Евгений Николаевич Гусляров
Русские отцы Америки
Свидетельства о сокровенном
Как и всякий прекрасно одержимый человек, Михаил Фокин бесчисленное количество раз пытался говорить о том, каким видит он своим гениальным внутренним оком будущее мирового и русского балета. Множество его записей остались незаконченными. Это объясняется, скорее всего тем, что мыслей всегда оказывалось слишком много, им было слишком тесно и все они требовали немедленного выхода. Но и незаконченные, они много говорили вдумчивому и заинтересованному читателю. Эти записи были подобны кардиограмме духа, записями пульса, отразившей живое внутреннее содержание гениального человека.
Вот одна из таких записей. Сделана она воспроизводится она по фотокопии автографа Фокина, хранящейся в Санкт-Петербургской государственной театральной библилтене. На рукописи имеется надпись: «29 сентября 1918, Стокгольм».):
«Балет слишком долго существовал за счёт прошедшего.
Органическое развитие, жизненное движение в нём было ослаблено преклонением перед традициями и заменою живого творчества подражанием.
Как бы велики ни были старые образцы, прямолинейное им подражание не может ничего дать в эволюции балета, кроме застоя.
В произведениях своих истинный художник, кроме вечного, отражает неизбежно временное, настоящее. Он является выразителем чувствований, вкусов и дум своей современности. Проходят годы, и многое утрачивает, в произведениях даже лучших мастеров, свою жизненность и приобретает интерес лишь исторический. Для того чтобы не останавливаться в своём развитии (или, вернее, чтобы не идти назад, ибо в искусстве всякая остановка есть непременно шаг назад), для этого балет должен быть творческим.
Человек современности не может так чувствовать и мыслить, как чувствовали и мыслили его предки. Преклонение перед авторитетом – это не единственное достоинство, которое требуется от художника. Гораздо ценнее непосредственность, искренность чувств, правда и сила их выражения.
Величайшие художники, внося самые большие ценности в сокровищницу искусства, обыкновенно плодили такую массу подражателей, до такой степени своим величием придавливали свободное творчество, что временно казалось: история искусства закончена, далее нет пути… Но в искусстве нет конца. Новые пути всегда открыты, надо только дерзнуть идти по тому из них, который кажется истинным. Эта дерзновенность пугает многих. Как же, говорят они, мы можем делать не то, что делали наши великие авторитеты? Разве не преступно думать, что мы сделаем лучше их?
Но я говорю: не должны мы, современники, делать то, что сделано без нас, а должны делать своё дело. Если есть в нас чувство жизни, если оно не совсем вымерло от рабского преклонения, то будем искренни и искренним выражением наших чувствований скажем свою правду в любимом искусстве.
Отказ от творчества из уважения к авторитетам есть, по моему мнению, главная ошибка современного балета.
Но есть другое, странно уживающееся с этим заблуждение. При всем уважении к таким мастерам, как Петипа, Бурнонвиль, Сен-Леон, Перро и др[угие], всюду современные балетмейстеры дают их балеты с собственными изменениями, дополнениями, усовершенствованиями. Это вызывается не тем, что подлинник забыт, утерян. Нет, “устарелое” заменяется новыми сочинениями без всякого отношения к духу произведения, обыкновенно лишь в целях “усовершенствования”.
Такими “усовершенствованиями” старые произведения изменяются и искажаются, часто утрачивая всю свою прелесть и всегда – утрачивая свою цельность. Куда же девается скромность поклонников старого? Отчего, не дерзающие творить, они с легким сердцем дерзают переделывать? Не оттого ли, что творить своё и по-своему труднее, чем изменять чужое?!
Что бы сказали ценители живописи, если бы кто-нибудь из современных художников вздумал пройтись кистью по картинам старых мастеров, если бы вздумал изменить в Рафаэле то, что ему показалось бы устаревшим? А ведь в истории балета были свои великие художники, но их всюду беспощадно изменяют, и нигде не слышно голоса в их защиту!
Отсутствие бережливого отношения к достижениям прошлого – вот вторая черта, вторая ошибка балета.
По моему мнению, отношение между старым и современным балетом должно быть совершенно иным.
Произведения величайших мастеров прошлого должны быть тщательно сохраняемы в полнейшей неприкосновенности. Всякие изменения, вставки, “усовершенствования” должны считаться недопустимым варварством. И наоборот, деятельность балетмейстеров при создании нового репертуара должна быть творческой. Не подражать, не передразнивать должны они, не комбинировать танцы по установленному шаблону из готовых pas, не составлять сцен из раз навсегда установленной жестикуляции, а создавать новую, нужную в данный момент выразительность и пластическую красоту.
Пользуясь теми из старых традиций, которые сохранили ещё свою жизненную силу, смело должны они отказываться от всего, что отжило, что мертво. Балет должен бережно хранить старое, прошедшее и свободно от него создавать своё новое, настоящее.
В этом всё его будущее.
Современный художник, отказываясь от подражаний старым мастерам и творя по-своему, не оскорбляет этим памяти великих своих предков. Наоборот, рабски подражая им, существуя на их счёт, делаясь паразитом, превращая их произведения в шаблон, в трафарет, он этим унижает и опошляет кумиры, которым поклоняется!
Балет оградил себя китайской стеной. Ни влияние жизни, ни влияние других искусств не проникает в заколдованный круг его. Идут мировые события; искусства переживают эволюцию от романтизма к реализму, импрессионизму, экспрессионизму, переживают страшные потрясения от прихода кубизма, футуризма… а балет всё по-старому улыбается своей стереотипной улыбочкой и услужливо разводит перед публикой руками, проделывая сотни лет назад сочинённые па своими обтянутыми в розовое трико и атласные туфельки ногами. В какой бы стране, в какие бы времена действие ни происходило, мы видим рядом с реальными декорациями и костюмами то же трико, те же коротенькие юбочки и, что ужаснее всего, те же жесты! Правда, есть что-то милое и пикантное в этом маринованном деликатесе, каким стал современный балет. Но насколько был бы он богаче, разнообразнее и прекраснее, если бы дремлющие в нём силы проснулись, расторгли замкнутый круг традиций, вздохнули бы чистым воздухом жизни, соприкоснулись бы с искусством всех времен и всех народов и стали бы доступны влиянию всех красот, до которых только поднялась мечта человека!».
Русские крылья Америки
Игорь Иванович Сикорский (1889–1972)
Создатель самолётов и первых вертолётов в США. Основатель выдающейся корпорации, носящей его имя – «Сикорский Аэроинжениринг Корпорейшн». В общественном мнении Америки и России признан гением авиастроения. В Национальном Зале Славы Изобретателей США его имя значится наряду с именами Луи Пастера, Альфреда Нобеля, Томаса Эдисона, братьев Уилбера и Орвила Райт, Генри Форда, Уолта Диснея, Чарльза Линдберга, Энрико Ферми… Почётная медаль Джона Фрица «За научно-технические достижения в области фундаментальных и прикладных наук» в области авиации была присуждена только двум людям – Игорю Сикорскому и Орвиллу Райту.
Об Игоре Сикорском я буду говорить подробнее, поскольку его судьба является образцом особого рода, примером одоления её превратностей силой и достоинством гения. И ещё – вся его жизнь является ярким примером того, как история, всякий её поворот, отражается и формирует судьбу избранного ею человека. И тогда этот человек становится символом своего времени.
Рождённый птицей
Первым из писателей, испытавшим ощущение полёта и страстно полюбившим его, был наш Александр Куприн. Он передал это ощущение лучшим образом. И лётчиков он любил. Первых рисковых исповедующих упоительное безрассудство парней, чей каждый подъём в небо мог стать последним. Он писал о них так: Я люблю их общество. Приятно созерцать эту молодость, не знающую ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия. Радостен вид цветущего, могучего здоровья, прошедшего через самый взыскательный медицинский контроль. Постоянный риск, ежедневная возможность разбиться, искалечиться, умереть, любимый и опасный труд на свежем воздухе, вечная напряжённость внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и великолепной лёгкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота – всё это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего лётчика обычные низменные чувства – зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь – и в ней остаётся чистое золото…
Надо думать, что часть этой душевной чистоты и силы необходима этим крылатым людям и теперь. Куприн так продолжил о них: Они жили и раньше, во всех веках, среди всех народов, но, ещё бескрылые, проходили в жизни незаметно, тоскуя смутно по неведомым воздушным сферам, или в судорожных попытках умирали безвестно осмеянные безумцы, поруганные, голодные изобретатели. «Monsieur, – сказал однажды на парижском аэродроме Блерио своему ученику, русскому авиатору, после первого совместного полёта, – с этого дня летайте самостоятельно, я сегодня же выдам вам ваш «Brevet» (так французы называли всякое удостоверение. – Е. Г.). Вы родились птицей».
Мне хочется думать, что этим безвестным авиатором мог быть Игорь Сикорский. Тем более что в Париже он в те времена бывал и Блерио, первым перелетевший Ла-Манш, был ему знаком. А то, что был он рождён птицей, ведь это тоже сущее…
Сикорский первый
Есть люди, чьи испытания происходят оттого, что история оказывается слишком неравнодушной к ним. Это не всегда признак счастливой судьбы. Чаще бывает наоборот. Всякий исторический поворот и даже простой громкий случай обязательно входят в жизнь такого избранника и распоряжаются ею по своему жестокому произволу. Такова была жизнь Игоря Сикорского, легендарного конструктора летательных аппаратов сначала в России, потом в Америке. Оба эти народа теперь гордятся тем, что могут считать его своим соотечественником. У нашей гордости, однако, горький привкус. Настояна она на печали. Талантливейший человек, гениальный самолётостроитель и самобытный мыслитель оказался не нужным своему Отечеству. Он стал приёмным сыном чужой для себя страны, но это не поменяло качества его таланта. И он осуществил всё, для чего был рождён.
Грустно думать об этом. Русский человек, отмеченный Божьим даром, унёс этот дар с собой на чужбину и сделал её (чужбину) богаче и сильнее. Жизнеспособнее, в конце концов. А мы вот становились беднее с каждым ушедшим от нас даровитым соотечественником. И эта бедность, в конце концов, обступила нас со всех сторон. Это унизительно чувствовать и сознавать. Бедность духа отнимает у нас чувство собственного достоинства, без которого нет ни сильного человека, ни сильной нации.
Люди тогда становились сиротами, и Россия, у которой не стало этих людей, и сама стала без них сирой. Пришла власть нездешних людей, объявилась диктатура бездарности, которая первым делом обрушилась на таланты, потому что они были ей опасны.
Это было общим движением русской истории, которое должно было изменить судьбу Игоря Сикорского.
Но был и случай. Тоже по-своему исторический, который вошёл в его жизнь самым роковым образом. И тут надо рассказать об отце великого конструктора Иване Алексеевиче Сикорском. Первом именитом представителе славной семьи. Это был крупнейший психиатр своего времени, состоявший профессором Императорского Университета Св. Владимира в Киеве, где руководил кафедрой душевных и нервных болезней. Приобрёл мировую известность благодаря многочисленным трудам по психиатрии, всеобщей психологии и нервно-психиатрической гигиене. Принимал участие во 2-м съезде Общества русских врачей (1891), в Конгрессе по гигиене и демографии в Женеве, в Московском съезде психиатров (1911). За свои учёные труды получил почётный диплом Конгресса психиатров в Льеже, удостоен премии Юшенова, вручаемой российской Военно-медицинской академией (1907). Редактировал журнал «Вопросы нервно-психической медицины и психологии», основал Врачебно-педагогический институт для умственно-отсталых детей и первый в мире Институт детской психопатологии. Вот некоторые только названия его работ: «Черты из психологии славян, Киев, 1895», «О детях трудных в воспитательном отношении, Киев, Типография Котомина и К;, 1882», «Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина, Киев, 1912», «Психологическое направление творчества Гоголя, Киев, 1910», «Психологические основы национализма, Киев, 1911», «Душа ребёнка, М.; Издательство Астрель, 2009». Даже по названиям работы его представляются привлекательными для самого широкого читателя. Что касается научной ценности этих работ, то известный нынешний психиатр, профессор В. Б. Авдеев оценивает их так: «…Главная заслуга Ивана Алексеевича Сикорского состоит в том, что он первым создал системную картину психологии различных национальностей на основе их наследственных расово-биологических различий. Как и абсолютное большинство его современников, в своей научной деятельности он умело сочетал энциклопедическую эрудицию с гражданским мировоззрением, мало того, обилие фактов из различных областей знания он объединил в стройное философское осмысление всего исторического процесса».
Детальное знание исторического пути народов и энциклопедический склад ума дали ему повод выдвинуть свой собственный взгляд на психическое здоровье нации, выдвинуть теорию выживания народов, общих условий при которых присутствие народа в истории оставалось бы бесконечным и плодотворным: «Национализм и национальное чувство – это закон природы. Каждая раса, каждый народ имеет свой тип, свой комплекс физических и психических особенностей… Природа требует от человека верности его расовым и национальным особенностям и только за эту верность, за эту биологическую добродетель награждает народы физическим и душевным здоровьем, последствием которого является многочисленность и величие народа… Нарушение закона природы о верности национальным качествам народа, т. е. денационализация, отрешение народа от самобытности своей природа страшно карает тем разрушением физического и душевного здоровья народа, которое называется вырождением».
Заметный сдвиг общественного сознания в большинстве современных европейских стран в пользу радикальной защиты национальных приоритетов, не говорит ли о том, что Иван Сикорский точно указал уже тогда на общественный инстинкт, который единственно ведёт человечество к цели и спасению. У всякого народа должен оставаться повод сознавать уникальность и счастье выпавшего ему шанса – жить на этой земле, продолжать свою великую миссию. Иначе существование народа становится бессмысленным. Национализм Ивана Сикорского привлекает тем, что он не отнимает национального достоинства одного народа, чтобы возвысить этим унижением другой. Погибнет только тот народ, который боится самостоятельного и уникального пути, на который поставила его божья воля.
Сплочённое интернациональное общее мнение сделало тогда ругательным само понятие национализма. Иван Сикорский был унижаем общественным мнением. Теперь те же силы заставили и нас стесняться своего патриотического чувства. Слово Ивана Сикорского заставляет задуматься, не вступили ли мы уже на тот опасный путь, который окончательно лишит нас жизненной опоры, разрушит воспитанную всем опытом биологического пути и борьбы за выживание добродетель любви к Отечеству, всегда питавшую народные силы и здоровье нации.
Другое открытие старшего Сикорского заключалось в следующем. «Революция – есть больной психоз, а больной психоз – есть революция». Таков диагноз, который поставил профессор Сикорский своему времени. И этот вывод вообще поставил его вне законов тогдашнего либерального общества. Он отстаивал этот клинический вывод почти во всех своих работах, наживая себе и, главное, членам своей семьи жестоких врагов в тогдашнем, конечно, неизлечимо недужном российском обществе.
Главное, что Сикорский, которого можно смело назвать первым специалистом по коллективным психозам, и тут угадал. Общество было больно совсем не в переносном смысле. Теперь этому становится всё больше доказательств. Был, например, такой публицист тогда – Пётр Пильский. В первые годы большевистской власти он догадался подкупить охрану кремлевский клиники и сделал выписки из медицинских карт пролетарских вождей и прочих основателей русского коммунизма. Все они оказались на учёте в психиатрическом отделении этой клиники. Пильский даже опубликовал добытые сведения, после чего бесследно пропал в кровавом водовороте времени. Теперь не секрет, например, и то, что сам Ленин жил с полупустой головой. Это известно из документов вскрытия. Когда анатомировали его череп, в нём не оказалось левого полушария. Была вместо него какая-то завязь мозга, величиной с грецкий орех. «С таким мозгом человек жить не может», выразился тогда печатно наркомздрав Семашко. Не человек, значит? Не человек Ленин имел чутьё на нелюдей и сплотил их вокруг себя. И вот он однажды отдал строгий приказ о поголовном медицинском обследовании высших чинов своей партии. Для чего бы это? Некий пролетарский мемуарист Б. Барков утверждает при этом, что произвольному медицинскому освидетельствованию бурно воспротивился один только Дзержинский. За что «доказательно и остроумно был высмеян Лениным». Воспоминания Баркова вымараны на самом интересном месте. Так и остаётся неизвестным, по какой это причине Ленин обязал и Дзержинского тоже пройти почти насильственное медицинское обследование. Вот тогда и появились те документы, которые выкрал Пильский.
Так вот, возвращаюсь к случаю, который поставил крест на всём семействе Сикорских. В марте 1911 года на склоне холмов киевского предместья Лукъяновка, нашли мёртвое тело мальчика Андрея Ющинского.
В эти же дни младший сын Сикорских Игорь, которому к тому времени исполнилось двадцать два года, получил диплом лётчика.
Через несколько месяцев, 17 июня 1911 года, на заседании Киевского общества воздухоплавания, Игорь Сикорский был единогласно избран в почётные члены. В дипломе особо отмечалось, что общество удостоило его этой чести «за создание биплана собственной системы, являющегося первым оригинальным русским аэропланом, не скопированным ни с чьей иностранной конструкции и в то же время могущим конкурировать в устойчивости, скорости и грузоподъёмности с лучшими иностранными летающими машинами» («Киевлянин»,1911, № 171). Так что в этот день он, Игорь Иванович Сикорский, назван был и провозглашён не меньше, как отцом русской авиации.
Но уже самым роковым образом входил в крылатую жизнь молодого гения, как и в жизнь страны, неумолимый случай, вызвавший жестокое противостояние двух сил, раздиравших страну надвое. Гибельное для империи время начало свой отсчёт.
Следователям, занявшимся страшной находкой в местечке Лукъяновка, способ убийства показался не типичным, совершённым особо жестоким изуверским способом. Выдающийся русский философ и религиозный публицист Василий Розанов выступил с серией статей, в которых сравнил способ убийства христианского отрока с кошерным забоем скота. Вскоре отыскался подозреваемый в убийстве, некто Менахем Мендель Бейлис. И началось дело, страсти вокруг которого не утихли до сей поры. У меня нет желания копаться в нём, поскольку это и теперь чревато всякими неприятностями. Я говорю о нём только в связи с тем, как оно изменило жизнь героев моего повествования, отца и сына Сикорских. Почему старший Сикорский был вовлечён в эту тяжбу, мне выяснить не удалось. Есть только факт – он участвовал в этом деле в качестве главного судебно-медицинского эксперта. Как утверждают те, кто глубже меня знают вопрос, именно Иван Сикорский «в аргументированной форме доказал, что налицо имел место быть факт ритуального убийства, совершённого на религиозной почве». Из этого вышла вот какая беда. Россия разделилась тогда на тех, кто поддерживал мнение Сикорского, и тех, кто яростно опровергал саму возможность подобных библейских ужасов в просвещённом времени. И вот время распорядилось так, что скоро все те, кто считал дело Менахема Бейлиса своим собственным, направленным против него лично, получили в России безграничную власть. Ярость, которая руководила ими в деле Бейлиса, обернулась против всей России. Киевская губернская Черезвычайная Комиссия уже без всякого суда и следствия расстреляла всех юристов, принимавших участие в судебном процессе. Их было двадцать шесть. Каждому задавали вопрос: «Вы принимали участие в деле Бейлиса?». Тех, кто принимал, ставили к стенке. Министр юстиции Щегловитов (он не участвовал в процессе, но власти новой России решили, что именно он дал указание расследовать дело по признакам ритуального убийства) был так же уничтожен «большевиками». Были пущены в расход все свидетели со стороны обвинения. Прокурор Виппер, пытавшийся соблюдать законность в условиях невыносимого давления на суд тогдашнего общественного мнения, был отправлен московским революционным трибуналом в советский концлагерь. Его обвинили в том, что он «способствовал царскому правительству в инсценировании “дела Бейлиса”». Виппер умер в заключении. Таким образом были уничтожены почти все свидетели и участники процесса. Так что красный террор большевики развязали задолго до убийства Урицкого и покушения Фани Каплан. Он вызревал в недрах того противостояния общественных сил, которые возникли и зверски ожесточились в ходе дела Бейлиса.
О тех зверствах киевских чекистов, между прочим, нашёл я некоторые сведения в записных книжках тогдашнего киевского жителя Михаила Булгакова, будущего знаменитого писателя, ровесника Игоря Сикорского: «Несчастные жертвы сводились поодиночке в подвал, где им приказывали раздеться догола и ложиться на холодный каменный пол, весь залитый лужами человеческой крови, забрызганный мозгами, раздавленной сапогами человеческой печенью и желчью… И в лежащих голыми на полу, зарывшихся лицом в землю людей, стреляли в упор разрывными пулями, которые целиком сносили черепную коробку и обезображивали до неузнаваемости».
Так продолжилось «дело Бейлиса».
А что же Иван Сикорский? Неужели киевские чекисты о нём забыли? Нет, его приглашали в ЧеКа. К тому времени он был уже тяжело болен. Болезнь зашла в последнюю нелечимую стадию. Чекисты решили, что расстрелом они только облегчат страдания своего лютого врага. Это было бы весьма неуместным в чекистской практике актом милосердия. И его отпустили. Из всех участников исторического суда, пытавшихся искать истину, только он и умер своей смертью.
Знаменитый наш художник Виктор Васнецов, который, кроме всего прочего известен дизайнерской разработкой так называемой «будёновки», знаменитого суконного шлема красного воинства, увековечил черты Ивана Сикорского в росписях Владимирского собора. Его глазами смотрит теперь на нас святой Иоанн Предтеча.
В начале 1918 года один из бывших сотрудников известного уже конструктора первых русских самолётов Игоря Сикорского, работавший на большевиков, пришёл к нему ночью домой, и сказал: «Положение очень опасное. Я видел приказ о вашем расстреле».
Так разошлись пути нового «русского» державного устройства и русского конструктора Игоря Сикорского. И это, конечно, не в пользу государства России. Наоборот, есть в безумных решениях того правительства самоубийственное упоение, все признаки стадного помешательства, в которое время от времени впадает общественное сознание. Этим и пытался объяснить Иван Сикорский наступившие времена. Вот, кто, кроме участников «дела Бейлиса», попадал в расстрельные списки, составляемые бесноватыми уполномоченными новой власти. Процитируем известного деятеля большевизма Николая Бухарина: «К врагам революции я отношу… предпринимателей-организаторов и директоров, квалифицированную бюрократию – штатскую, военную и духовную; техническую интеллигенцию и интеллигенцию вообще…». Да ведь точно, сумасшедший. Этот кровавый бред становился повседневностью. И это стало приговором будущему России, нам с вами. Для меня лично цена одного самолётного гения Игоря Сикорского много весомее, чем все деятели того испакостившего нашу жизнь «красного» правительства, вместе взятые. С Игорем Сикорским мы потеряли целую индустрию, решительно двинувшую цивилизацию вперёд. Плоды этой цивилизации, к сожалению, пожинаем не мы. С падением же ленинской гвардии мы только и различили те духовные и технические горизонты, которые эта гвардия безвозвратно отдалила от нас. Так что стали они для нас недосягаемыми. Именно по той причине мы и до сей поры плетёмся в хвосте цивилизации.
Даже и без Бейлиса Игорь Сикорский подпадал сразу под несколько расстрельных статей пролетарского бухаринского кодекса. Ясное дело, что Сикорский всю жизнь ненавидел государство, отнявшее у него всё, кроме таланта и божьего дара, которыми напитала его родная земля. Он ненавидел государство, но не Отечество.
На улицах Нью-Йорка, где он вскоре окажется, мог он встретиться случайно с Менахемом Бейлисом, который тоже, на всякий случай, сбежал. Сначала в Палестину, потом в Америку. Они, конечно, не узнали бы друг друга. Между тем, связь между ними была едва ли ни прочнее родственной. Это была связь противоположностей, которая физическому миру даёт гармонию и уродует мир человеческих отношений. Почему Бейлис не вернулся к тем, кто отомстил за него в таком ужасающем размахе, не знаю. Ему вполне могло бы быть обеспечено очень большое и очень тёплое место в той же киевской ЧК, а то и в самой Москве. И он мог бы вдоволь порезвиться в адских подвалах, в которых пропали все его обидчики. Говорят, что Бейлис боялся, что и самого его могут пришить, в конце концов, как носителя кошерной тайны, так и не раскрытой, ни следствием, ни временем.
Некто Юрий Ларин (Лурье), занявший в составе большевистского синедриона пост председателя ВСНХ весьма озаботился пролетарским духом новой России. Первым делом он искоренил всё, что можно было отнести к прежним галантерейным временам. Парфюмерная промышленность была порушена самым суровым рабоче-крестьянским манером. Из воспоминаний, которые теперь стали доступны, можно узнать, что особо ядрёным пролетарским духом несло теперь от жены Ленина Надежды Крупской, бывшей дворянки. Что уж говорить о прочих. Она, Крупская, ненавидела духи. Встала во главе нового культурного движения – вернуть в раскрепощённый быт женскую естественность. Вот ведь какая ещё, как сказал бы Зощенко, курская аномалия. В дамский будуар вернулись запахи пещерного века. Председатель ВСНХ Лурье приравнял к ненужным пролетариату духам и самолёты. Он выступил однажды, как помним мы, от имени Комитета хозяйственной политики с Директивой правительства о военных заказах, где, в категорической форме заявил, что «…производство и ремонт аэропланов и аэростатов прекратить с переводом аэропланостроительных заводов на деревообделочную промышленность». Кто-то попытался ему возразить, мол, авиационные заводы вовсе не помеха рабоче-крестьянской власти. Он очень разволновался и сказал, как отрезал: «Советская Республика не должна иметь предприятий, подобных фабрикам духов и помады».
О пользе комара
В этой серии очерков поставил я себе захватывающую, но и очень тяжкую задачу. Мне было бы интересно узнать, как технический или научный гений вдруг выходит на тот путь, который не под силу заурядному уму. На ту дорогу, о которой заурядные умы и не подозревают. Кто толкает его на неизведанный путь? У Сикорского однажды спросили: «Вы много летали, а Бога видели?». Он ответил: «Нет, не видел, но ощущал его присутствие повсюду». Сикорский искренне верил в Бога, но никогда не считал, что ему помогало Божественное Провидение. Тем не менее, как утверждают его близкие, именно его глубокая религиозность заставляла его с постоянным удивлением задавать вопрос, чем же объяснить те удивительные моменты, когда интуиция подсказывала ему неожиданные и всегда верные решения. Будучи ещё молодым и любопытным, явился я однажды на пресс-конференцию, которую устроил сын Сикорского Сергей Игоревич, решивший по зову души посетить те места России, где прошла славная молодость его великого отца. Тогда самого Игоря Ивановича уже не было на белом свете. Помню ответ Сергея Игоревича на вопрос, могла ли вера в высшее предопределение питать, в какой-то мере, гений великого конструктора Сикорского. Сыну оказалось трудно ответить на такой вопрос: «…Не исключено, что он когда-то тихо, поздно ночью молился. Но я не могу этого подтвердить. Только он мог бы это сказать. Или спросите у Бога». Вопрос Господу задать, конечно, можно, но не со всяким Он вступает в разговоры. В одном из зарубежных источников, кажется, в записках архиепископа Сан-францисского и Западно-американского Иоанна Шаховского я прочитал следующий удивительный пассаж, которому, впрочем, хочу верить. Однажды перед важным полётом, одним из первых полётов Игоря Сикорского, что-то у него долго не ладилось. Не летел самолёт, как надо. И вот на завтра должен был состояться ответственный полёт, решавший судьбу его новой конструкции, в которую он вложил всё умение и все деньги. Если будет неудача, то хоть родительский дом закладывай. И вот во сне ли, наяву ли был ему голос. И голос указал на конкретный узел в конструкции, который надо было переделать. И даже было растолковано, как именно этот узел изменить. Едва дождавшись рассвета, Сикорский прибыл на аэродром и занялся тем, что ему было уже ясно. И таким это оказалось простым и очевидным делом, что Сикорскому стыдно стало. Стыдно стало перед самим собой. Ведь для такой мелочи вовсе не надо было небесного указания. Просто не хватило упорства. И он будто бы дал слово, оборотившись на восход солнца, не докучать больше Господу по таким мелочам. Можно, впрочем, верить и тому, что это вовсе и не глас небесный был, а было творческое озарение, разрешившее, наконец, упорную работу мысли. Но ведь озарение, это тоже нечто неизмеримо высокое, так что вполне может быть сравнимо с откровением небес. Есенин, например, тоже не всегда понимал некоторых состояний своей души, не мог объяснить, откуда явились стихи, которые он только что написал. И тогда он окрестил себя «Божьей дудкой». Сводил всё своё значение к роли инструмента, который Господь приставил к своим губам, и выдувает, таким образом, свои небесные песни.
Но мне легче объяснить всё земным порядком. Просто Сикорский умел думать не так, как думали все другие. Вот какой был, например, случай, который привёл его к первым великим, ни на что не похожим шагам в небо. Как мы помним, до этого он пытался найти свой путь, используя опыт, который был уже накоплен и испытан. Он только перевёл его на русскую почву. Недаром его называли гордым, но всё же производным от заграницы именем «русского Фармана». Истинный гений не мог даже в таком высоком отличии не почувствовать обидного себе. Каким бы лестным ни было это звание, но оно ясно указывало, что ты не первый в мире. Что ты только отражение того, что остаётся подлинным и недостижимым.
