bannerbannerbanner
полная версияШабашник

Фёдор Романович Козвонин
Шабашник

Полная версия

***

Алана и Николай Николаевич, мужчина под сорок в сером пиджаке, белой рубашке и чёрных джинсах, после окончания тяжёлого трудового дня сидели в кафе. Алана взяла капучино с корицей и морковный торт, а Николай Николаевич заказал флэт уайт и фисташковый чизкейк. Когда принесли кофе и чизкейки, Алана взяла чашку, с удовольствием вдохнула аромат кофе, но тут же поставила чашку на место:

– Николай Николаевич, дорогой, что-то я сегодня совсем измоталась. Вот уже видеть не могу всех этих несчастных, которые сюда приходят за заплатой «от сорока тысяч». Они ведь ещё не знают, что в конце вахты двадцатки не получат. Даже немного смешно видеть, какими барами они в офис заходят и как выходят с поджатым хвост, боясь, что и последнее-то отнимут и восвояси они ни с чем приедут. Сил моих нет больше. Можно мне перевестись на другую должность, с бумагами чтобы работать?

Николай Николаевич, до этого внимательно и с участием слушавший, отхлебнул из своей чашки и, что-то пожевав губами, собрался с мыслями:

– Алана, понимаешь, ты нам необходима именно тут, потому что при такой красивой, молодой и волоокой девушке ни одна грымза таёжная шебуршать не станет, не говоря уже о каком-нибудь пахаре воронежском, который таких как ты только в кино видал.

Щёки Аланы зарделись, она кокетливо поправила причёску, но тут же опомнилась и продолжила строже:

– Но мы же их обираем! По сути, забираем больше половины того, что они заработали и при этом остаёмся со своей и без того немалой комиссией. Разве это честно? Почему сразу не писать в объявлении о реальной, а не мифической зарплате? Я сколько раз выслушиваю, что если бы человек знал об этих вычетах, то ни за что бы не поехал, потому что у себя дома он столько же заработает.

– Конечно же это не честно, – Николай Николаевич вытянул под столом длинные ноги в чёрных джинсах. – Но это всё равно лучше, чем у них в области! Эти, которые говорят, что у себя они бы больше заработали… Кхм.. Они считали, сколько они проживают, проедают и пропивают? Пусть сначала прикинут, а потом говорят, где их обманывают – там или здесь. Там у него после месяца работы если пятихатка на кармане в день получки осталось, так он рад и счастлив. А у нас он двадцать тысяч выхлопа имеет, ведь он ни на что не тратится: жилье, еда, телевизор – пожалуйста! Так что он в выигрыше, как ни крути. Разве что досуга у нас для него меньше и с дисциплиной строже, но им досуга и не надо – они ведь почти все алкаши и кредитники.

– Но они говорят, что ехали туда, где средняя зарплата, если верить тому, что пишут в газетах, почти семьдесят тысяч, поэтому человек уверен, что он не требует для себя многого. Им те же кредиты, ипотеки платить…

Губы Николая Николаевича опасно сузились:

– Ты семьдесят косарей получаешь? Вот и я не получаю. Слыхала анекдот такой? Судья обращается к свидетелю: «Я прошу вас на минуту забыть, что вы работаете в Госкомстате, и говорить суду правду и только правду». Нет, вот если человек сам себя в угол загнал, сам в эту кабалу залез, то это я виноват разве? В его Владимире грузчику точно вдвое меньше платят, чем он заработает здесь. Так что пусть он лучше у нас на вторую вахту останется, чем у него банк каморку отожмёт.

– Да мы вообще рабовладельцы какие-то получаемся! Мало того, что двадцать процентов имеем с их заработка по умолчанию, так ещё и на всём прочем имеем гешефт. Та же общага в Дорохово нам обходится в триста рублей за комнату в день, а у нас там шесть, а то и восемь человек живёт, а мы с каждого двести пятьдесят вычитаем. С медиками у нас тоже подмазано – нам одна книжка обходится в полторы тысячи, а мы вычитаем три. Спецодежда эта тоже, которая двести рублей за комплект, мы им продаём за тысячу двести. Это же грабёж безбожный! И кидаем мы их с объекта на объект, как скотину бездушную, ей-богу! Сегодня он в Дорохово в столовой картошку мешками таскает, завтра в Тучково кофе жарит, а послезавтра в Егорьевске бутылки пластиковые выдувает под соус соевый. Ни к работе привыкнуть, ни к людям, ни к месту, – слёзы накатились на глаза Аланы, носик некрасиво сжался.

Николай Николаевич спохватился:

– Остынь немножко. Послушай меня, а если я тебе скажу, что это они в Москву едут, а мы только этот поток регулируем, чтобы он в каком-то цивилизованном русле шёл? Так тебе спокойнее будет?

– А ещё ты мне можешь сказать, что ветер дует, потому что деревья качаются. Объявления-то мы ведь даём, а они на них только откликаются.

– Но может быть оно и к лучшему, что этот придурок тут, под страхом штрафа и под охраной работает себе тихонечко, чем у себя, в родных-то пенатах за гаражами бы пьянствовал? А что такому спьяну может в голову прийти? Да всё, что угодно! А тут, когда он два месяца насухую отходит, в свой Саратов деньги привезёт, а? Глядишь, и возьмётся потом не за рюмку, а за ум. Поэтому мы не только спасаем Рязань от потенциального бездельника, хулигана, разбойника и насильника, но ещё и дарим той Сызрани нового, перекованного гражданина, от которого можно ожидать чего-то большего, чем хрен из кустов в лесополосе маленькой девочке.


Алана вытерла краем носового платка слёзы из уголков её очень красивых глаз:

– Ты тоже сгущаешь краски, будто у нас одни маргиналы работают. Сегодня вот у меня один парень был, из Вятки, кажется. Нормальный такой, неглупый, сдержанный. Много где работал, много чего умеет, но, видимо, соблазнила его зарплата высокая в объявлении, вот он и приехал. Человек приехал честно работать за честную зарплату. Как мне потом такому объявить, что его заработок мы ополовинили?

– Понятно, что может один-другой попасться, который не пьянь, который доверчивый просто. Конечно, такого жалко, но ведь если лес рубят, то щепки летят! Мы десяток спасли, даже если они сами считают иначе, а одного… притормозили на пару месяцев. Да и он, если уж действительно неглупый, может считать такую вахту расширением кругозора и бюджетным путешествием по средней полосе России. Вот у нас он, например, Бородинское поле увидеть может.

– Говорят, его всё дачами застроили почти всё.

– Ну, что теперь делать? В такое время живём. Прогресс на нас уверенной поступью движется! Но ведь что-то хоть там осталось?

– Ну, что-то должно было остаться..

– Вот и будет с него! Где он ещё такое увидит, а? В его Таганроге и такого нет. И вообще, уж если на то пошло, для того, которого мы реально обманули, это уроком станет – вперёд сначала будет думать и себе цену поймёт, своему времени и силам. Или к нам работать попросится, чтобы бригадиром быть, а нам неглупые бригадиры очень нужны! А тут уж он точно не прогадает, потому что в его Липецке пятизначные зарплаты только губернатор и прокурор получают. Так что нечего тут разводить! Мы, считай, благое дело делаем!

– Так ведь, понимаешь… Из десяти людей, что у нас отработало, девять больше не вернутся. Обманывая, обсчитывая, мы их ожесточаем, и когда они к себе домой возвращаются, то своим друзьям-знакомым рассказывают, как их обидели. А обидели где? В Москве. Кто? Москвичи. И те, которые нормальные, но просто доверчивые, наверняка ведь общаются с такими же, как и они сами. Поэтому со временем у нас действительно одно отребье работать будет, а провинциалы фигу в кармане на нас держать станут. Нет, я не хочу сказать, что из искры разгорится пламя, но ничего хорошего ждать не стоит точно. Понятно, что год-другой бизнес ещё существовать будет, но потом сойдёт на нет – с нами, как с МММ или Гербалайфом иметь дело иметь будут только окончательно поехавшие. Так что надеюсь, что в следующем году я всё же поступлю на бюджет и забуду об этой конторе, как о страшном сне. Нет, ты не подумай, я очень тебе благодарна, что вписал меня сюда, когда я с творческим заданием в МГУ провалилась, но сил моих больше нет.

– Ну, разве мог я сестру двоюродную ни с чем во Владикавказ отправить, тем более, что это я тебе благодарен должен быть, ведь после тебя процент беглых почти вдвое меньше, чем у других. Твоя красота и обаяние действительно многое решают. Видимо, они боятся тебя подвести. Думают, что это на тебе как-то отразится. Наивные.

– Вот поэтому я себя ещё гаже чувствую.

Николай Николаевич положил ей руку на плечо:

– Ну ладно, что ты. Так уж близко к сердцу не принимай – меньше года осталось, а там ты точно поступишь и гори оно всё огнём. Я ведь тоже отсюда на пенсию выходить не планирую и о карьере здесь не мечтаю, знаешь ли. Фортанёт – куда-нибудь получше впишусь, а нет, так я деньгу откладываю и уже сейчас, если что, могу пекаренку небольшую открыть. И ты в следующем году волноваться на экзамене не станешь, ведь уже обрастёшь в Москве друзьями и связями. И про нашу контору будешь вспоминать, как о страшном сне. Который закончился.

– Может, ты и прав.

Алана отломила длинной ложечкой кусочек тортика, отправила его в рот, прожевала:

– А ты знаешь, сегодня один отвахтовавший за расчётом приехал. От счастья, что всё закончилось, ошалел, и толком сказать не может – ни где работал, ни кто бригадир: с объекта на объект, говорит, дёргали. Одно что помнит – своего куратора. Но знаешь ли, Николай Николаевич, как он тебя назвал?

– Нет, как же?

– Коля Коля! То есть так и говорит, мол, я Коле Коле звонил, он мне и сказал, чтобы я в офис ехал.

Прежде, чем услышать своё прозвище, Николай сидел в позе римского патриция и его лицо выражало искреннее и высокомерное презрение. От такого лица рассыпалась бы пеплом любая гадость, которую смели бросить в него плебеи, а любая острота растворилась в тумане этих глаз. Нет, то, что сам он Коля, что ещё можно было стерпеть, что отец его тоже Коля – это задевало, но невыносимо было понимание того, что и дети его тоже будут Колями и никогда не станут Николаями. Чудовищно, что это было правдой и сам он это с ужасом понимал. Получалось, что какой ты на себя вид не напускай, какой пиджак не надевай, в какой машине не езди, но циничным патрицием не станешь, не выйдешь в принцепсы ухмыляющиеся, а так и будешь самым слабым и ненужным звеном в цепи. Которое в случае чего порвут первым.

 

– Знаешь, Лан, надо мне как можно скорее открывать свою пекарню, пока чего не вышло.

Кофе был допит, десерты съедены. Уходя, Николай Николаевич расплатился картой. Алана завернулась в свой серый плащ. Ей было зябко.

***

Рядом с Сергеем, в параллельном ряду вагона электрички, у окна сел основательнейшего вида батюшка – в рясе, с окладистой бородою и ящиком для пожертвований на широкой басовитой груди. Был батюшка телом крепок, глазами улыбчив и щеками почти что ал. Всем своим видом он внушал уверенное к себе почитание и послушание.

Поезд тронулся. Под мерный стук колёс в окне проплывали заборы из профнастила, бетонные эстакады и остовы брошенных тракторов. В вагон вошли два охранника, похожие на злых Чука и Гека, следом за ними впорхнули две девушки-контролёрши. Чук, встав у дальней от Сергея двери, сложил руки на поясе, а Гек, пружинисто пройдя сквозь весь вагон, перекрыл от несанкционированных передвижений ближнюю дверь. Ноги на ширине расставленных плеч, руки заведены за спину, усталый и презрительный взгляд в сторону. Где-то позади Сергея ласковый, но холодный, как оттепель в конце февраля, мужской голос устало произнёс:

– Видишь, для кого-то охрана – это работа, а для кого-то – диагноз.

– Я думал, таких вот ещё двадцать лет назад «Белой стрелой» вылечили.

– Таких «Белой стрелой» лечить – как из СС-20 по воробьям. Им при товарище Холодкове находилось достойное применение, а теперь вот по торговым центрам и электричкам мыкаться остаётся.

Заканчивая обход вагона, к батюшке .

– Один билет до Дорохово, дочь моя! – очень авторитетно проокал батюшка..

Уверенно контролируя периметр и прикрывая тыл, Чук и Гек оперативно обеспечили безопасный выход представителям вагонной власти и закрыли за собой дверь в тамбур.

– Тьфу ты, окаянная! – вслед им перекрестился батюшка.

– Что, святой отец, не нравится, что женщина наконец свободная стала и от гнёта патриархального освободилась? – встрепенулась женщина лет тридцати пяти, одетая в деловую брючную пару. Обычно в таких изображают на рекламных плакатах счастливых директоров сетевых магазинов, добропорядочных яппи. – О домострое вспоминаешь? Нет, уж, баста – кончилось ваше время беспросветное. Теперь за платье короткое и волосы распущенные женщину камнями-то не побить!

– Одумайся, что говоришь ты такое, – батюшка сложил руки на ящике для пожертвований, который был сделан то ли из морёного дуба, то ли кипариса. – Испокон веков отцы нашей церкви брали угнетённых от суетных мракобесий под свою защиту, а женщины и вовсе столпы православия и тому порукой жития святой Агаты, Ксении Петербуржской и Батильды. Мой гнев отметка левиафановская вызвала, которую та несчастная душа по недомыслию носит.

– Это о чём это ты, отче? Не одобряешь тату?

– Росписи языческие на теле – сие вздор, но то грех небольшой, от недалёкости отроческой. Я на герб пеняю, где истинный искуситель рода человеческого поваплен! Причём поваплен препаршиво.

– Ты про герб Москвы?! Опомнись, православный! Это тебе уже свой собственный святой не мил вдруг стал? – женщина закинула ногу на ногу и вперилась взглядом в батюшку.

– Да ты, сестра моя, вижу, совсем головою хворая? Аль гордыня твои очи затмевает? Ужели ты змия не видишь?

– Так ведь его же лошадью топчут и копьём пронзают! – чуть не с хохотом, но уже сомневаясь, объявила дама.

– Какая лошадь топчет? Какое копьё пронзает? Разуй вежды! Они же по закону першпективы в разных местах находятся, потому ни одним своим копытом богатырский конь змия не тревожит и смотрит он не в глаза ворогу лютому, но вдаль, куда он сейчас же устремится. Потому и витязь не успеет копьё опустить в пасть обло лающую, ибо забрал уже жеребец, к скоку изготовился и разве лишь пред носом дракона копьё пройдёт, чему нечистый лишь рад, ибо язык свой раздвоенный в ухмылке охальной небесам кажет.

Бабка, сидевшая прежде тихо по диагонали от батюшки, в первом левом ряду сидений, вскинулась:

– Да ты верно, мил мой, кагору перебрал, иль чо? Это ведь испокон веку повелось, что Георгия так изображали. И на гербе Москвы, и на иконах , и на гербе Империи Российской, и на медалях. Ерунду какую-то городишь, дорогой, околесицу мелешь! Ты в какой церкви оформлен?

Батюшка встал во весь свой немалый рост. Поза его выражала недоумение медведя, которого зяблик клюнул в нос и поэтому надо теперь всему лесу острастку дать. Рука взвилась вверх, как у Моисея, спустившегося с горы Синай со скрижалями, а в глазах блеснуло что-то оголтело уверенное, как у протопопа Авакуума, который вёл свою паству во глубину сибирскую к истине. Неважно, что привёл на корабли тайные и схроны душные.

– Братия и сестры! Послушайте слово верное и не дайте врагам рода человеческого вас во искушение ввести! Проповедь вам моя о граде Москве будет, дабы предупредить вас от лихой беды, ибо истинно, истинно говорю, что во граде сем не таясь поклоняются змею-искусителю, намалевав его образину препоганую на гербе своём, прикрыв вековым благочестием, – казалось, что даже колёса стали тише стучать, чтобы каждый мог слышать слово. – Случись страннику долины дикой или какому иному калике перехожему спросить, мол, что изображено на полотнище алом? Так лукавые москвичи ответствуют, что тут изображено то, как святой великомученик Георгий змея побеждает, попирая его копьём могучим. Причём ещё бы полбеды, если бы добрые москвичи знали истину, но они в неведении пребывают, смысла не знают и тем морок гиблый лишь укрепляют.

– Большого ума тут иметь и не надо, когда это и нарисовано. Эти твои калеки дикие, они хотя и не культурологи, но в школах кое-как учились и экзамены потом сдавали! Иные так и на сто баллов! Ведь…– но батюшка не дал договорить парню какому-то лет двадцати

– Истинно молвишь, отрок. Тут только дело не в том, что не уразумеет гость града стольного того дракона и рыцаря. Дело всё в том, что как раз таки поймет странник, что тут не исторический факт изображён и не явлена бывшая во времена былинные баталия, а что перед ним символ. А символом чего являться сия аллегория может? Тут-то ему и расскажут, что пред очами его история о том, что церковь православная, которая в образе воина милосердного, повергает в прах язычество, которое в образе змия. На том наш любопытный гость и успокоится, решив, что познал он смысл глубокий.

– Так разве икона не об этом? – с надеждой спросила окончательно смешавшаяся бизнес-леди.

– Само собою, – батюшка не прервал своего громоподобного тона, поэтому показалось, что был не ответ на вопрос, а органичное продолжение оратории. – Солгут фарисеи лукавые, ибо не попрал ещё Георгий змия на полотнище, не победил витязь серебряный дракона окаянного. Жив нечистый и со времён ветхозаветных продолжает в прелесть вводить сердца людские, толкая их с пути истинного в колею зависти, гордыни и стяжательства из которой потом ой как не просто выбраться! Издревле сие повелось, ибо на древних досках герой христианский копьём не утруждал свою десницу, не сжимал длани – и верили подлые, что уж таким-то видом они явно дают знать приспешникам, что ничего попирающему народы гаду не будет и поклонение иконе следует понимать, как поклонение князю сего мира. Истинно говорю вам, что издревле это повелось и не одно уже колено поганцев озорных, чином православным прикрываясь, в храмах наших с превратностью диавольской молится святым не нашим, но за святыми ликами пряча образины своих, опричных свету истинному зверей вавилонских.

– Кстати, это очень похоже на правду! Недаром Высоцкий пел, что церковь вовсе уж не свята! Нет, побольше бы таких служителей культа,– поправив очки, высказался обладатель февральского голоса. Им был гладковыбритый подтянутый мужчина пятидесяти лет. Рядом с ним сидел и внимательно слушал такой же гладковыбритый и подтянутый мужчина, но тридцатилетний и без очков.

Батюшка же грохотал дальше:

– … начётчикам подлым лишь того и надо, чтоб под видом благолепия своё дело чёрное стяжать и стругом своим поганым бороздить просторы храма Божия, где искушать будут слабых духом и во грех маловерных вводить, дабы геена огненная ижих поглотила, потому как исповедуют они веру эллинскую, откуда и взяли, а потом переиначили под своё лекало рассказ о витязе Персее, похотью ведомом, освобождающим от полона и смерти живота своего Андромеду, деву царского рода, отец каковой возжелал оную в жертву чудищу морскому принесть. Но витязь, похотью ведомый к персям и чреслам царевны, от напасти её избавил и уподобил Левиафана, демона серафимского чина, раку простому, который лишь на безрыбье хорош бывает. Изгнали мудрые эллины жрецов демона сего и премудро поступили. Левиафановы же жрецы горемычились, пока к юной церкви христовой не примазались и своё капище под наш аналой не спрятали. Во времена далёкие дело было и не было ещё канона единого, чем безобразники и воспользовались.

– Ну, завёл тут какого-то Дэна Брауна, тоже. Выходит, испокон веков христиане почитают дьявола? – дрогнувшим голосом попыталась поддеть попа индепендовая барышня.

– За католиков говорить не стану, сестра моя, у них своих забот хватает. Но что под сенью святой православной церкви веками измена деется, я истинно говорю. Где бы сие мерзавцы, овцы паршивые, дело своё не варганили, везде зависть чёрная селится и корни пускает, извращая суть светлого дела Христова и истребляет плоды древа Божия, коие есть церковь. Смотрите, ведь не столько бедность, нищета беспросветная ведёт людей по пути этому, но зависть к соседу манит людей со свей святой Руси в Москву, ибо не хочет уже подточенный сим червём вкушать такую же, как ближний, пищу. Не хочет такой же как у ближнего жены. Сребра и злата желает он больше, чем у ближнего его есть. И горницы большей, чем у ближнего, теперь он желает – коли об одной палате владеет, то о двух желает, а коли двумя обладает, то четырёх алчет. В полковничьем будучи чине императорская корона ему блажит! И хоть бы жена его ему нелюба была, или горница тесна, или хлеб его был горек. Нет, тут диавол его очи омрачил и стало ему своё немилым, возжелал он чужого и прельстился тоннелями подземными, которые сей червь под светлым градом прорыл и храм свой воздвигнул не против неба на земле, но супротив его, под землёю чертоги свои скрыл! Цвет же того червя – фиолетовый! Истинно говорю, чтоб знали вы это!

Поперхнувшись, батюшка залез куда-то под рясу, достал зелёную армейскую фляжку, откуда он очень аппетитно и с размахом чего-то выпил. Смахнув с усов плотные тёмные капли, продолжил:

– Никто не возропщет против слов моих, ибо нищий до Москвы не доберётся – у него и на хлеб гроша нет. Но вот алчного страсть доведёт до белокаменной, да и не алчность ли с завистью в сём граде правят? То и есть триумф жрецов левиафановых, ибо великое злодеяние совершили, сделав столицу Святой Руси градом крепким Вавилоном, где Зверя изображений премного и безо всякой меры, где среди добрых людей, в морок введённых, сия картина считается признаком благочестия.

– Как же, батюшка, ты верно говоришь! Действительно, так всё и делается – оттого и беды наши, что лукавые у власти – старушка даже руками всплеснула.

– О том и глаголю я, что невольно чада наши украшают себя знамениями бесовскими не ведая, что творят! И очи подводят краскою, что девы, что юноши, а очи есть души зерцала! А что в душе отражается долго, тем душа и становится. Волоокими зовут таких чад издревле, но истинно говорю вам, что не волоокие они, однако ваалооки, ведь сам Ваал в зерцалах их душ отражается и через это в сами души закрадывается. На погибель нам посланы из земель финикийцев и филистимлян, которые не чтут ни Бога, ни закона, а лишь золотым медведям и тельцам кланяются!

– Это он про биржу что ли? Хорош! Надо срочно нашим сообщить, чтоб в разработку его взяли и к делу поставили, – пятидесятилетние очки даже ногу на ноги закинули от удовольствия.

– А при царе-антихристе Петре Москву вовсе проектировал масон и чернокнижник шотландский Брюс – он за основу взял гороскоп вавилонский. Круга деление на двенадцать частей он объяснял большей пожароустойчивостью, мол, этому очень способствует планировка радиальная. Но не радиальная это планировка, а иродиальная, истинно говорю вам! И метро точь в точь по этой же схеме выстроили, и на станции Площадь Революции идол Анубиса воздвигли! И отроки с отроковицами, не сильно далёкие, возносят истукану хвалу и почёт, а взамен алчут вспомоществования на экзамене, дабы отвёл сатана очи учителям премудрым и не заметили те бестолковости студента своего.

– Батюшки святы… Я ведь перед каждым экзаменом тёрл нос этой овчарке пограничной, – парень в белой кепке потёр в затылке.

– Анубис и почитался жрецами египетскими как бог границы мира живых и мёртвых! Каких ещё вам доказательств надо? Вопиет моя душа!.., – батюшка воздел руки и оглядел всех, кто ехал в вагоне.

 

Народ безмолвствовал, а батюшка продолжил:

– Однако реку верно, что тофет испепеляющий ждёт их и уподобит Господь всемогущий их гелиогабалам римским, с той разницей лишь, что минуя клоаку великую тела их примет в свои зловонные воды не Тибр испражнениями языческими осквернённый и наполненный, но поруганная скверной людской река Москва отдаст их тела без упокоения на поед рыбам и гадам водным. Ad sumus!

– Браво, батюшка!

– Точно сказал!

– Всё так и есть!

Прерванный на полуслове двадцатилетний парень долго шарил в кармане и наконец достал банкноту подходящего, по его мнению, номинала:

– Святой отец, позволь на храм пожертвовать в твою кубышку!

За ним немало пассажиров двинулось к священнику с бумажками разными – почти все с театром большим, на котором Аполлон языческий эллинский, но попадались и с Петром-антихристом.

–То не кубышка, милый мой, то скриниум есть. Однако лепта твоя зачтётся сторицей, ибо уже через неделю, как раз к празднику введения во Храм Пресвятой Богородицы, сия банкнота будет на благое дело пущена.

– Отче, ты что-то путаешь – через неделю Воздвижение Креста Господня, а Введение в декабре только будет! -поучительно, но умилительно поправила старушка.

Оглядевшись по сторонам, батюшка стал готовиться к выходу:

–Дай благословлю тебя, сестра моя во Христе.

Старушка скрестила ладони и благочинно опустила голову, а батюшка поцеловал её в лоб и, троекратно перекрестив, торжественно пошёл к выходу:

– Иже Херувимы тайно образующе, и животворящей Троице трисвятую песнь… В этом раменье я и сойду!

Батюшка вышел в Полушкино. До Дорохово, куда он взял билет, было ещё четыре остановки.

Сергей снова набрал номер бригадира. Тот сказал, что будет на платформе минут через пять и чтобы Сергей никуда не уходил.

Рейтинг@Mail.ru