Евгений Николаевич Гусляров
Русские отцы Америки
Главный в русском академическом союзе Берлина
Всеволод Иванович Ясинский (1884–1933)
Русский инженер-технолог, конструктор паровых турбин, профессор МВТУ, первый директор Русского научного института в Берлине. Десять лет состоял председателем Русского академического союза в Берлине.
След в России
Сведений об инженере Ясинском сохранилось не много. Известно, что до Первой мировой войны он преподавал в Императорском Московском техническом училище, теперешнем МВТУ им. Баумана. В годы войны его интернировали немцы, и насильно удерживали в Германии в качестве «гражданского пленного». Конструкторы паровых турбин тогда всё ещё были вроде теперешних разработчиков ракетных двигателей. После возвращения в Россию он вновь работал в ИМТУ. Именно в это время техническое училище, призванное восстановить престиж русской инженерной школы, достигло международной известности.
Об этом свидетельствует такой факт. Президент Массачусетского технологического института Дж. Рункль, получив сделанную специально по просьбе американцев коллекцию моделей для обучения инженеров по русскому методу, в восторге писал тогдашнему ректору ИМТУ В. К. Делла-Воссу: «За Россией признан полный успех в решении столь важной задачи технического образования… В Америке после этого никакая иная система не будет употребляться». Несомненно, в том есть и заслуга профессора Ясинского. Недаром его авторитет пытались использовать и Временное правительство, и даже Советы. Неизвестно, как он лично отнёсся к победе большевиков, но был ими назначен председателем правления Дома учёных в Москве, членом Совета редакции журнала «Вестник инженеров». В 1921-ом году по приглашению А. М. Горького принимал участие в работе Всероссийского Комитета Помощи Голодающим. Большего о нём не узнать. Можно только предположить, что был он человеком великих задатков. В списки врагов власти и лично пролетарского вождя иначе не попадёшь. Но время даже от таких людей оставляет до обидного мало.
Причины изгнания
В 1922-ом году происходит событие, которое заставляет предполагать, что именно настроение профессуры и студентов бывшего императорского технического училища, называемого теперь МВТУ, подтолкнуло Советскую власть к мыслям гнать такую профессуру и студенчество из страны. Тогда пролетарский Главпрофобр объявил о назначении в училище советского ректора. Училище объявляет забастовку. И вот этим делом уже занимаются высшие руководители государства, начиная с Ленина, который двадцать первого февраля 1922 года пишет записку Л. Б. Каменеву и И. В. Сталину: «…уволить 20–40 профессоров обязательно. Они нас дурачат. Обдумать, подготовить и ударить сильно», – имея в виду именно профессоров Московского высшего технического училища.
В «Списке активной антисоветской интеллигенции г. Москвы» от 31 июля 1922 года Ясинский числится четвёртым номером. Он несколько раз назван в списке «профессором», это ясный намёк – антисоветчик. В августе 1921-го года был арестован ВЧК как «чуждый элемент», содержался под следствием. По решению Президиума ВЧК от 6 октября 1921-го года освобождён под подписку о невыезде до конца следствия.
В заключении по делу Ясинского следователь ВЧК скажет: «Опрос гр[ажданина] Ясинского и просмотр материала к его делу привёл меня к следующему: проф. Ясинский принадлежит, несомненно, к числу граждан, совершенно чуждых советской власти, советскому строительству, не могущий хоть в малой мере таковому сочувствовать и “нейтрализм” и аполитичность которых подвергается самым большим сомнениям».
На стол Ленину ложится знаменитый «список Уншлихта», среди профессоров будущей «бауманки» он, Ясинский, числится третьим номером: «3. Ясинский Всеволод Иванович. Проживает по Большому Харитоньевскому пер., д. 1/12, кв. 28, вход в квартиру с Мышковского пер. Лидер правой части профессуры. Всегда выступает с антисоветской агитацией, как на собраниях преподавательской коллегии, так и в беседах со студентами. Бывш.[ий] член Всероссийского комитета помощи голодающим. Руководитель забастовки профессоров. Благодаря главенству в КУБУ (распределение продуктов и прочих благ профессорско-преподавательскому составу. – Ред.) держит в своих руках экономическую власть над беспартийной частью профессуры и использует это своё влияние для сведения счётов с теми, кто сочувствует Сов[етской] власти. В научном отношении ничего серьёзного из себя не представляет. Произвести обыск, арест и выслать за границу. Комиссия с участием тт. Богданова, Середы, Хинчука и Лихачёва высказалась за высылку. Главпрофобр за высылку».
На первом пароходе таких было 67 человек. Второму кораблю выпала «честь» в четверг вечером 28 сентября 1922-го года принять на борт московскую группу изгнанников «в составе 24 человек (с семьями 84)». На нём отправился в неизведанное профессор паровых турбин Ясинский. Это был прусский пароход «Oberburgermeister Haken».
От первого лица
Тут уместно дать слово о революционной гуманности Льву Троцкому: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны, – говорил он в те дни американской журналистке Лоре Стронг. – Но они – потенциальные орудия в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что Вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмёте на себя защиту перед общественным мнением».
Что он сделал в Европе
Вопреки уничижительной, данной в газетах им, опальным профессорам, характеристике о полной их бесполезности для страны, они были профессионалами высокого класса, многие с мировыми именами. И они оказались востребованы на Западе, обрели себя в научно-исследовательских институтах, в промышленности, культурных и учебных заведениях. Именно «сорок профессоров» первой эмигрантской волны, если вспомнить жестокие цифры, которыми оперировал Ленин, преподавали в русских и национальных школах, в университетах Европы. Нашёл себе место под чужим небом и Ясинский. В Берлине он был избран Председателем, «старостой», объединённого бюро интеллигенции, высланной из России (кроме него в состав бюро входили А. А. Боголепов, Н. М. Волковысский, Н. П. Ромодановский и В. В. Стратонов). Он становится одним из организаторов и первым ректором Русского Научного института в Берлине. Открытие института состоялось 17 февраля 1923 года. На отделении духовной культуры в нём предусматривалось изучение русской истории (В. А. Мякотин, А. А. Кизеветтер); читались лекции и проводились семинарские занятия по русской литературе (Ю. И. Айхенвальд); истории русской философской мысли (Н. А. Бердяев).
Умер Всеволод Ясинский в Берлине, погребён на тегельском православном кладбище.
Несколько слов от автора
Чего они не сделали
Мы никогда не узнаем, чего смогло бы добиться поколение инженеров начала того грозного и грустного века, если бы получило возможность реализовать свои планы именно в России. Они думали о ней, когда грузились на пароходы, уезжали поездами, исчезали одиночками, не возвращались из заграничных командировок. Вот слова, которые можно считать их коллективным нам завещаниием. Их сказал не успевший уехать с другими, сгинувший в родном отечестве профессор МВТУ Гриневецкий, сказал своим товарищам и коллегам, которые в большинстве своём также погибнут. Но сами эти слова звучат так, будто сказаны они сегодня и к нам сегодняшним обращены: «Выводы относительно экономического будущего представляются, однако, далеко не в столь мрачном свете, как это можно было бы заключить по современному состоянию России. Естественные природные богатства России, её пространства, труд её населения, быстрая исправимость культурным и духовным творчеством дефектов невежества и неорганизованности масс представляют такие реальные возможности, которые могут быстро восстановить наши производительные силы, поднять нашу экономику, а с ней постепенно и утраченную политическую мощь. Для этого нужна твёрдая экономическая политика, оперирующая реальными возможностями, а не социальными устремлениями, для этого с идеологических высот нужно спуститься в гущу жизни и брать её такой, какова она есть в действительности, а не такой, какой её желает видеть воображение. Для этого нужно дело, а не лозунги, хотя бы и очень высокого содержания. Если русская интеллигенция сумеет взяться за дело, сумеет понять и оценить действительность, не ослабляя и не отвлекая себя в сторону мечтами, то этим она хоть отчасти искупит свой грех перед Родиной». Они считали, что русскому инженеру, прежде всего, надо быть патриотом, они хотели учить и воспитывать его.
Памятник неизвестному студенту
Херумян Рубен Леонович (1900 – ?)
Студент, учился на «подготовительном факультете к научной деятельности по изучению антропологии и материальных культур». Из дворян Тифлисской губернии.
След в России
Следов, по известной причине, осталось не много. Не окончил Московский археологический институт. Не сделал в России возможных научных открытий.
Причины изгнания
Ему было всего двадцать два года. Опять возникает резонный вопрос, а уж его-то за что? Неужели этот студент был настолько невыносимый враг Советской власти, что она никак не могла стерпеть его вражеских козней. У Иосифа Уншлихта, главного подручного большевистской партии, да и самого пролетарского вождя тоже, и тут нашлись свои резоны для того, чтобы вынести своё беспощадное решение. 10 августа 1922-го года по инициативе этого самого Уншлихта, который, как известно, был вторым лицом в ОГПУ, принят важный политический документ, призванный решить будущее революции. На заседание Политбюро ЦК РКП(б) был поставлен вопрос о высылке за границу, вместе с «контрреволюционной интеллигенцией», также и «контрреволюционных элементов студенчества». Сбор компромата и аресты проводились среди той части учащейся молодёжи, которая «уже успела пропитаться буржуазной идеологией» и «оказывала разлагающее влияние на всю студенческую массу». Докладчиком по вопросу «О враждебных группировках среди студенчества» был всё тот же Уншлихт. Он пояснил: «Как студенчество, так и антисоветская профессура в высших учебных заведениях ведут контрреволюционную работу главным образом в двух направлениях: а) борьба за “автономию” высшей школы и б) за улучшение материального положения профессуры и студенчества…». Выходит, профессора и студенты хотели, чтобы им не мешали учить и учиться, а ещё они не хотели голодать. Жуткое дело. В протоколе Политбюро № 21 от 10 августа 1922-го года записано: «Одобрить предложение товарища Уншлихта о высылке за границу контрреволюционных элементов студенчества». Так что студент Харумян был арестован ещё 21 июня 1922-го года в Москве по обвинению в «антисоветской деятельности, выразившейся в пропагандировании монархических взглядов и поддержании связей с монархическими деятелями». Этот студент Харумян был арестован по какой-то причине гораздо раньше, чем даже известные профессора Московского археологического института (в котором и учился студент) Н. А. Цветков, Н. М. Коробков и В. М. Бордыгин. Тех арестовали только в конце июля. Видимо Уншлихту надобен стал убедительный прецедент перед его выступлением на Политбюро.
Постановлением заседания Коллегии ПТУ от 6 сентября 1922-го года Харумян был отправлен за границу. С ним были высланы ещё тридцать два студента разных учебных заведений России.
Об общем количестве студенческой молодёжи, высланной тогда за пределы страны, можно судить по такой цифре: только в Праге в 1920-х – начале 30-х годов обучалось уже около 7000 русских студентов. Это было то будущее России, которое не наступило. Нет, конечно, мы не остались без будущего. Но оно стало другим…
Вместо послесловия
А Европу мы всё-таки спасли. К великому сожалению и вечной боли, спасли мы её не потому сценарию, который грезился нашей творческой элите, изгнанной из пределов отечества, не проповедью братства, в чём видел спасение Европы тот же Фёдор Степун: «Европа находится в очень трудном положении и, безусловно, нуждается в русской помощи, в углублении себя русским национальным духом». И вот наступили для Европы совершенно жуткие времена, когда для спасения её уже не только стали нужны духовные силы, пришло время проливать за неё русскую кровь, отдавать русские жизни. И вот русский Иван, издавна осмеиваемый Европой, русский Иван, которому отказывала она во всяком уважении, веками задирала его, встал вдруг, расправив плечи и перекрестившись, на её защиту. И тень смертная отступила от неё. Я видел ещё живым этого русского Ивана. Он не был былинным богатырём, он жил обыкновенной жизнью, но я, помнится, смотрел на него как на самое великое чудо. Да ведь это так и было.
Русский Иван
Я думаю, всё-таки два взлёта народной жизни, которые олицетворяют для нас два конкретных человека, останутся навеки неуязвимы для сомнения и хулы. Как бы и сколько бы не менялось время. Два человека эти – Одарченко и Гагарин. Одного помнит весь мир, другой в безвестности проживал долгое время в городе Тамбове. Судьба выбрала их однажды стать лицом своего времени. И то, что мы не знаем сейчас лица Ивана Одарченко, до обидного много говорит о нас. Чья слава и честь должны быть выше, тут надо ещё крепко подумать…
Разыскал я бывшего солдата Ивана Одарченко в поздние дни осени. По телефону старик сказал, что встречаться теперь с корреспондентом ему не совсем сподручно. Капусту ударило морозом и теперь её самое время рубить и квасить. Старик помолчал. Ему, наверное, интересно было, как московская штучка прореагирует на это негеройское заявление.
– Дело это святое, – сказал я, – бывший воин, который рубит капусту, это вполне подходящий для фотографии сюжет… Без капусты жить пресно…
Сюжета такого у нас, однако, не вышло.
Старый солдат Иван Степанович Одарченко, встречи с которым я и так ожидал как праздника, решил усугубить это дело вишнёвым вином собственного приготовления.
Первое время я смотрел на него так, как мог бы смотреть пушкинский Дон-Гуан на ожившую статую командора.
После третьего бокала Иван Степанович дружески уронил мне на плечи свою руку.
– Я сразу понял, что ты неплохой мужик, если понимаешь толк в капусте…
Весомой и каменно-крепкой была эта нечаянная ласка его, не утратившей силы десницы. Поперхнулся я, пожалуй, не от похвалы, а именно от весомости ласки.
На стене, над кроватью, застеленной с трогательной деревенской тщательностью, висит богатырских размеров меч, крашенный алюминиевой краской. Я всё знаю об этом мече из газет, из книжки мемуаров скульптора Вучетича, но мне хочется всё услышать от самого Ивана Одарченко. Собственно, я и приехал-то только для того, чтобы посмотреть на него, да послушать. Теперь эту магнитную запись я буду хранить как особую ценность.
– А дело было такое. Тогда в Берлине уже первые мирные дни установились. Мы разные праздники стали вспоминать. Решили отметить День физкультурника. У трибуны, на которой стояли одни генералы и полковники, увидел я своего товарища и подошёл к нему поговорить. Тут заметил я, что ко мне внимательно присматривается и прислушивается человек в штатском. Я, конечно, насторожился, люди в штатском у военного всегда были на подозрении. А он поманил меня к себе и пригласил на трибуну. А там же генералы – оробел я. А они улыбаются. Генерал Котиков, тогда комендант Берлина, спрашивает у штатского: «Ну, что, Евгений Викторович, нашёл?». Оказывается, это скульптор Вучетич. Он уже второй месяц искал подходящую натуру для памятника воинам-освободителям, который уже запланировали ставить в Трептов-парке. Ну, приказ дали – откомандировать меня в распоряжение скульптора Вучетича. Наш полковник, начальник комендатуры, говорит мне: «Ну, Иван, попал ты в историю…». Я только потом его понял. Приехали мы в немецкую академию художеств, где была мастерская Евгения Викторовича, там, правда, уже была метровая глиняная фигура. Одел он на меня плащ-палатку, дал в руки меч, потом посмотрел на того глиняного солдата: «О, – говорит, – какое искажение». Так и сказал. В первом эскизе девочку Вучетич лепил с дочери коммуниста немецкого Краузе, мы стали дружить с ним потом. А тут скульптор говорит, – как же так, мы, прежде всего, своих спасали. И нашли другую девочку. У генерала Котикова, того самого первого коменданта города Берлина, две дочки росли. Светланке было три года. Вот с ней на руках и стою… А дальше сплошной юмор начался. Мне передавали потом, что Вучетич про меня целую историю сочинил. Будто меня назначили охранять свою же собственную фигуру. И будто бы говорил я тем, кто туда приходил, вот, мол, смотрите, это я стою над всем городом Берлином. Потом стал будто бы говорить – вот стою я над Германией. А когда стал я говорить, что стою над всей Европой, сердце у меня не выдержало, и я умер от суеты, да гордости. Шутник оказался этот скульптор, а легенда эта всё же пошла гулять по свету. Наверное, Евгений Викторович и сам в неё поверил, потому что как-то пришла мне от него книжка, которую он подписал так: я, мол, рад, что «солдат из Трептова» оказался жив и здоров…
Дальше в магнитной записи есть и эпизод, последовавший за той мнимой смертью солдата Ивана Одарченко, который, олицетворяя всех русских Иванов, и в самом деле стоит пока над Европой, устало опустивши меч и прижимая к сердцу крохотное детское тельце. В ЦК КПСС накопилось целых сто пятьдесят писем от тщеславных людей, заявивших вдруг, что это именно с них скульптор лепил грандиозную скульптуру. Пригласили старого солдата в военкомат. «Что делать, – говорят, – может ты что запамятовал, Иван Степанович?». «Ну, если у тех память получше, – ответил он, – пусть вспомнят, что это за девочка, которая на руках у воина-освободителя». Из ЦК разослали письма претендентам и все как один ответили: конечно, немецкая. На том инцидент исчерпался.
…Всё мне казалось, что не сделал я порядочного снимка.
– Давайте так, – говорю я, – возьмите бокал и говорите тост, как будто за нашим столом все те люди, которые этот снимок увидят.
Иван Степанович налил себе вишнёвки, мгновенно вспыхнувшей от заглянувшего в окно солнца рубиновой искрой.
– Ну, что сказать. У матери моей убили на войне мужа, моего отца, брата и сына… Немцев она люто невзлюбила, они казались ей наподобие зверей. А потом мы с ней по приглашению в Германию попали. Там, у памятника, встретилась она с немецкими матерями, у которых тоже поубивали мужей и сыновей. Они вместе с ней плакали. Она тогда говорит мне: «Гляди, сынку, немцы, а як свои…».
Из тоста этого я понял, что русский солдат вынес из тяжких испытаний своего времени такое нужное убеждение, что сердца у людей одинаковые. И, если бы жить по сердцу, то не только убивать друг друга, но и сделать другому простую пакость никому бы и в голову не пришло.
Я не стану дополнять этого тоста, чтобы не впасть в грех высокопарности. Хотя и в высокопарности тоже бывает своя искренность. А подумал о том, что мне надо бы сказать Ивану Степановичу Одарченко, что скульптор, создавший памятник, конечно, несколько помпезный, все же мало погрешил против этой самой искренности. И опущенный меч, и ребёнок, бережно прижатый к солдатскому плечу, все это и есть черты нашей натуры. И солдат тот каменный похож на Ивана Степановича не только лицом. Это памятник отходчивому солдатскому сердцу, какое исправно бьётся в груди старого солдата до сих пор. Дай Бог, чтоб дольше…
Потом пришла из школы внучка. Бросилась деду на шею. Я попросил, чтобы дед снял со стены устрашающих размеров игрушечный меч, и старый сюжет повторился…
