Фёдор Романович Козвонин
Шабашник
Поэтому пошёл прадед на работу и топором себе руку тюкнул. Несильно, но с перевязкой месяц потом ходил и ещё пару месяцев после от предложений играть на свадьбах отказывался, будто пальцы не гнутся, а потом сходил в клуб, вбил гвоздь прямо в штукатурку под портрет Мусоргского и на гвоздь этот свой баян повесил.
Прадед потом без вести пропал, когда Белоруссию от фрица освобождали. В пехоте служил, старшиной был.
Он, задумчиво и медленно выпустил дымное колечко, которое тут же подхватил и развеял ветер.
– Историю эту я от деда знаю. Он всё думал, а если бы прадед с баяном остался, то мог бы попасть бы в какую-нибудь фронтовую артистическую бригаду к тому же Утёсову. Как бы тогда его жизнь сложилась? Ведь он ошибался и не смогли звёзды загасить искорки: после того, как прошёл первый ажиотаж вокруг радио, снова стали гармонистов звать, потому что никакое радио не передаст живой и настоящей энергии и эмоций. И ставили на радио хотя и очень хорошие, но одни и те же песни и крутили их по расписанию, а душа-то ведь праздника безо всякого расписания просит, в редких, но метких случаях и за полночь музыки требует.
До сих пор прадеда вспоминают, композитором зовут, потому что его музыка вела куда-то ввысь, к звёздам над головой, а не то, что у пришедших после него оболтусов, у которых тальянки только выли и трын-травой пропасть от этого хотелось. Легендарной личностью на их фоне прадед стал. Может, на таких гармонистах деревня-то русская и держалась? Может, будь в каждой деревне такой человек, то и не пропала бы она?
Сушист снова закурил:
– Меня вот тоже подвели сигареты. Ну, то есть не то, что сигареты… Короче, я когда не курил, то в школе разрядником был, а образование у меня высшее, поэтому после второй чеченской я карьеру сделал влёт – в двадцать четыре уже капитан! Но мой двадцать пятый год совсем чёрным выдался. Сначала мне на соревнованиях ключицу сломали и связку в колене порвали – чуть не полгода на костылях, я от безделья и закурил. На даче по галкам и воронам из двустволки стрелял, не зная, куда себя деть.
Когда на работу вернулся, то в первую же неделю мне на задержании нож в левый бок вогнали – опять в лазарет… По службе меня многие обскакали, из первой обоймы я выпал, майорские погоны всё дальше и дальше… Короче, запил я, причём пить-то мне здоровье позволяло – месяцами не просыхал. Потом по глупости подставился… Как видишь, теперь я повар на вахте и путь в органы мне заказан.
Сейчас вот думаю, а вдруг это из-за сигарет тоже всё? Прадеду ведь тоже двадцать шесть было, когда мимо него Утёсов звездой Полынью пронёсся. Я ведь даже предполагаю…
Вдруг из полуоткрытой двери столовой молодой, но резковатый женский голос прокричал:
– Максим, тебе заказ вышел! Ролл «Канада» и удон с курицей!
Повар упруго затянулся, с сожалением выбросил докуренную едва ли до середины сигарету, протянул широкую руку:
– Ладно, пока, земляк! Заходи чур чего! Рад знакомству!
– Я тоже!
Уходя от здания, повернутого передом не в ту сторону, Сергей решил, что с завтрашнего дня бросит курить. А то мало ли что. Но зажигалку положил в рюкзак, на самое дно. На память.
Глава VIII
12.11.201… года. Дорохово, Московская область.
Сергей проснулся в семь сорок пять – ровно в то время, когда он, совершенно не выспавшийся, обычно приходил на работу, но теперь, в его единственный выходной, голова была поразительно ясной, как будто получила ровно ту дозу сна, которая ей и требовалась – ни больше, до ватной вялости и мягкотелой апатичности, но и не меньше, когда каждое действие даётся только после преодоления внутреннего протеста, разгона нутряной манифестации и подавления душевного несанкционированного митинга самыми решительными методами.
Но свежей и бодрой была только голова, а управляемое этой головой тело изнывало от усталости. Это тело могло, но совершенно не желало шевельнуть ни единым своим органом или субъектом и, чтобы просто перевернуться на другой бок, исполнительной власти на местах пришлось затратить немало сил, внушительных ресурсов и убедительных аргументов. Но когда весь измождённый организм Сергея перевернулся своими надзорными органами к окну, то приуныла и бодрая голова – день был асфальтово-серым, промозглым, обещал дождь, сырость и слякоть. Грязной охрой сквозь расходящуюся мгу смотрелись деревья.
«И как ты теперь на Бородинское поле поедешь, что хорошего там увидишь?» – насмешливо спросил оппозиционный политический обозреватель. «Ну, вот увидишь поле, где битва была мирового значения. Конечно, это сакральное место силы и славы русского оружия. Разумеется, там произошло одно из ключевых событий истории Отечества, но тебе-то от этого легче станет, когда с простудой свалишься и никто тебе больничного не оплатит? Поэтому сиди-ка ты лучше на шконке да чаи гоняй – целее будешь, а на поле это съездишь в следующий выходной».
«В следующий выходной погода может быть ещё хуже. Что тогда?» – Сергей попытался возразить своей вовсе не жаждущей зрелищ интеллектуальной элите.
«Ну, если и там погода будет плохая, то со смартфона поглядишь – на проезде деньги сэкономишь, так ещё лучше даже. Вот», – обрезал обозреватель и закончил трансляцию.
Казалось, что эти доводы очень даже резонны, но потом вернуться домой и сказать, что два месяца сидел в трёх станциях от Бородино и не нашёл времени туда заглянуть? До конца вахты оставалась две недели, значит ещё будет только один выходной на экскурсию. Но там погода может быть ещё хуже или реально может свалить простуда и точно будет не до поездок.
Собравшись с силами, Сергей сел на кровати, дотянулся до стоявшего на тумбочке чайника, нажал на кнопку. Пока тот закипал, он пристально вглядывался в окно, стараясь рассмотреть хоть какой-то признак улучшения погоды, хоть один просвет в тучах, хотя бы призрак надежды. Безрезультатно. Однако аналитический отдел сообщил, что в окне он видит только малый кусок неба, поэтому для понимания всей картины пришлось натянуть штаны и с чашкой горячего и душистого чая с чабрецом смело шагнуть в прохладу октябрьского крыльца. Хотя с чаем и в штанах он чувствовал себя намного комфортнее, но теперь уже полностью обозримое волглое и серое небо уверенности в целесообразности вояжа не внушало.
Сергей сел на скамейку, посмотрел в урну, набитую до отвала окурками и пожалел, что из соображений экономии бросил курить две недели назад. Один из окурков был выкурен меньше, чем наполовину и манил к себе, но – нет, сигарет нет и не будет минимум до конца вахты. Над лесом с востока на запад пролетела какая-то большая чёрная птица. Проследив за её полётом, Сергей вздохнул и пошёл обратно в свою комнату, где уже было лёг на диван и стал думать, что бы такого почитать, когда победившая волна народного возмущения организованно захватила все площади, мосты и телеграфы. Харизматичный лидер общественного мнения уверял, что уж не какие-то стахановские производственные подвиги Сергей совершает и если простудится, то вряд до пневмонии. Возвращаться же сюда, на новую вахту на этот завод проклятый и в этот пионерлагерь конченый он не планировал никогда, поэтому, вряд ли в этой жизни побывает и на Бородинском поле. Отлежаться же на диване он и в деревне успеет, тем более что после вахты в ноябре делать там всё равно будет нечего. Посмотрев расписание, выяснил, что ближайшая электричка в десять ноль четыре. Хорошо. Значит, надо подкрепиться и собираться потихоньку.
В девять двадцать, когда Сергей покинул территорию пионерлагеря и двинулся в сторону станции «Партизанское», в сером небесном асфальте стали появляться радующие глаз трещины, прогалины и просветы. Конечно, морось последних дней сделала своё дело и пробираться вдоль просёлочной дороги было трудно, очень утомительно и мокро – приходилось тщательно искать место, куда могла бы ступить нога человека, а зачастую стараться угадать, какая из двух луж является меньшим злом. Тем не менее, до станции удалось добраться даже раньше, чем предполагалось. Интересно, каким именно партизанам обязано это место своим именем – тем, которые в 1812 жалили отступающую Непобедимую армию или те, которые в 1941 пускали под откос фашистские эшелоны? Жаль, что некого было спросить и даже билетная касса была закрыта. Сергей успел трижды обойти платформу из конца в конец, пока из-за поворота не выглянула электричка, оглашая окружающую пустоту могучим гудком. Вот и стоило ли окрестных птичек и белок пугать, чтобы предупредить и так готового к прибытию поезда меня, подумал Сергей, забираясь в вагон, – тем более, что я мог бы и не поехать никуда. Для кого бы тогда прозвучал этот гудок? Кто бы услышал его в этот понурый день на пустом перроне?
Геннадий 9-42
Привет! Помнишь, колодец в деревне у железнодорожной будки стоит, у закрытого переезда?
Сергей 9-44
Конечно помню. Пока скважину не сделали, так постоянно туда за водой ходил, ещё со школы. Сначала с одним ведром, потом подрос – с двумя ходить стал, а когда дорога хорошая, то с флягой на тачке ездил. А что?
Геннадий 9-45
Так и я пару раз на него ходил, помогал тебе воды в дом принести. Помнишь, в восьмом классе, когда ты ногу сломал? Здорово было.
Геннадий 9-48
Не то было здорово, что ты ногу сломал, а процесс. Здорово так – бросаешь ведро в эту железобетонную бездну, оно туда летит, громыхает, а потом – плюх! И тянешь наверх, всеми силами ворот крутишь. И потом одной рукой держишь ворот, а другой ведро ловишь, чтобы на приступок поставить. Чувствуешь себя сильным и могучим покорителем природы! И не хочешь, пить, но обязательно через край отхлебнёшь этой студёной и живой воды.
Сергей 9-49
А я воображал, что я в Мории, у могилы Балина и что этот тот самый колодец, где хоббиты барлога пробудили. Когда днём ходил, то было смешно, а ночью потом с опаской возвращался, оглядывался – не гонится ли кто за мной с огненной плетью)
Геннадий 9-50
Это да. Мистическое место. Но не в этом дело. Там стены все сгнили, крыша заваливаться начала, доски болтались.
Сергей 9-52
Ну, само собой. Когда-то всей деревней туда ходили, так было кому приглядеть – кто снег огребёт, кто доску прибьёт, а когда и на рубероид скидывались.
Сергей 9-53
Но теперь-то у всех скважины, про колодец вспоминают только если электричество вырубят – вот его и забросили. Туда на постоянку только Колян, наверное, и ходит.
Геннадий 9-55
Так Колян тут и отжёг. Исправил он колодец, теперь он что твоя игрушка новогодняя!
*фото колодца, обшитого плакатами с Дедом Морозом, Снегурочкой, ветками ели и надписью «С новым 2011 годом!» *
Сергей 9-56
Офигеть!
Сергей 10-01
А я чего-то не разберу – это картон какой-то или ткань?
Геннадий 10-01
Это фанера крашенная.
Сергей 10-02
Значит, не только нарядно, но и надёжно!
Сергей 10-02
А где он этого добра набрал? Спёр что ли?
Геннадий 10-04
Говорит, с лыжной базы из Чухломы притащил. Базу закрыли, она запертая стоит. То есть замок-то на двери – всё в порядке, а вот окна бичи выставили и всё ценное вынесли. А на сарайке рядом даже дверь вынесли – там эти транспаранты и лежали.
Геннадий 10-05
Говорит, чего, думаю, добру пропадать? Взял и притащил эти листы. Теперь так смотрится необычно.
Сергей 10-07
Ага, учитывая, что до НГ ещё три месяца.
Геннадий 10-08
Во-во. Такая осень хмурая вокруг и тут – бац! С Новым Годом)
Сергей 10-09
Не, ну он по любому молодец. А то бы и фанеру бичи те же спалили, и колодец бы рухнул не сегодня, так завтра.
Геннадий 10-10
Так и я говорю, молодец мужик. Тебе привет передаёт!
Сергей 10-12
И от меня ему респект! Ваще рулит дядька!
В тамбуре в очереди к выходу перед Сергеем стояла пара – молодые мужчина и женщина лет двадцати пяти-тридцати. Женщина обнимала мужчину за талию, а у того правая рука лежала на плече подруги, а в левой он держал двумя пальцами за ручку над пробкой на две трети опорожненную бутылку светлого пива. Оба были среднего роста, подтянутые. Можно было бы назвать их даже атлетичными, но это мешала сделать бутылка. Женщина обернулась на Сергея, игриво усмехнулась и, высвободив руку, поправила прядь светло-русых волос. Мужчина обернулся на Сергея, осмотрел его с ног до головы, и, не меняя выражения лица, повернулся обратно.
– Извините, а вы не знаете, как пройти к Бородинскому полю? – спросил Сергей.
Женщина, не переставая улыбаться:
– Смотрите. Вот вы выйдете из поезда и сразу идите за вокзал, там улица будет Бородинская. Вот по ней идите – прямо куда надо и придёте. Но там далеко идти, километра три будет. Можно на автобусе съездить, но он не очень часто ходит.
– Спасибо большое, я, наверное, пешком.
Выйдя из поезда, Сергей первым делом огляделся. Свежий ветер расшевелил насупившиеся с утра тучи и они почти все скрылись с неба, разбежавшись по своим кучевым делам. Только несколько тучек среднего размера задержались над зданием выкрашенного жёлтой краской вокзала. Здание было бы похоже на сотни других вокзалов, встречающих пассажиров в забытых богом местах, где во всей окрестности с горем пополам проживает пара тысяч человек, если бы не барельефы «1812» и «1942» у входа и если бы не увенчивающая крышу стелла со звездой на вершине. С этими атрибутами здание взирало на смотрящего с внушающей почтение горделивой скромностью, тем более что вокруг здания разбит парк с аккуратно подстриженными деревьями и кустами, чего в других богом забытых местностях уже не встретишь. Благообразие, перед которым не стыдно и шапку снять.
Чтобы сразу составить план мероприятий, Сергей пошёл взглянуть на расписание электричек обратно. Ага, значит вот как. Ближайшая в двенадцать ноль одну, но уж очень рано, если до поля и обратно больше часа ходьбы. Подходит скорее всего та, которая в пятнадцать десять или после неё, в шестнадцать тридцать семь. Нормально.
На скамеечке под расписанием сидел нервный худощавый мужчина немного старше Сергея. Мужчина озирался по сторонам, вглядывался куда-то в парк, будто надеялся, что его встретят, но, никого не дождавшись, он встал и пошёл в другую, противоположную вокзалу сторону, прямо через железнодорожные пути. Сергею показалось, что у него в волосах седина.
Предчувствуя свидание с самой историей, с вечным, предвкушая только самое хорошее, Сергей спустился с платформы и за спиной услышал звонкое журчание. Он оглянулся и увидел ту самую приветливую молодую женщину, которая недавно стояла перед ним в тамбуре. Теперь со спущенными трусиками и джинсами она сидела на корточках под лестницей и взирала на Сергея с возмущённым изумлением, готовым перейти в полный благородного негодования иступлённый вопль, будто тот посмел ворваться в её будуар. Её глаза уже округлились, губы обрели жёсткость и решительность, как у статуи Родины-матери. Сергей чертыхнулся, плюнул, резко развернулся и, свернув с дорожки, не оглядываясь пошёл через парк строго по диагонали, оставляя в покое возмущённую наcедку.
Внутри Сергея всё бушевало. Вроде бы чего такого – ну справляет нужду барышня под платформой, что с того? Будь это не Бородино, а место с другим именем, то ничего, кроме стыда за вполне здорового и не пьяного человека, почему-то не желающего идти в расположенный на станции туалет, не было бы. Но здесь это воспринималось как надругательство над святыней. Только какой святыней? Рядом ведь ни постаментов, ни могил, ни памятников – один перрон железнодорожный. Так даже не над перроном надругательство происходит, а под ним. Или воспринять это как осквернение аккуратного парка? Так ведь тогда не осквернение, пожалуй, а удобрение. Конечно, тут могли бы проходить другие люди – например, дети, которым на такое смотреть не стоило. Но кроме Сергея и молодой женщины людей вокруг не было. Её этот перформанс не смущал, Сергея тоже сам по себе вид полуодетой девушки не шокировал. Поэтому чего себя накручивать зря? Тем более теперь, проходя мимо магазина с названием «Коопмаг»? Если бы не перспектива проторчать на обоссанной платформе полтора часа до ближайшей электрички назад, Сергей и не пошёл бы по Бородинской улице, которая должна вести к Полю. Но пути назад не было, поэтому пришлось идти вперёд.
Никак не укладывалось в голове, что идёшь по Бородинской улице к Бородинскому полю. Серьёзно, когда идёшь мимо этих невнятно-типовых двухэтажных домов, кирпичных остановок, бессовестных сараев, то кажется что всему внутреннему трепету и восторженности ты обязан только самому себе и кроме как внутри тебя их нигде и нет. А стихи Лермонтова или «Война и Мир» Толстого всё равно, что «Старшая Эдда» или ирландские легенды – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, сказки.
Дорога сквозь отпевающую свою последнюю осень лесопосадку удивляла подозрительно ровным дорожным покрытием. Видимо, дорожники постыдились воровать и сделали работу на совесть, потому что фонари получились какими-то прямо помпезными, только почему-то стоят они от дороги далеко. Неужели получается осветить дорогу с такого расстояния? Может, в проект ошибка закралась? Стоп! Да ведь это не фонари вовсе, а обелиски!
Порыв ветра обдал Сергея каким-то томным запахом нездешней свежести, в которой было всё: и улыбка пылающих сосновых дров, и прохлада бездонного голубого озера, и берущая за душу проникновенность первой весенней радуги. Придорожные обелиски как будто стали ярче, весомее и чётче благодаря мерцанию откуда-то изнутри, с той, другой стороны.
Оглядевшись, Сергей неторопливо пошёл к памятнику у дороги, к могиле капитана Огарёва. Кем был этот капитан, чем прославился, какие звёзды горели над ним и какой он совершил подвиг, Сергей не знал, но вид этой скромной могилы сперва напомнил поминальные камни у шоссе, разные венки на столбах, рядом с которыми люди отмечали место гибели своих родственников или друзей. От таких стихийных и самодельных мемориалов Сергею всегда хотелось сложить фигу в кармане. Ему казалось, что люди, которые ставят эти монументы, просто выносят своё горе напоказ или пытаются загладить вину перед теми, кому все эти венки с плитами глубоко безразличны.
Но здесь ощущение было иным – монумент казался самодостаточным, не нуждающимся во внимании к себе окружающих. Ему было все равно, где он находится: тут, в ряду других стел и памятников или на замшелом сельском кладбище, ведь и там, и тут над ним было одно и то же небо, к которому он стремился всеми своими гранями.
– Молодой человек, вы идёте к Спасо-Богородскому монастырю?
– Здравствуйте, – ошарашенно-недоверчиво Сергей глянул на непонятно откуда взявшуюся сухощавую старушку, одетую в зелёное долгополое пальто цвета весенней опушки в ясеневом лесу. – Ну, как вам сказать… Я пришёл вообще на Бородинское поле посмотреть. И на монастырь в том числе, конечно.
–Не согласитесь ли вы меня сопровождать? Дело в том, что я должна была встретиться с подругой, но она почему-то не смогла сегодня приехать и теперь я просто нуждаюсь в провожатом. Я хромаю. Тем более, что я буду вам полезна, ведь я очень люблю это Поле и когда-то писала диссертацию о нём.
– Буду весьма рад! – Сергей срочно вспоминал слова из приключенческих романов, чтобы говорить под стать этой даме. – С удовольствием составлю вам компанию и послушаю, потому что сам знаю не так много, как хотел бы.
– Тогда обещаю быть интересным и информированным собеседником – тут старушка улыбнулась посмотрела прямо в глаза Сергею. – Меня зовут Маргарита Викторовна, а похороненный здесь капитан написал в своём дневнике, что накануне битвы он с другом долго смотрел на небо, где горели светлые огни – звёзды. На следующий день Огарёв получил смертельную рану, а его друг, тоже смотревший на небо, получил за храбрость золотую шпагу. Он потом ушёл к звезде пленительного счастья, став декабристом, а в красноярской ссылке начал вести метеорологические наблюдения, то есть продолжил смотреть ввысь.
– Это как в песне: «Я иду по своей земле к небу, которым живу» …
Маргарита Викторовна как будто не обратила внимания на его реплику:
– А из какой земли вы пришли к этому бородинскому небу?
– Как вы необычно вопрос сформулировали… Вообще я из Дорохово приехал, на заводе там работаю вахтой. Но сам я из Кирова, который Вятка – города, знаменитого своими стиральными машинами, лыжами и квасом.
– Странно, что вы оттуда. Характерного вятского говора совсем нету. Вы из самого города?
– Можно и так сказать. С окраины, которая совсем недавно была пригородом. Ох… Когда я родился, это была деревня, а теперь уже часть города. Старожилы ещё окают, а те, кто помоложе, нет.
– Так я и думала. Тут дело во влиянии города, потому что города лишают своих жителей особенностей языка и индивидуальности – причёсывают всех под одну гребёнку. Разве что москвича ещё можно распознать по аканью и манере говорить, а человек из Саратова говорит точно также, как говорит житель Красноярска. Но вот сельского жителя из Саратовской области вы ни за что не спутаете с сельским жителем Красноярского края – они совершенно по-разному говорят на одном и том же языке. Дело в том, что мы живём во время стирания границ, пересмотра ценностей и в повсеместном стремлении заполнить духовную пустоту информационным граем. Волна этой истерии в первую очередь накрывает крупные города, а окраинам достаются лишь брызги. Поэтому пока им проще сохранять свою особость и уникальность.
– Но разве это так плохо, если все одинаково говорят на одном языке? – Сергей придерживал под локоток старушку, которая довольно ощутимо хромала. Деревья лесопосадки остались позади и теперь они шли мимо выстроившихся вдоль дороги домиков.
– А одинаково на нём говорить не получится. Даже мы с вами на одном и том же языке говорим по-разному, ведь язык – это живое существо, которое не статично, которое движется, ошибается, мечется, развивается и постоянно меняется вместе со своим носителем, а если не меняется язык, то не изменится и говорящий на нём. Вот скажите мне, вятчанин, как бы вы продолжили фразу «жадина-говядина»?
– Булка-шоколадина, конечно.
– Вот, в том и дело. Московский ребёнок безапелляционно заявил бы: «Турецкий барабан», а его вологодский сверстник выдал бы нам: «Солёный огурец», но благодаря телевизору эти же дети точно знают, что молоко может быть вдвое вкусней только в том случае, если это Milky Way, а райское наслаждение – это Bounty. Причинно-следственная связь в сознании построена и готова к использованию. При этом не имеет значения откуда эти дети – из центра Калининграда или из марийской деревни.
– Да, я тоже такое замечал. У этих людей будто уже есть ответы на все вопросы: «Ты где был? Пиво пил!», хотя зачастую это вообще ни к селу, ни к городу. Это как шутка, чтобы разрядить ситуацию, которую не надо разряжать или как возможность уйти от ответа, закосив под дурачка. Но разве эти остряки недалёкие смогут повредить такой громадине, как русский язык в целом. Ну, который язык Пушкина, Тургенева и Чехова?
– Понимаете, вот например Мандельштам писал, что русский язык не только дверь в историю, но и сама история России и язык, а, значит, и русский народ, как раз и сложился из бесконечных примесей, скрещиваний, прививок и чужеродных влияний, но в одном он остаётся верен самому себе и в пределах всех своих изменений остаётся величиной постоянной, «константой». В чём заключается эта единая в своём разнообразии константа, этот стержень, на котором всё держится, никто не знает. Но если лишить язык этого разнообразия, выстроить его в монотонные и геометрические точные построения, уместить в единой парадигме, то и разрушить его можно будет так же просто, как ряд костяшек домино – толкни одну и за ней рухнут все.
Не могу сказать, что это: вызванное влиянием извне целенаправленное разрушение или же это естественная национальная деградация, но в одном я убеждена – этот процесс происходит прямо сейчас и ничего подобного в нашей истории ещё не было. Скоро реакции носителя такого стерильного и выхолощенного языка станут предсказуемыми, а значит, что и сам человек будет предсказуемым, как градоначальник Салтыкова-Щедрина с органчиком в голове, который по любому поводу: «разорю!» и «не потерплю!».
– Уж какая-то совсем мрачная картина получается, ведь если реакции человека легко угадать, то таким человеком легко управлять. Неужели этого можно добиться одним только словом, которое суть есть колебание воздуха?
– Понимаете, мы ведь окружающий мир видим не глазами, а языком и если человек не может назвать предмета, который он видит, то и самого предмета для него не существует. Помните, как Адам из мифа давал имена всему тому, что видел? Потому что в начале было слово. Нету слова – нету и явления. Например, если показать двигатель машины в разрезе мне, то я скажу, что внутри большой штуковины находятся какие-то штуковины поменьше. Но зачем, для чего и почему это всё работает, я не смогу сказать ни за что. Автомеханик же точно определит, что это схема двигателя машины определённой марки, что вот это – коленвал, это – цилиндр, а это вот – поршень. Но если показать мне стихотворение поэта-обэриута, то я легко смогу сказать, где тут гротеск, где метонимия, где литота, а где синекдоха. Автомеханик, глядя в тот же самый текст, скорее всего скажет, что перед ним какой-то бред.
– Ну да, надо мной недавно тоже смеялись, когда я свинины от говядины не смог отличить. Для повара это элементарные вещи, а для меня одно что мясо, еда.
– Вот именно! А теперь представьте, что не осталось ни поваров, ни филологов, ни механиков, а есть только бред и непонятные штуковины? Наверное, эти люди не смогут больше существовать и им срочно понадобятся термины, чтобы больше не блуждать во тьме. К этой тьме нас и подводят, подсовывая новые слова, вроде слова «хайп». Это слово очень хорошее и удобное, но оно и его производные собой заменяют в лексиконе ряд других слов, которые за ненадобностью через десяток лет из разряда живых слов перейдут в разряд слов книжных, ещё через десять лет станут словами устаревшими, а ещё через десять лет их забудут. То есть слова вроде «ажиотаж», «шумиха» и «гвалт» забудут ещё до того, как вы, молодой человек, выйдете на пенсию и вам придётся жить в обществе повсеместного хайпа.
– Это как из всякому понятных «домогательств» сделали неведомый «харрасмент», который бог его знает что и значит-то. И именно ведь благодаря интернету таких словечек появляется всё больше, а если ты их не употребляешь, то и сам уже какой-то устаревший. Как бесит сегодняшнее повсеместное «ну такое…»… Какое это «такое»?
– Да, именно. Этим самым «таким» можно заменить несколько десятков описательных прилагательных, вычеркнув их из языка и из голов наших сограждан, а тогда фантастичный вымысел фильма «Кин-дза-дза», где словарный багаж инопланетян состоит в основном из слова «Ку!» станет объективной реальностью.
Бродский считал, что язык – это вещь более древняя и неизбежная, чем государство. За последние сто лет государственный строй радикально менялся трижды, но русский человек остался вместе с примерно тем же русским языком примерно тем же самым человеком. Что будет, если язык станет совсем другим? Станет ли иным человеком тот, кто говорит по-другому? Влияя на язык, можно и из его носителей сделать кого-то другого. Лучше или хуже – не знаю. Может быть с точки зрения Вечности эти изменения будут носить позитивный характер, но я лично не хочу жить в эту эпоху перемен и поэтому надеюсь, что изменения не произойдут вовсе или произойдут не на моём веку.
Домики закончились. Слева от дороги распахнул объятия пологий овраг, а справа открылся вид на поле.
– Бог рати он.
– Что? – не расслышал отвлёкшийся на что-то Сергей.
– Ничего, так – мысли вслух. Не обращайте внимания. Вы ведь знаете кто такой Денис Давыдов?
– Ну да… Герой 1812 года, партизан, поэт.
– Именно так. А вы знали, что его поместье находилось вот здесь, на самом Бородинском поле? Примерно вот там, в низине, был барский дом, – она указала рукой куда-то в неопределённое место довольно обширного луга. – После революции семнадцатого года поместье пришло в запустение, а когда тут создали колхоз, то усадьбу определили под коровник. Теперь даже фундамента не найти. Кстати, именно Денис Давыдов, который был адъютантом Багратиона, убедил императора Николая I перенести на Бородинское поле прах князя.
– А я думал, что Багратиона похоронили там, где он погиб.
– Нет, Пётр Иванович умер от гангрены спустя почти месяц после сражения. Врачи неправильно поставили диагноз и не извлекли осколки ядра из раны. Князь преставился и был похоронен в селе Сима, которое во Владимирской области. Там он и покоился до тысяча восемьсот тридцать девятого года, пока не построили монумент героям Бородинского сражения на батарее Раевского – к этой дате и приурочили перезахоронение.
Маргарита Викторовна остановилась, посмотрела с какой-то тоской вдаль и продолжила:
– Следующее перезахоронение случилось спустя почти сто лет, когда благодарные потомки решили, что монумент не представляет ни исторической, ни художественной ценности, а потому взорвали его и отправили на переплавку. Конечно, тогда была пора, когда время текло иначе – пятилетка проходила за три года, на Донбассе симфонии давал энтузиазм, на горизонте мерещился коммунизм в обнимку с не отбрасывающим тени счастьем. Может быть тогда Багратион действительно казался каким-то незначительным генералишкой, павшим жертвой местечкового столкновения геополитических интересов двух царьков, носящего характер приграничного столкновения Переяславль-Залесского и Владимиро-Суздальского княжеств… При взрыве монумента было разрушено надгробие и кости героя остались лежать под открытым небом. Ходит легенда, что их не оставили на поругание, а потихоньку захоронили добрые люди, не поддавшиеся угару того окаянного времени. Кто говорит об учительнице, похоронившей кости героя в тихом овражке, а кто вспоминает батюшку, упокоившего бренные останки в монастырской земле. Как бы оно ни было, но когда в Перестройку хватились и стали восстанавливать утраченное к не совсем круглому юбилею, то смогли найти только эполету и несколько пуговиц от мундира, которые и похоронили в отреставрированной усыпальнице у подножия восстановленного монумента.
– Но я слышал, что в годы Великой Отечественной , когда обороняли Москву, Бородинское поле удерживали до последнего?
– Да, тут вы правы – за этот клочок земли держались, как за символ и стояли намертво. Только когда стало ясно, что фашист обходит защитников с флангов и скоро возьмёт их в кольцо, Жуков и Говоров приняли решение отступить. Дивизия отступила, но отступила она под знамёнами русских полков 1812 года, которые забрали из музея. Получилось, что немцы повторили судьбу французов – для обеих великих армий бородинский триумф обернулся пирровой победой, а отступившие с Поля остались в памяти народной героями.
