Галина Муратова
Прикосновение
Чужеземка
Она приехала в их дом издалека. Из чужой, неведомой, и финансово недоступной их семье, страны. По незнакомой чьей-то капризной воле, и в самый неподходящий момент. И сразу случился скандал.
– Что это? – Людмила с неприязнью разглядывала вещь, с трудом отрываясь от кучи квитанций всякого рода, на уплату за жизненный комфорт.
Она вертела в руке эту непривычную вещицу и не сразу поняла, что это за предмет.
– Я что? Ювелир ? Или следователь? Или старуха столетняя? – ярилась она на мужа.
– Ты – ювелир моей души, и следователь, – улыбнулся он. – Вот не мог устоять. Согласись, она красавица.
И он ушел на службу, оставив Людмилу раздосадованной, потому, как она не успела ему сказать еще о зря потраченных деньгах на очередную никчемную штуку. Поскольку сразу поняла по облику этой гостьи, что лет ей за столетие, явно. А возраст её увеличивает и цену. Вот бы так и у людей.
Огорченная Людмила бросила лупу на стол, прямо на бланки неоплаченных квитанций. Светом настольной лампы сразу высветилось квадратное окошко линзы. И появилась сумма долга. Очень разборчиво. Грозным напоминанием о легкомыслии мужа.
– Дурак, совсем, – проворчала Людмила. И взяла лупу в руки. Пальцы почувствовали тепло деревянной рукояти. Живое тепло.
Лупа была очень тяжелой, начищенная бронзовая оправа придавала ей аристократизм некоторый, и была свидетельством о прежней её неведомой и, скорее всего, богатой жизни. Вид у неё был дорогой и неприступный.
Бронзовые бока прямоугольника источали благородство, даже винтики, которые держали стекло, были украшены резьбой. Окошечко линзы было удивительно чистым, даже каким-то сиятельным. И муж был прав – Красавица!
В этой вещице было столько благородства, что Людмила вдруг стала подробно её рассматривать. Вот какие-то щербинки на ручке, её много держали в руках. Странная, прямоугольная форма её, была как бы вызовом привычным круглым формам лупам нашего теперешнего обихода. Ширпотребности всякой. И её тяжелость тоже придавала значимости в истории, и веса. И что с ней было? Кем исполнена? Почему вдруг сюда, в её безалаберный дом, где не только никогда не было лупы, даже очки никто пока не носил. Лупа лежала на столе и её стекло пускало зайчик прямо в лицо. И почему-то раздражение Людмилы поутихло, а проснулась давно дремлющая ученическая любознательность.
Она открыла ноутбук. И уже через каких-то полчаса знала о лупах многое. Точно такого образчика, как её гостья, она не встретила. По фотографиям она находила схожесть и поняла, что этой вещице около двухсот лет. Более того, она узнала много интересного об оптической истории, о мастерах линз. Образовалась на этот счет сильно, и на лупу стала смотреть другими глазами.
Она, в свою очередь, стала осматривать людмилин дом и саму Людмилу.
Она как бы сильно приблизила и увеличила все предметы, и образ жизни всего – от стен, давно не знавших ремонта, до всклоченной головы Людмилы, до грязных концов пояска домашнего халатика, и оторванного помпона на тапках.
Людмила под этим пристальным, почти криминальным осмотром чужестранки вдруг увидела приближенный и сильно замусоренный мир своего дома. Его пространство было беспощадно оценено строгим толстым стеклом беспристрастного «оценщика».
Людмила схватила лупу и поднесла к своей ладони. И тут же увидела каждую хозяйственную морщинку на ней. Потертость пальцев от вечных стирок и мозоль от ручки тупого ножа.
В поле зрения попало и обручальное колечко. Его турецкое происхождение оскорбило, верно, лупу. Она выпала из рук и бухнулась на стол со странным звуком. Людмила испугалась, что разбила, а может и обрадовалась, что этот беспощадный глаз треснул. Но ничего не случилось.
Лупа эта и не такое видела. Скорее всего, она за свою жизнь повидала не только бриллианты чистой воды, но и следы-улитки, отпечатки пальцев дурных и всяких людей. А может она смотрела внутрь всяких часовых механизмов и подружилась под их тиканье со временем.
Людмиле захотелось попросить прощения у этой леди, за небрежное отношение к ней и её падение.
Что она и сделала. Потом долго искала куда бы поместить красавицу, чтобы и под рукой была, мало ли понадобится, и обезопасить от падения. Она долго носилась с лупой по своей захламленной квартирке. Заодно обнаружила много того, что нужно было выкинуть, и что никак не уживалось с новым роскошным предметом из старины. И казалось неуместным и оскорбительным строгому оку её. Она, Людмила, обозревала теперь свой очаг этим чужим оком, и себя тоже. И очень осталась недовольна – и тем, и другим. В голове её зрели идеи вдруг, совсем её до этого не посещающие.
Когда поздно вечером вернулся муж, робко открывавший дверь своим ключом, потому что приготовился к привычному скандалу по поводу неразумно потраченных денег, то удивился какой-то небывалой тишине. Не орал телевизор. В коридоре мягко светилось никогда не работающее бра. В квартире был ослепительный какой-то новый порядок. Он скинул стоптанный башмаки и побежал в комнату. Не случилось ли чего. Он заметил новые тяжелые шторы на окне необычного золотистого цвета. Все было прибрано, весь ненужный бумажный хлам был убран с полок. Появилось какое-то новое пространство наполненное светом и воздухом.
Он побежал в спаленку. Там он обнаружил огромную незнакомую кровать, застеленную немыслимым шелковым бельём.
Поверх всей этой роскоши спала Людмила в незнакомом халатике. Она крепко спала, сном уставшего за день человека. И муж с удивлением обнаружил, что рядом на шелковой подушечке лежит лупа. Дамы отдыхали.
Вот и определись с этой женской логикой. Еще утром жена негодовала и с брезгливостью поведала ему о том, что терпеть не может антикварное барахло, и кто эту лупу в руках держал неизвестно! Надо бы её спиртом протереть, прежде чем в дом тащить.
«Наверное протерла», – подумал муж, погасил свет в спальне и тихо пошел на кухню.
Выходя, он зацепился за тапочки жены. Наклонился их аккуратно возле кровати.
«Смотри-ка ты… И помпон пришила», – поощрил он жену.
Этот полуоторванный помпон сильно раздражал его последние дни и порождал скандальчики.
И ужин, оставленный для него на столе показался ему необыкновенно вкусным. И даже электрический чайник не так сильно шумел, наверное боясь разбудить двух новорожденных. Или гостью.
24 февраля 2014, бестетрадные.
Вторжение
Они ворвались в её дом как мамаева орда. Громко-звучные незнакомцы, со слегка выпученными восточными глазами, и из всех исковерканных плохим знанием русского языка, она поняла только «трубы». Они пришли менять трубы. Откуда решили, кто приказал, но, услышав угрозу – «отключим воду, если…», – Татьяна сдалась. Сдалась этим вторженцам, хоть ей и очень жаль было ломать роскошный серо-бежевый кафель. Ванная комната была вообще предметом её гордости и зависти. Здесь было продумано, все канализационные устройства были спрятаны, обшиты и ничем себя не выдавали. Продуманное освещение, сама ванная по происхождению – француженка. Что там говорить. От одной мысли, что эти мужики сейчас разом лишат её этого стерильно-уютного и любимого, особенно по утрам, места, застали Татьяну врасплох. Она только руками развела. И сдалась.
Она ушла в дальнюю комнату, чтобы не слышать незнакомой гортанной речи, грохота дрели и прочих устрашающих звуков этого вторжения.
В комнате она плотно закрыла дверь и подошла к окну. Стала смотреть на улицу. Но увиденное на улице мало успокоило её. Неслись машины, увозя своих равнодушных хозяев, шли пешеходы резвой трусцой, видно опаздывая на службу. Небо было серым и тучным, и обещало дождь или снег.
Мрачность картины усугубил разрулившийся под окном грузовик, с теми самыми трубами. Их стали разгружать и Татьяна отвернулась от окна.
Её угнетало только то, что после ухода этих горцев надо будет делать в ванной ремонт. Мало того, что этот факт сам по себе угнетал, но тревожило то, что денег на это не было. Изразцы в ванной комнате были из той еще, далекой теперь «невозвращенки» – жизни то есть той её давней, когда ей все было все-равно, и она могла себе позволить любой ремонт, любой кафель. Она жила на широкую ногу, и ремонтники, которые отделывали эту квартиру сразу почувствовали в ней редкую женщину. Богатую и не жадную. Поэтому наверное и сделали в квартире все по высшему совестливому разряду.
Но время сдвинулось. Ушло в минус. В минус во всем! В возрасте здоровье, работе, деньгах. Сейчас этот минус грозился вытянуться в длинное тире. Татьяна даже не пыталась думать о том, что с этой «дырой в нищету», она так мысленно назвала пролом в стенке ванной комнаты, она останется до конца своего жизненного похода.
А горцы всё горланили, кричали друг на друга, дверь на лестницу была не закрыта. Они бегали туда-сюда, с этажа на этаж. Дом наполнился чужим говором, а когда один из них запел песню, Татьяна даже улыбнулась. Только закрыть глаза и ты как будто на Кавказе, куда много раз её возили родители. Она много раз слышала эти песни. И тогда они ей очень нравились, своим непривычным для уха мужским многоголосьем.
Татьяна закрыла глаза, послушала. Нет. Эффект был другой.
Пение это в её доме вызвало только раздражение и почти детскую обиду.
И немножко необъяснимого страха. Чувство острое, как у животины, которую ведут на бойню, охватило Татьяну. Она стремительно вернулась в комнату и села к роялю. Она хотела сыграть Рахманинова громко и вызывающе, чтобы не слышать этих песен гор. Но неожиданно заиграла «Сулико». Потом «Тбилисо», потом «Ереван». Она играла по памяти все что помнила из музыкального обхождения всех горцев.
Одну из мелодий вдруг подхватили пришедшие мастера.
И Татьяна обнаружила их всех за своей спиной. Они поддакивали ей кивками и улыбками. А один, помоложе, даже станцевал, сделав круг по паркету в грязных башмаках. Потом раздались дружные аплодисменты.
А дальше случилось то, что может случиться при абсолютном доверии и любви. На столе в кухне появилось вино и белоснежная брынза и фрукты.
Трубы были заменены уже через минуту, а по приказу бригадира усатого и смешного тут же была заделана дыра, и наклеен кафель. с розочками на белом фоне. Все это выглядело букетом ярким и даже живописным. Дыры как и не было.
Горцы ушли, шумно и долго провозглашая достоинства хозяйки. А Татьяна убирая кафельные крошки на полу ванной, все думала: «Что это было? Что это было?» Но думалось ей уже совсем без всякого страха. Она улыбалась, глядя на оригинальный импровизированный букет на кафеле. Он остался теперь здесь навсегда. И, никакой дыры в нищету.
25 февраля 2014, бестетрадные.
Первая любовь
Все, конечно, помнят ярко и сильно свою первую любовь. Проносят воспоминание это через всю жизнь, обогащая её всякими прекрасными возможностями и невозможностями. С нею всегда связаны самые сильные и драгоценные воспоминания. Обычно это девочки или мальчики. У Галины все было не так. Её первым сильным и громким открытием был – рояль.
Никогда потом, ни в каких любовных отношениях, не чувствовал такой нежный трепет как тогда. В детстве.
Они жили в маленьком раздолбанном войной городе, где в одном из уцелевших зданий был местный дом культуры, а в нем – филиал музыкальной школы, в которую она поступила. И там, на сцене, на обшарпанных, не очень чистых досках, он и стоял. Он был посланцем из какой-то другой жизни. Строг, красив и, как бы, просил не трогать его руками. Но его трогали! Еще как.
Галина, если случалось придти раньше на занятия, с испугом и отвращением наблюдала, как пыль с него стирает тетка Зина, уборщица, половой тряпкой, а какие-то парни фривольно бацают на нем – то марши, то липкую простенькую музыку.
Когда она поднималась на сцену, и тихо, с нотной папкой в руках останавливалась у кулисы, мужчины не останавливали свои наигрыши, но когда входила на сцену учительница её по фортепиано, они смущенно ретировались.
Еще бы. Она поднималась по ступенькам медленно и царственно подходила к инструменту. В детстве она еще не могла знать такого определения, но потом уже понимать стала, что учительница музыки была у неё необыкновенным человеком. И фамилия у неё была хоть и трудная, но зато алмазной резьбой запечатлялась на всю жизнь. Дизенгаузен. Загадочно и маняще звучала она, и вызывала робость, потому что ни на какие фамилии не была похожа, как и её хозяйка.
– Приступим, деточка, – говорила она спокойно, и регулировала для неё прирояльный винтовой стул. У неё это получалось ладно и точно.
Сама она была очень преклонного возраста. Седые волосы были заколоты роговым гребнем. Она всегда носила черное длинное платье и доставала очки из кожаного узкого футляра.
От неё исходил аромат какой-то другой жизни. Она была строга, опрятна, немногословна. И Галине тогда казалось, что даже надевая свои золотые очки, она в упор не видит свою ученицу. Она слушала скверное её исполнение сдержанно, не раздражаясь на ошибки, и никогда её не ругала за них.
И Галине никогда не казалось, что это от хорошего к ней отношения, она, эта старуха, была равнодушна к ней. И это равнодушие к скудно одетой девочке в шароварах, с рабочей окраины, куда она приезжала обучать её игре на фортепиано, она терпеливо выполняла свои обязанности, но при этом не присутствовала.
Галина очень робела её, эту старуху, но полюбила её за то, что она имела право подойти к роялю свободно и смело, смахнуть с его клавиш, очень дружески, невидимую пыль своим носовым платком, потом пробегала по клавишам какой-то музыкальной фразой, тоже из другой жизни. И рояль отвечал ей громким веселым звуком.
И тут Галина была в сторонке и понимала, что этот рояль, в который она влюбилась сразу и навсегда, не отзовется ей таким звуком ровни. И это её огорчало отчаянно. И она всем своим детским сердцем и неловкими руками, просила у него прощения за свою корявость и несуразность. За свои шаровары и штопанную кофточку.
И уже тогда, она поняла, что где-то есть другая, но её жизнь, в которую она должна войти, прямо, не робея. Она уже чуть чувствовала, что эта жизнь существует, стоит таинственным силуэтом у неё за спиной.
И как бы подтверждая это, педагог Дизенгаузен, сказала: – Ну-сс, деточка, приступим.
18 июля 2018, бестетрадные.
Прикол
Калоши были весьма необычного вида.
Они были сиреневыми, в розовые мелкие сердечки. Очень по-девичьи веселыми и легкомысленными. Модного фасона, и легкими. Но, что самое странное – подходили по размеру ему.
К ним прилагалась записка-памятка. Заводская. «Калоши счастья» было написано крупными буквами, дальше помельче – «беречь от огня» и пр. сопутствующая дребедень.
Ян Борисович, почтенный профессор кафедры, был сильно озадачен. Поскольку пакет с этими калошами лежал у него на учебном столе в аудитории, и явно был предназначен ему.
Пока он, отвернувшись от уходящих по домам студентов, аккуратно расставлял методички в книжный шкаф, кто-то, уходя, подбросил ему на стол пакет с этими странными калошами.
Что больше всего удивило его, так это, что калоши были сиреневыми. Никто из студентов, да вообще почти никто из близких, не знал, что он коллекционировал сиреневый цвет. Почему эта страсть жила в нем – тайной было даже для него. Но, видя любую вещь сиреневого цвета, он загорался к ней страстью, и она не исчезала, жгла, пока не приобреталась им.
Калоши стояли перед ним на столе и сияли сиреневой улыбкой.
Конечно, догадался Ян Борисович, студенты подшутили над ним. Они могли заметить и сиреневые рубашки и сиреневый галстук.
«Но не такие уж они наблюдательные», – тут же отверг он свою догадку.
Они давно не смотрят на него, да и не слушают. Все их глаза и любопытство в смартфонах, телефонах, диктофонах. И потом – калоши, педагогу. Странно. Но, тем не менее, калоши стояли перед ним, во всей своей сиреневой роскоши, и очень подходили в его коллекцию. Уже хотелось поставить их в прихожую на сиреневый коврик. Они хорошо бы смотрелись на фоне такого же цвета обоев.
Ян Борисович быстро зашуршал бумагой, упаковал тщательно и сунул в пакет. Хорошо, что никто не вошел в этот момент. А то что подумали бы. Сидит уважаемый профессор и улыбается калошам.
До сессии было еще очень далеко. Осень только начиналась, и взяткой плохо успевающего студента это быть не могло.
Ян Борисович скорее был склонен подумать, что это шутка.
«Прикол», как теперь говорят. Но зачем такой прикол. Что он означает. Прикол – это всегда насмешка. Неужели он дал повод такому к себе отношению. Чем? Что не так.
Ян Борисович стал перебирать мысленно студентов из группы, которую только что отпустил. Группа была маленькой, человек десять всего присутствовали. Но никто не подходил на это творчество с калошами. Студенты были так себе, милыми и заурядными. Более того, о столь ретро- предмете, как калоши, пусть даже и сиреневого цвета, вряд ли кто из них и знать-то мог. Они все больше в кроссовках.
«Калоши счастья». Надо же. Рекламщики, классическую литературу знают. Назвали свою продукцию сказочным именем. Все на продажу, и ради неё.
Однако, что было делать с этой находкой Ян Борисович совсем не знал. Вещь был чужой, и надо было что-то решить, найти хозяина. Хотя Ян Борисович с горькой радостью обнаружил, что калоши ему очень понравились, мысленно он уже определил их в свою коллекцию, своего дома. Где почти все – от посуды до штор и ковра на полу, было этого любимого им цвета.
Ян Борисович вдруг вспомнил, что даже первая любовь его в школе была связана с этим цветом. Девочка, в которую он влюбился, мучительно и надолго, носила пышные сиреневые банты.
Кто знает, может уже оттуда и родилась в нем слабость к сиреневому. Девочка чувств его не разделила, чем сильно обидела, и лишила всяких амбиций юноши в отношениях с женщинами, которые он чувствовал всю жизнь. Он так и жил один. В свое сиреневое удовольствие. В отношениях с людьми он всегда был осторожен, боялся всяких сложностей, очень любил свой дом. И всем был доволен. Может быть и кошку завел, если бы они были сиреневой масти.
Ян Борисович улыбнулся грустно этой мысли.
Пора было идти домой. И что было делать с сюрпризной находкой? Надо было что-то решать.
Ян Борисович еще раз достал калоши, развернул бумагу. Запрыгали розовые сердечки на сиреневом фоне перед его глазами.
«Нет, не мне оставлены, они похоже, все-таки женские».
Ян Борисович вдруг неожиданно увидел себя со стороны. Сидит этакий очень взрослый мужчина и улыбается каким-то калошам.
Тьфу. Он решительно завернул их в бумагу и сунул в макет. Отдать секретарю, разберутся – что, чьи, кому. Решительно подумал он, И вдруг зажглась мысль. А вдруг это все-таки для меня. Немыслимое приключение – получить в подарок «Калоши счастья». И пусть и в шутку, в насмешку – но это маленькое чудо очень понравилось ему.
«Ни за что не отдам», – Ян Борисович решительно сунул пакет в свой необъятный портфель. При этом сильно потискав и измяв строгие, всегда аккуратно сложенные деловые бумаги.
Пакет с калошами так легко поместился, и так уютно занял пространство портфеля, как-будто именно для этого случая Ян Борисович отказался носить на службу модный кейс. Худой и узкий, он всегда раздражал Яна Борисовича своей невместительностью.
Щелкнул замок, и Ян Борисович очень легко, и без лишних раздумий, и сшибая на ходу чувство вины, что возможно взял чужое, легкомысленно напевая, отправился домой.
На пути в коридоре он увидел запыхавшуюся свою студентку.
Она бежала в аудиторию и, скорее всего, судя по её взлохмаченному виду, бежала за забытыми калошами.
Но Ян Борисович не стал уточнять. Ему не хотелось знать уже, не хотелось знать, кто забыл эти калоши. Ему очень хотелось чтобы кто-то именно для него оставил эти розовые сердечки.
И чтобы все знали как он любит сиреневый цвет. Цвет неразделенной любви к девочке, а может и просто к людям. И только он один по достоинству оценил, увидел и полюбил эту простую пару калош. И не только потому, что они сиреневые. Ведь в приложении инструкции большими буквами написано: «Калоши счастья».
И как было этому не верить. А вдруг??? Даже, если это и «прикол». Ян Борисович почти бежал на автобусную остановку.
И не стал оглядываться. Домой! И никому не рассказывать. Да!
14 августа 2015, бестетрадные.
