то время как обветшалое тело замедляется и деревенеет. Многие старики вспоминают молодость, лестно либо укоризненно. Я же, будучи преклонено молодым, почту вниманием пера интригующую старость. Воображу то, чему может быть не суждено будет сбыться, но о чём прочтут степенные читатели. Напишу краткую романтическую историю, дабы показать наглядно всю податливость субстанции времени, ведь перо талантливого поэта им способно управлять, то замедляя, то ускоряя. Возвратить в прошлое оно способно и заглянуть в будущее, вот только нынешнее время не запечатлеть ему достойно. Покуда перо по бумаге заманчиво черкало, уж волосы поэта успели покрыться сединой. Вот будто шаловливые любопытные пальчики мальчика водят линии по запотевшему стеклу, рисуя звезды и снежинки, через секунду те же мягкие фаланги гладят живопись на холсте бугристом, лаская возлюбленной портрет. Ужель мастерство творца даруется трудом болезненным и каждодневным? Годами бодрствования во власти вдохновенья и томленья духа, добровольного воздержанья плоти и преклоненья пред девственной красой. Ужель мне предстоит сие многообразье жизни творческой дословно описать? Не всё, но лишь итог великого неусыпного служенья. Приснопамятные дни покойного одиночества и радостей в тиши от суеты забвенья, о них заскрипит перо, каждое мгновение старея.
В последних летах умудренного старчества, художник не переставал грезить о несбыточном счастье. Преодолев недальнее расстояние от своего подъезда до вблизи расположенного городского парка, он, опираясь на черную трость, изнуренный ноющими болями в ногах, заковылял до главных решетчатых ворот. Медлительно, словно древняя исполинская черепаха, пересёк несколько протоптанных зеленеющих тропинок. Поплутал немного, больше для впечатлений, нежели для фарса, чем ослабил ориентирование по знакомой местности. И наконец, добрел до своей любимой обшарпанной лавочки. Грузно опустился на потускневшие крашеные доски, со сдавленным скрипом в костях, сел, насколько это было можно, аккуратно. Укутанный в небольшую кофту длинного мешковатого покрова, закрывающую до колен ноги, одетые в брюки с выделяющимися катышками, также наполовину скрывающие облезлые выдающиеся ботинки, он поднял красное бугристое лицо навстречу инфантильному солнцу, прямые лучи коего упрямо проникали сквозь природный заслон ветвей и зелени листьев. Руки старика удрученно потемнели, как всегда частично покрытые разноцветными мазками, немного сотрясались. Не только руки, но даже одежда, в особенности его темные брюки живописно вымазаны красками. По всему виду может сложиться мнение о том, что он мало заботится о своей неказистой непривлекательной наружности, и сие окажется правдой, ведь он давно не стриг свои курчавые волосы, не равнял бороду, только усы постригает, дабы те мешали принимать пищу. У него длинная шевелюра волос на голове, настоящая грива светло-пепельного оттенка, остальная растительность на его лице аналогична. Даже хмурые глаза серы и кажутся безжизненными, если взглянуть в них мельком, но если всмотреться в них пристально и созерцательно, только тогда раскроется глубокая всесторонняя душевная в них жизнь, сокрытая от недальновидных зрителей. Внешность его прохожим безынтересна, ибо они не ведают о том, сколь неподражаемым талантом он прекрасен. Ему очень нравится посещать подобные общественные места, в особенности по утрам, чтобы первому услышать пение проснувшихся певчих птиц, ощущать поначалу ласковую теплоту восходящего солнца и видеть мягкость голубоватого белесого неба. Так и ныне различая зеленые тона и изумрудные полутона раскидистых дерев, старик наслаждается созерцанием творений Божьих, и они, словно доподлинно чувствуя в нем христианскую доброту, слетаются отовсюду, неуклюже приходят, дабы тот их заботливо накормил, погладил, даровал им имя. Вскоре засуетятся люди вокруг, а ближайшая детская площадка наполнится митингующими детьми. И ему будет радостно разглядывать их каждые по-своему уникальные личики, можно будет следить за их неизменными играми и неустанной беготней, временами слишком увлекаясь, ему, иногда казалось, будто и он среди ребятни озорует, свободно без трудностей разгибает колени, и шуточно пререкается с матерью. Воистину душа бессмертна, потому не стареет, но душа сострадательна, потому принимает телесные горести как свои собственные, подобно и плоть отзывается болью на страдания души, так они взаимосвязаны. Сколь и художник неразлучно связан со своими творениями.
Однажды, будучи неразумным юнцом, мудрым сердцем художник полюбил прекрасную девушку, обворожительная красота которой не смогла сравниться со всем тем многообразием красот мироздания, коему он когда-то уделял немалое внимание кистью. Сей идеальный образ девы оказался значительней всего того, что ему довелось когда-либо лицезреть, впрочем, видел в свои два десятка лет он не так уж и много. Однако сама жизнь со временем доказала истинность любви его, которую он в себе неусыпно хранил, подобно благородной деве защищающей свою беспорочную честь. Но к сожаленью возвышенных муз, к огорчению всей Вселенной, любовь художника сталась безответна. Тогда, излив досаду слезами, он решает исполнить свое непреложное обещание, данное в трезвом уме и в твердой памяти, а именно, он пообещал той деве любить её всегда, всю жизнь, и земную и небесную, пообещал быть непреступно верным как телесно, так и душевно. Он посвятил возлюбленной всё свое творчество. Сие любовное обещание исполнил со всем тщанием врожденного благородства. Художник сохранил свою телесную невинность, любя деву не только сердцем, но и кистью на протяжении всего своего жизненного пути. Будучи откровенно отвергнутым и хладнокровно приниженным, художник осознал то, что в его жизни не будет свиданий, не состоится свадьба, у него не будет детей, возлюбленная никогда не увидит его красивейшие картины, и никогда не полюбит его творения. Но всё же, он был способен изобразить, то неизбывное мечтательное на холсте красками. Рисуя, он явственно чувствовал то, что и не мыслил познать. Рисуя, он погружался безграничным воображением в невозможные мгновения радости их возможного совместного бытия. Изображая иллюзорные миражи, он мог смущенно прикоснуться к лику любимой девы, мог разгладить золотистые волосы, смахнуть пылинки с её белоснежных плеч, и та не отказывала ему в ласке, умиленно взирая на него с портрета. Художник дарил своим творениям всю свою нерастраченную нежность и заботу. Будучи одиноким, он находил радость в изобразительном творчестве.
Художник творил каждодневно, потому его кисти не успевали засыхать, а краски густеть, столь пламенно он желал познать то, о чем раньше мог только отчаянно мечтать. У него никогда не было настоящего реального свидания с девушкой, что ж, это была не беда, ибо он мог нарисовать любую часть густонаселенного города, любое жилище, природный ландшафт, мог нарисовать любое время года, в точности до месяца, дня или часа. Свою любимую девушку он мог наряжать в любые наряды и платья, не скупясь на цвета, сложность атласного или ажурного покроя, не жалея диковинные узоры и элегантные кружева, осыпал её всеми нарисованными цветами и дорогими подарками, и безусловно изображал искреннюю благодарную улыбку на её умильном личике. Он не рисовал своё будущее, не предвосхищал судьбу, ничего не ожидал, изображая то, что могло бы произойти именно сейчас, в данный возрастной период, в связи с данностью сложения вещей. Вот на картине они молоды, счастливы, любимы, пройдет несколько лет, настанет благозвучное время писать помолвку, затем блистательную свадьбу художник зарисует на холсте. Придумает и нарисует всех своих несуществующих друзей, подруг невесты, вообразит себе, какими могли быть родители невесты, на кого она больше похожа, каковы могли бы быть их обручальные кольца, затем нарисует храм Божий, свадебное белоснежное платье, праздничный торт, веселье празднества. Во время написания от начала до конца прочувствует всё торжество, даже ощутит сладость их первого поцелуя на прежде нецелованных устах после свершения таинства венчания. Но первая брачная ночь молодоженов не произойдет, ведь в действительной реальности художник уснет изнуренный усталостью с болью в пальцах посреди груды листов-набросков. Заснет среди размазанной палитры испачкавшей всю его одежду и мольберт. Вода из банок расплещется, потечет, а он словно младенец не заметит этого, задремлет, видя сновидения столь схожие с его фееричными картинами.
А рано утром бодро проснувшись, умоется, переоденется, и зашагает неуверенным шагом на светскую работу, дабы заслужить честным трудом крохи на оплату квартиры и на скудное пропитание. Прилежно работая, он будет думать только о своих родных картинах, и, возвратившись поздно вечером домой, в свою темную одинокую комнатушку, в мирной тишине и добром покое зачнет новое красивейшее произведение вымышленной жизни. Из года в год ближние люди будут рьяно прекословить ему, будут напутственно увещевать, назойливо допытываться о его личной жизни. Родители попросят показать им невесту, попросят рождение внуков, особенно им понадобится наследник рода, но художник в ответ промолчит, а родственники его безмолвие не поймут. Они не знают о том, что у него есть дети, которые не здесь, они на картине, вот они уже подросли. Прибывая в глубочайшем разочаровании, ближние люди нарекут творца безумцем, обзаведутся другими детьми, или другими семьями, оставят художника доживать в беспросветном одиночестве одного. Впоследствии художник не огорчится, никого не осудит, ведь они просто-напросто не ведают, насколько он любит свою музу, но любит по-своему.
Так незамедлительно к нему нагрянула мудрая старость, впрочем, состарился не только художник, но и любимая дева на многочисленных картинах также изрядно одряхлела. Их совместные нарисованные дети выросли, разъехались кто куда, вот скоро должны появиться внуки, однако старик их уже не увидит. Столь мало в нем осталось телесных сил, зрение его глаз ослабло, он почти не различает цвета, руки утратили ловкость движений, а спина вовсе скрючилась колесом и не распрямится никогда. Таким незаурядным образом, он доживает свой век.
Насладившись созерцанием живой природы и красотою людской, старик неторопливо поднялся и, перебирая по влажному асфальту помощницей тростью, зашагал обратно домой, решив окончить итак затянувшуюся прогулку. Погружённый в свои странные думы и выше изложенные воспоминания, он шел и шел, словно не замечая суетливую кипучесть города, загромождение разновысотных построек, обилие транспорта. Прохожие плавно огибали его костистую фигуру, иные норовили вручить ему подаяние в виде денежного пожертвования, однако старик, всех игнорируя, думал лишь о своей последней картине, воображал чудное изобилие образов и нескончаемо любил их всем своим останавливающимся сердцем.
Молодой человек приятной наружности был соседом старого художника. Однажды познакомившись с ним, обмолвившись несколькими обходительными словечками, старик наказал тому изредка навещать его и быть крайне осмотрительным, ибо рано, или поздно, старик примет исход, умрет плотью, а ему бы не хотелось нарушать покой жильцов дома запахами тления. Заведомо он скопил положенные средства на похороны, завещал всё свое имущество незадачливому соседу, почитая того человеком пусть и простоватым, но благородным. Тот в свою очередь о том наказе особо не помышлял, даже вовсе не хотел иметь никаких дел с чудаковатым стариком, впрочем, не хлопотное было дело наблюдать за тем, как художник выходит на прогулку и через несколько часов возвращается. Но однажды старик не вышел на улицу, отчего спустя четверть часа сосед заволновался.
Привыкнув к обыденному распорядку дня, юноша волнительно вышел из своей квартиры, подошел к двери пожилого соседа и негромко постучал. Никто на призыв не ответил. Тогда ему пришлось отпереть замок дубликатом ключа художника, который был выдан соседу на всякий случай. И проделав оные нехитрые манипуляции с открыванием двери, он вошел в тесный коридор квартиры художника. Дело обстояло днем, поэтому ему не составило особого труда узнать воочию, что же творится там, в единственной комнате квартиры. А там лежал мирный бездыханный старик посреди комнаты, которая была заставлена всевозможных размеров полотнами, всюду находились картины, на коих были изображены сам почивший художник и некая женщина, дети разных возрастов. А на других полотнах были нарисованы юноша и девушка. Всё это были словно сцены из целой жизни, словно перед смертью художник смог воочию узреть всю свою жизнь.
Но любознательный сосед не обманывался, ведая, что сие есть не настоящая жизнь художника, а всего лишь безудержное воображение автора картин. Юноша не понаслышке знал, о скучной жизни сего романтического чудака распростертого на полу, в которой не было ничего счастливого, радостного, ничего важного или маловажного, у него не было ни семьи, ни детей, ни путешествий, никаких впечатлений, и той его возлюбленной девушки скорей всего тоже не существовало. Всё это сплошные болезненные иллюзии, всё это слабохарактерный самообман – думал беспечальный сосед, разглядывая полотна старого художника. Но тут внезапно его любопытный взор привлекла свежая не высохшая картина, написанная по всему виду примерно час назад, может быть и несколько минут тому назад. И самое удивительное было то, что на ней изображен сам седой старик, а возле него пресветлый Ангел в белоснежных одеяниях, который протягивает к старцу влекущую светлую длань, будто призывая следовать за собой. От увиденного необычного зрелища юноша несколько возмутился разумом – неужели художник смог нарисовать последние мгновения своей земной жизни? Удивительно! – воскликнул он, переведя взор на хозяина одинокой холодной квартиры. Старик, словно сморённый усталостью творчества, неизменно лежит с прикрытыми веками, словно испустивши дух легко и непринужденно. Никто горестно нынче не восплачет о нем, никто не помолится о его грешной душе, никто не помянет раба Божьего, никто не вспомнит о нем после безлюдных похорон. Никто не будет знать о его любви, и никто не поинтересуется – а любил ли он? Любил – ответил юноша, видя одну и ту же женщину на всех картинах художника. – Почему одни любовью называют заботу о ближних людях, иные плотскую чувственность называют любовью, почему любовь столь ограничили, ведь она способна выражаться и в творчестве человека. Почему мы столь обыденно мыслим и почему мне столь жалко этого несчастного старика? – размышлял юноша, борясь с поступающими слезами сожаления.
Вскоре, после вышеописанного события, предприимчивый юноша организовал выставку работ неизвестного бесславного художника. И без излишней скромности стоит заявить, что оные картины начали пользоваться высоким спросом, оказались востребованы. Многие искушенные искусством любители живописи приходили на выставку, дабы покритиковать современные живописные полотна, либо хорошенько поболтать на суетные темы в светском обществе критиков и меценатов на фоне картин и скульптур, сколь и принято в аристократических кругах. Однако в этот раз отношение зрителей сложилось воодушевленным образом, они наперебой судачили и обсуждали увиденное многообразие обликов красоты, более того обсуждали насыщенную событиями жизнь художника запечатленную на сих картинах. Сколь удивительной и счастливой она была, сколь событийно праздной, сколько любви и сентиментальности было в его жизни, ни у одного из присутствующих в жизни не было столько счастья. И ошалело взирая на оные остановленные мгновения неосуществленные в реальности мечтания, люди сами, прежде черствые и циничные, начинали жаждать обрести любимого человека. Хотели устроить те целомудренные полные трепетного восторга свидания, похожую свадьбу, они задумывались о деторождении, оные картины побеждали всякий рационализм и материализм современности, излучая свет и добро, милосердие и надежду. Зрители буквально загорались теми высокими идеалами и начинали следовать им, воплощая просветленное воображение в жизнь.
Юноша осознал тогда, насколько он был не прав, обличая художника, ибо люди с сего дня запомнят его и будут помнить о нем, они молятся об его душе, и знают – он любил, любит и будет любить всегда, покуда живы его чудотворные картины.
Только организатор сей выставки, знал всю правду о почившем художнике, или судил только о внешнем, не в состоянии заглянуть в духовность творца, как бы то ни было, открывшуюся выставку он назвал – “Радости одиночества”. Ведь, правда, каждый раз садясь за мольберт, сей человек испытывал настоящую неподдельную радость. И в этом больше честности, чем, если бы он погиб в унынии и пьянстве. Безусловно, будучи невинным и девственным, он не творил добрых дел, посвятив всю свою жизнь творчеству. Но взгляните, сколько добродетелей он творит ныне! В том и заключается суть дарования творца, после кончины тот способен либо оберегать и благословлять души людские, либо губить и проклинать. Такова незавидная ответственность всех художников, писателей, скульпторов и музыкантов, всех тех, кто создает творения искусства во славу добра, либо зла. Таков был удел и художника, чьи плоды поддерживают в людях жизнь. Но прежде Господь наделил несчастного одинокого человека талантом и тем привнес в его жизнь светлую радость, на фоне беспросветного одиночества.
2014г.
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.
