Галина Муратова
Прикосновение
Склеить
Он не хотел ссориться. Не любил ссориться. Но с ним это было невозможно. Они знали друг друга всю жизнь, в буквальном смысле, родились в одном роддоме с разностью в неделю.
Познакомились чуть позже и их мамы и папы на прогулках. Рядом был огромный парк, богатый даже на белочек, которые иногда садились на завесу детской коляски и выклянчивали сухарики, орешки и прочую снедь. Правда за это время парк исчез вместе с белками.
Построили метро и ларьки при нем, тоже с орешками и пр. снедью. Но белочек все равно не было. Ушли навсегда.
Пронеслась и их жизнь. Паша и Игорь учились, женились, разводились, но при этом никогда и никаким обстоятельствам не давали разобидеть свои отношения.
Игорь любил и уважал Павла за то, что он пил, но знал при этом меру. Павел любил Игоря за то, что он ни в чем не знал меры. Считал чувство меры врагом человечества и строгим ошейником на нем. От которого человечество только звереет и огрызло рычит на собрата.
Павел приходил в сильный восторг от смелых выходок Игоря. Он жил чувствуя себя свободным и честным. И имевшим сказать свое правдивое слово каждому, кто в этот момент напросился.
Так друзья и жили в полном восхищении друг другом.
Как-то сама текущая между ними жизнь не всегда ставила знак равенства между их возможностями и их реализацией.
Игорь как-то ловко поступил в медицинский сразу. Павел работал долго медбратом, чтобы поступить туда же, в медицинский.
Игорь стал стоматологом, а Павел – участковым терапевтом. Игорь ненавидел свои вечно раскрытые рты пациентов.
Павел обожал своих нелепых старушек, который знал не только ее биографию, но и детей, и внуков ежегодную жизнь.
Оба они женились в один год. Но жены их были также не схожи.
Схожи они были только в одном. Активно пытались разорвать эту странную дружбу. И каждая из них была уверена в дурном влиянии их друг на друга.
У Павла случались запои. Но очень редко.
Игорь же, по словам его жены, не просыхал. Хоть это и не могло быть правдой. Иначе как он мог бы смотреть в доверчиво открытые рты своих клиентов.
Жены так и сяк посягали на эту дружбу таких разных людей. И обе кричали в запале им в уши, что дружба эта только во вред, в немощь, и отнимает времени много.
Но мужчины мало вникали в эти причитания.
Они с кротким нетерпением ждали лета. Тогда уезжали их жены с детьми. Кто на Гоа, кто на дачу.
И Паша-Игорь оставались в городе и ходили к друг другу в гости.
Кухня любого жилья становилась либеральным убежищем, ареной, сценой, где Игорь читал возможно меткие свои анти-российские вирши.
А Павел больше молча, слушал, аплодировал остроумию ехидного Игоря и всегда почему-то боялся, что Игорь заметит, как неприятны ему нападки Игоря.
На отечество их, на то, как плохо и скудно живут рабами их общие знакомые.
Павел слушал это и в результате напивался и засыпал.
– На самом интересном месте, – как назавтра огорчался Игорь.
Эти вечера – посиделки были какой-то тайной связью, которую все называли дружбой. И зря, выступления Игоря всегда подавляло Пашу, и Паше иногда очень хотелось дать Игорю в глаз и выгнать его из своей кухни, уставленной русопятыми глиняными фигурками (поделка жены), выгнать Игоря на непонятную душную темень вокруг, выбросить прямо в открытое окно.
Павел не любил и не понимал в себе эту враждебность стеснялся ее в себе и от этой тревожности поскорее напивался.
А Игорь обожал эти посиделки с другом детства.
Он всегда брился тщательно, продумывал свой гардероб вплоть до ремешка в брюках.
Покупая или выбирая из домашней коллекции самую увесистую бутылку со спиртным (все от благодарных больных). И только внимательно осмотрев себя в зеркале, клал бутыль в шикарный пакет, туда же бросались домашние тапки, он выходил из дома, тщательно закрывал на все замки дверь. Он звонил в дверь напротив. И Паша его уже ждал. Правда он себя элегантностью не утруждал. Он был всклокочен и небрежен по- домашнему.
На нем была только улыбка радости. От макушки до самых пят в тапочках.
О чем только не говорилось им за столом. Доверительные откровения согревали отстегнутость их в эти минуты от всего законно чужого.
Это были родственники – самые-самые, ведь родились они в одном роддоме. Поэтому доверительность их к друг другу была братской.
Но однажды случилось неожиданное. Широко размахнувший руками в запале своей критики нерадивого отечества, Игорь смахнул глиняную скульптурку – мужик и баба по-русски обнявшись на деревенской лавочке. Скульптурка – вдребезги, и так тихо разбилась. Глина не звенит как стекло. Она тихо распалась, распались руки, отвалилась скамейка. Простое глиняное счастье, в красивом добром исполнении, разом исчезло. Как и не было его.
Пашка ринулся следом на пол и стал собирать черепочки, будто хотел склеить.
– Да, хрен с ней, потом соберешь… Слушай как пишет Бродский…
Но Паша вдруг выпрямился. Лицо его было обиженным, он бережно положил черепки на стол, а потом вдруг разом, и очень сильно, ляпнул кулаком в зубы Игоря. Вложив в этот удар какие-то свои тайные смыслы. Только посыпались имплантанты.
Игорь испуганно ринулся в панике к двери.
– Сгинь, морда, чтоб я тебя не видел.
Паша выбросил следом пакет с туфлями и выставил на площадку остатки виски в красивой бутылке.
И понимая, что бывший друг его смотрит на него в глазок из двери напротив, плюнул:
– Тьфу !
Дома Паша убрал со стола, расстелил чистый лист бумаги и стал склеивать поделку.
– На что руку поднял, это любимая работа жены. Надо склеить, может не заметит.
И Паша в надежде улыбнулся.
А Игорь действительно смотрел в глазок. И когда Пашка скрылся, вышел на площадку и забрал пакет с алкоголем и туфлями. Потом долго в ванной вглядывался в дырки во рту и думал о друге.
– Что это с ним? Неужели из-за цацки глиняной. Заеду в салон, куплю похожую. А то сидит там склеивает свою нищету. Убогий. Куплю и завтра же отнесу. Чтоб не обижался.
И было понятно, что Игорь не в первый раз принимает столь мудрое решение.
10 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
Выбор
Сорочка, была белоснежной и старательно наглажена. Татьяна, жена, вкладывала в горячий утюг последнюю свою надежду, что балбес ее муж, неработающий бездельник, пристроится в этот офис. Она договорилась о собеседовании с нужными людьми.
Потемкину оставалось только придти и объявить о себе.
Потемкин спешил на это собеседование. Он уже полгода был безработным, и жена Таня так пилила ему шею, что рисковала стать вдовой. А сам Потемкин имел, и давно, одно желание – сбежать от этой самой жены далеко-далеко.
И он бежал, под скорым дождем через парк, не от жены, конечно же, а на собеседование в красивый офис, окна которого уже сияли своей зеркальностью в конце парка.
Но тут же в глазах Потемкина отзеркалился блеск из лужи, которую он перепрыгивал.
Он притормозил и увидел – в мелкой луже барахтается аквариумная рыбка. Не очень похожая на золотую, но живая и настоящая.
Потемкин стоял, обалдевший, над трепыхавшейся рыбешкой и быстро думал о том только, как ее спасти.
Он зачерпнул ее, прямо с мокрой жижей из лужи, и побежал к пруду, такому же мелкому и грязному, но там было воды побольше. И в его засоренных берегах Потемкин легко отыскал целлофановый пакет. Зачерпнул воды из пруда. И! Вот рыбешка была спасена. Она взбодрилась в обширности пакета. После лужи – это был для нее океан. Она быстро набирала силенки и бодро плавала вверх вниз, открывая рот.
Потемкин разглядывал ее большие, с черным зрачком, глаза и спросил: – Ну, и что мне с тобой делать?
Рыбка молча открывала рот, и Потемкин вдруг осознал, что он наделал. Собеседование его не состоялось, он на него уже не успевал. Брюки и пиджак были испачканы сильно и мокро. И белые манжеты отглаженной по этому случаю рубашки сильно пострадали в своей идеальной белизне.
Но съежился Потемкин совсем не от срыва эфемерного собеседования с кем-то в какой-то конторе.
Он понял, что его ждет дома. Жена его выгонит, выставит с чемоданом, который всегда стоял у нее наготове, в кладовке. Будет орать, орать, пока громко не хлопнет дверь за ним.
От этого знакомого ему посыла из дома Потемкину стало стыдно. Стыдно этого прыщавого мелкого ужаса перед своей женой.
«Почему выгонит, – думалось Потемкину. – Я ей покажу рыбку. Не каждый день рыбки под ногами валяются».
А на собеседование можно и на завтра договориться. А костюм в химчистку – делов-то!
Так казалось Потемкину. Но! Напрасно.
Первое, что он сделал дома – это переселил рыбешку в трехлитровую банку с чистой водой. Бросил туда крошек хлебных. И тут на кухню влетела Татьяна.
Выслушав мужа и оценив грязь на манжетах, и совсем не оценив «улов» в банке, она, узнав, что собеседование не состоялось по причине какой-то полудохлой рыбки, она побежала в кладовку за чемоданом.
И Потемкин немедленно был выставлен за дверь, вместе с чемоданом и банкой с рыбкой.
– Достал ! Всё.
Хлопнуло что-то разбилось где-то стекло.
Потемкин в тревоге глянул на банку с рыбкой. Все были в целости. Потемкин сидел в парке на скамеечке. И потихоньку осознавал свое счастье. Он был свободен, наконец.
Он мог не возвращаться домой. Он давно, очень давно желал не возвращаться в этот дом, к этому ору и недовольству и пильству.
Его взгляд упал на банку с рыбкой. Она жевала обильные хлебные крошки с большим аппетитом.
Хоть и не была рыбкой золотой, а главное желание Потемкина исполнила.
– Воля ! Ура. Один.
Он легко встал со скамьи и пошел искать дом для рыбки. И себя. Сначала Аквариум.
И как хорошо, что он не пробежал мимо той лужи. Желания начали исполняться. И Потемкин легко, как в новую жизнь, вошел в «Зоомагазин»
И больше всего сейчас занимало Потемкина непонимание диковинного появления этой благородной рыбки, пусть и не золотой, в грязной луже в центре города.
И понимание одной важности своего не менее чудесного спасения.
А ведь мог, пробежать. Его ждали. Нет. Не мог.
И поэтому он свободен.
И он с горячностью радостью и чувством рассказывал девочкам продавщицам историю спасения, ну, разумеется он взял номер телефона.
А ей сунул взамен старую свою визитку. Он не хотел обманывать. Просто другой не было. Пока не было.
19 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
Светик
Хоть на минуточку, хоть на секундочку оказаться там, где ему тарелку борща принесла бы Она, та самая узкотальная, широкобедрая, легкая от любви к нему девочка.
Нет, не надо и борща, и пусть его, он съел бы все из ее рук с точеными, но жесткими пальцами. Как поздно он оценил их жесткость цепкость и себячество. Поздно.
И пока шаркала тяжелыми широкими ступнями, она медленно, чтобы не пролить, ставила тарелку перед ним, пододвинув хлеб, и привычно убрав за широкий рукав графинчик с водочкой. Будто его и не было, этого графинчика. Фокус такой, длиною в жизнь. Она находила спрятанный им алкоголь в любом даже странном очень месте.
В дупле дерева, где он гулял по утрам с собакой. Впрочем и собаку он завел, чтобы обмануть ее, жены бдительность и во время вечерней прогулки заскочить в любимую рюмочную.
Давно не было собаки и рюмочной. Гнила только эта квартира, их дом, из которого не было выхода. Дверь была, а выхода не было. Корм им доставляли взрослые дети, большее, что она могла – это дойти до мусоропровода.
А он и этим себя не утруждал. Сидел в кресле или лежал на диване днями, стараясь реже видеть толстую нескладную и в чем-то агрессивную её, жены, фигуру.
И дело было не только в её тяжелом теле, а та гневность его, обращенная к каждому предмету в доме, и особенно к нему, Петру Павловичу, который все не переставал играть с нею в прятки. То там, то сям, она находила запретное зелье. И громко гремя дверными засовами, чтобы он услышал, шла к мусоропроводу. И в нем долго звенело битое стекло, отдавая болью в сердце Павла Петровича.
Она молча возвращалась, опять гремели засовы.
Потом долго текла вода из крана. Она мыла руку.
Поставив сегодня обычную тарелку перед мужем, она села рядом. И вдруг неожиданно спросила:
– Апперитивчик налить?
Не дожидаясь ответа, как Василиса из русской сказки, налила ему из широкого рукава бархатного халата водочки.
Он удивленно вскинул свои широкие сильно заросшие брови.
– Ты здорова.
И тут же выпил налитое, пока не передумала.
Она улыбнулась и продолжила
– На дачу поедем в этот сезон, дети звонили, спрашивали.
Он нахмурился, уже не робея, налил себе вторую рюмашку и резко так сказал:
– Возят нас как чемоданы туда-сюда. Оставят на лето, как в камере хранения. Не хочу…
Он вдруг внимательно стал вглядываться в лицо жены, пытаясь хоть что найти, зацепиться за милую знакоминку любимой, и очень любимой им женщины, которую он с юношеской щедростью называл “Мой Свет!”
Это был его Свет, его Мир ради которого он был готов на любой защитный подвиг.
Но должно же было остаться от того Чуда ее красоты, хоть что-то. Пропал даже милый ее южно-русский говор, имплантанты вставили плохо и они сильно искажали голос и кривили челюсть.
И все же дело было не в этом. Что-то было потеряно главное. Павел Петрович много размышлял на эту тему, она постарела, да и он не стал моложе, оброс бровями, сутулым стал, и скрипучим.
Он потянулся чтобы налить себе ещё стопочку, но она прикрыла её широким своим рукавом.
– Ешь, – приказала она.
Павел Петрович отхлебнул с ложки борщ. Он был, как всегда, совсем невкусным.
– Вкусно?
– Очень, – соврал привычно он.
И вдруг его пронзила странная, даже беспокойная догадка. О том, что с ними не так.
Он вдруг осознал, что за эти полвека он не сказал ей, жене, ни слова правды. Он говорил только то, что хотела слышать она. Потому что… Он с трудом сформулировал мысленно причинную суть.
Потому, что от страха, потому, что всю жизнь боялся ее непонятным страхом. Боялся её крика, слёз, обидчивых истерик, её неправоты и глухоты. Он боялся её всегда, везде, чувствовал за спиной возможный ее окрик.
И ранняя сутулость его была результатом сжатости постоянной спины от боязни услышать «Паша, хватит».
Этот страх стал сутью и смыслами его жизненных поступков. Он бежал от этого страха отчетности перед ней, всё равно куда, хоть в рюмочную, хоть к случайной женщине. Только там он на короткий срок чувствовал свободку.
Обманную, временную но её. Он уставал от страха, перед этой женщиной, которую он когда-то гордо окликал:
– Свет !
И она правда заменяла ему целый свет.
И может страх потерять этот свет перешел в хронический ужас перед этой тяжелой, в сущности незнакомой теткой, которая варит по-привычке всё тот же невкусный борщ, и он, все так же от боязни чего-то, хвалит этот никчемный суп и благодарит.
Почувствовав перемену настроения в муже, она переспросила:
– Что, невкусно?
И, неожиданно для себя, Павел Петрович резко встал, оттолкнул от себя тарелку с остатками борща.
– Совсем дрянь у тебя борщ! И всегда был.
И, увидев, что жена готовится к обиде и слезам, опередил.
– Гадость, бурда, помои.
И, промолчав, добавил с особым смыслом и ироничной интонацией, и нараспев так:
– Све-тик…
И неожиданно, и спешно, ушел к себе в комнату.
Лежа на диване, он почувствовал себя человеком. Как будто как в дни молодости сбежал с собакой, к заветному дуплу, куда прятал пузырек.
Ему было слышно, как жена говорит – наверное с сыном, горячо говорит, со слезами, и через слово – слышно «Что я ему сделала».
Павел Петрович слушал ее монолог у телефонной трубки и улыбался себе спокойно.
– Что сделала?
Да ничего.. В том то и дело. Стерегла, только. Я ей не чемодан.
В прихожей он надел запыленные туфли и пошел гулять. Один. В целом Свете.
И показал язык всевидящему оку видеокамеры над выходом. А потом и кулак – бесстрашно.
23 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
Оказия
Она была аскетична во всем, без всего могла легко обойтись, но любила яркое освещение во всем доме.
Художник по образованию, еще тому, из прошлого века, она занималась в основном натюрмортами. Писала и цветы и пейзажи. И никогда не писала ничьих портретов. Боялась этого жанра, опасалась не справиться – и тем самым обидеть человека, то есть оригинал.
А пышноцветные вазы удавались ей легко. Вообще она была человечеком легким, приветливым. И в дом ее стремились попасть многие. Она и не отказывала. И работалось ей удобнее как-то в присутствии подружек приживалок, которые с разной степени завистью восхваляли ее способности. Но надо отдать им должное – словом они не разбрасовались и талантом Тамару Юрьевну не называли.
Хотя бы могли, она бы не рассердилась. Ну, может чуть щеки покраснели, но они у нее краснели и без такого тяжелого повода.
Дом Тамары был в центре города, поэтому почти никогда не пустовал.
С утра были звонки – и в телефон, и в дверь. Не остывала кофеварка, и булькал кипяток в кастрюле для пельменей или сосисок.
Не убиралась со стола и бутылка виски с мудреным названием и обезьяной на этикетке.
Но главной примечательностью её дома была электрическая избыточность освещения.
Одним выключателем, и это было принципиально, чтобы одним жестом взорвать светом все комнаты разом. И пол, и стены и потолок – все сияло яркими лампочками. По углам росли ветками лампочными торшеры, как диковинные деревья.
Зажигался внутри огромный глобус. Земля на нем была теплой и доступны светящиеся солнцем полюса.
Каждый раз, нажимая эту волшебную кнопку выключателя, Тамара сама ойкала, радуясь как школьница.
Впрочем, школьницей она была, давно, и давно – студенткой. Сейчас ей надо было работать, работать, благо покупатели были, и даже стояли, пусть и не в большой, но очереди.
Тамара уже «причесывала» сухой чистой тряпкой кисти из вазы, когда в дверь позвонили.
Для визитеров было уж совсем рано, гостей она не ждала. А уж ту, что оказалась за открытой дверью, совсем не ждала. Ни сегодня, ни завтра.
Гостья была под явным шафе вздернулась в пьяной улыбке губа, показав желтые прокуренные зубы и гостья шагнула в дом.
На минутку ослепнув от света всех ламп, она прищурилась, потом достала из кармана фуфайки бейсболку и натянула, чтобы прикрыться от лишней яркости. Жест это был очень наработанный, наизустный.
После чего гостья из второго кармана извлекла крошечного щенка таксы.
– Знакомься, это – Оказия.
Она крепко поцеловала Тамару в щеку, а потом ткнула ей щенка.
– Купила вот. С оказией передали. Ох. Ох.
Она прижав щенка к своей груди рухнула в кресло на кухне.
– Свари нам сосисочку, пожалуйста. Оголодамши мы.
Тамара поняла, что день испорчен, Галина приходила к ней всегда на весь день. Выпивала весь коньяк в доме, никогда ничего не ела. И курила, курила. И говорила. Это был монолог на весь день.
Она говорила о самом страшном дне, годах своей жизни, повествовала подробно, как ей стыдно, что ее бросил её Сорокин. Голой на юру.
Сорокин, её муж, действительно покинул её с двумя детьми. И это было тогда странно для всех. Но было это двадцать с небольшим лет назад.
Уже выросли дети, уже было другое время, а она все не могла смириться, угомониться.
Вот теперь таксу завела. Зачем она ей.
Тамара бросила в кастрюльку пару сосисок.
– Что случилось.
– А ты не знаешь. Меня муж бросил.
И она заплакала так искренне, громко всхлипывая, как будто только узнала об этом минуту назад.
И покатился день, плаксивый и сентиментальный. На все вопли Галины Тамара сдержанно проговаривала пошлые фразочки, не очень утруждая себя участием в диалоге.
Таксенок был накормлен, и скрылся опять в огромном накладном кармане хозяйской фуфайки и затих там.
Тамара пыталась обнаружить для гости свою занятость, но та не церемонясь заявила.
– Ну что ты, ты все малюешь свои цветочки. Поменяла бы жанр. Попробуй себя в страстях, эмоциях. А то цветы везде, как на кладбище. Я пойду, пожалуй, со вчерашнего дня домой дойти не могу. Не хочу. Там…, – Галина махнула рукой и встала из-за стола.
Но домой ей было уже не дойти. Она дошла до дивана в Тамариной спальне и рухнула на него.
– Прости, Тамарочка…
И прикрыла козырьком глаза себе от света.
Тамара не успела словом возразить, а гостья уже спала крепко-сладко на жесткой подушке дивана. На ней свернулся таксенок шоколадного цвета пятнышком. Мир и лад и счастье.
Они спали, укрытые одеялом доверия и любви друг другу.
Тамара, опершись на косяк двери, смотрела на эту парочку в сильном раздумье, и не спешила уходить.
Она еще не понимала, что видит она перед собой, на широченном модном диване.
Она не понимала еще, что заставило её быстро-быстро сдержать неожиданные слезы, схватить подрамник и выдернуть кисти из вазы.
«Нет, лучше не краски. Может углем – пронеслось у нее в голове. – Быстро. Надо быстро. Только бы они не шевелились, а то настроение уйдет».
Она увидела вдруг, что носки у Галины с дыркой, а белая брючина чумазая.
В другой день, она бы не дала уснуть ей здесь, где свет беспощадно открывал, взрывал возможные скрытые недостатки.
Глядя на спящую Галю, на голову которой перебрался щенок и залег там нимбом, Тамара вдруг передумала рисовать.
Слезы текли по лицу, и в голове родилось неожиданное название будущего холста. И она знала, что обязательно напишет то, что она видела сейчас. Трогательная и страшная дырочка в носке перевесила творческий порыв Тамары.
Она просто взяла толстый плед и закрыла им – и таксенка, и его беспутную хозяйку, и неухоженный носок.
На все это хватило одного пледа. Тамара утерла мокрое лицо ладошкой. Под пледом тявкнула и улеглась поудобнее Оказия.
«Ну и кличка», – улыбнулась Тамара.
И опять расплакалась. Ей очень хотелось написать картину с увиденного только что, она даже знала, как назвала бы этот холст.
Конечно же – «Одиночество». Но что-то подсказывало ей, что она с новым жанром не справится.
И она надеялась, что накрыв подругу с таксенком, она, хотя бы на несколько часов, вызволила их из чьих-то недобрых объятий. – Вот такая Оказия.
Тамара впервые пожалела об одном общем выключателе, нельзя было выключить свет, ей ведь нужно было рисовать. А без света, это невозможно.
почти 25 июня 2020, Жаккардовая тетрадь.
