Генри Райдер Хаггард
Братья
X. В Иерусалиме
Годвин знал, что он болен, ощущал, что Масуда ухаживает за ним во время болезни, и больше ничего не сознавал. Все прошедшее исчезло для него. Ему казалось, что она постоянно с ним, смотрит на него глазами, полными неизъяснимого покоя и любви, и что вокруг ее шеи бежит тонкая красная линия, и удивлялся, почему это.
Знал Годвин также, что во время болезни он был в пути, на заре до него доносились звуки снимающегося лагеря, и он чувствовал, что невольники несут его по жгучему песку до вечера, на закате с жужжащими звуками, точно пчелы в улье, воины раскидывали бивак. Потом наступала ночь, и слабая луна плыла, точно корабль по лазурному небу, там и здесь светились вечные звезды, и к ним несся крик: «Аллах акбар, Аллах акбар!» – «Бог велик, Бог велик».
Наконец путешествие окончилось, зазвучали грохот и шум битвы. Раздались приказания, вскоре послышался гул, новые шаги и вопли над мертвыми.
И вот пришел день, в который Годвин открыл глаза и повернулся, чтобы посмотреть на Масуду, но она исчезла: на ее обычном месте сидел хорошо ему знакомый человек – Эгберт, бывший епископ Назарета. Старик поднес больному шербет, охлажденный снегом. Женщина исчезла, ее место занял священник.
– Где я? – спросил Годвин.
– Подле стен Иерусалима, сын мой, вы пленник Салах ад-Дина, – послышался ответ.
– А где же Масуда, которая была со мной все эти дни?
– Я надеюсь, на небесах, – прозвучал ответ, – потому что она была хорошая женщина. Я сидел подле вас.
– Нет, – упрямо возразил Годвин, – Масуда.
– В таком случае, – заметил епископ, – тут была ее душа, потому что я причастил ее и молился над ее открытой могилой. Вероятно, это была ее душа, пришедшая с неба, чтобы навестить вас, и снова отлетевшая, когда вы вернулись на землю.
Годвин вспомнил, застонал, но скоро заснул. Когда к нему стали возвращаться силы, Эгберт рассказал ему все. Его нашли без чувств подле Масуды, и эмиры просили Салах ад-Дина убить франка хотя бы за то, что он лампой вышиб глаз святому мулле. Султан не согласился на это, сказав, что мулла поступил недостойным образом, насмехаясь над печалью сэра Годвина, и что рыцарь отплатил ему по заслугам.
Он прибавил, что Годвин бесстрашно вернулся, желая подвергнуться наказанию за не совершенный им грех, что, наконец, он, султан Салах ад-Дин, любит его, как друга, хотя рыцарь – неверный. Эгберту приказали ухаживать за больным и, если возможно, спасти его. Когда же войско двинулось, воинам велели нести носилки Годвина, для него также всегда ставили отдельную палатку. Теперь, по словам епископа, началась осада святого города и с обеих сторон было много убитых.
– Иерусалим падет? – спросил Годвин.
– Если только святые не поддержат его, боюсь, что да, – ответил Эгберт.
– А разве Салах ад-Дин не будет милосерден? – опять спросил д'Арси.
– Почему он может быть милосерден, сын мой? Ведь они же отказались от его условий. Нет, он поклялся, что, как Готфрид Бульонский взял этот город около ста лет тому назад, перебив много тысяч мусульман, мужчин, женщин и детей, так же и он поступит с христианами. О нет, он не пощадит их! Они умрут… они умрут!.. – И Эгберт, ломая руки, вышел из палатки Годвина.
Годвин лежал неподвижно, спрашивая себя, чем все окончится. Он думал только об одном. В Иерусалиме жила Розамунда, племянница султана, которую Салах ад-Дин, конечно, хотел вернуть к себе не только потому, что в ее жилах текла родственная ему кровь, но и из опасения, что если этого не случится, его видение не исполнится.
А в чем смысл видения? В том, что благодаря Розамунде спасется много жителей. Ведь если уцелеет Иерусалим, также спасутся десятки тысяч мусульман и христиан. О, конечно, в этом заключается ответ на его вещий сон.
В тот же самый день Годвин лежал и дремал, так как он был еще слишком слаб, чтобы встать. Вдруг на него упала тень, и, открыв глаза он увидел самого султана, стоявшего подле его постели. Годвин постарался подняться и поклониться ему, но султан добрым голосом посоветовал ему не двигаться, сел подле него и сказал:
– Сэр Годвин, я пришел попросить у вас прощения. Когда я послал вас навестить мертвую женщину, которая справедливо пострадала за свое преступление, я поступил недостойно властителя народа. Но мое сердце было полно горечи против нее и против вас, и мулла вложил в мой ум шутку, которая стоила ему глаза, а также чуть не пресекла жизнь усталого и печального человека. Я все сказал.
– Благодарю вас, султан, вы всегда были благородны, – ответил Годвин.
– Вы это говорите, а между тем относительно вас и многих ваших я совершал поступки, которые вряд ли можно назвать благородными, – произнес Салах ад-Дин. – Но меня влекла судьба, судьба и сновидение. Скажите, сэр Годвин, справедливо ли то, что рассказывают в нашем лагере, а именно: будто перед Хаттинской битвой вам явилось видение и вы уговаривали вождей франков не двигаться против меня?
– Да, это правда, – и Годвин рассказал суть своего сна и все остальное.
– Глупые слепцы, которые не захотели услышать голоса истины, сказанной им чистыми устами пророка! – прошептал Салах ад-Дин. – Ну что же: они поплатились за это, а выиграли я и моя вера! Удивляетесь ли вы после этого, рыцарь Годвин, что я также верю своему видению, нарисовавшему передо мной лицо моей племянницы, принцессы Баальбека?
– Не удивляюсь, – признался Годвин.
– Удивляетесь ли вы, что я обезумел от бешенства, узнав наконец, что отважная женщина перехитрила меня, моих шпионов и часовых как раз после того, как я пощадил ваши жизни? Удивляетесь ли вы, что я все еще полон гнева, думая, что у меня из рук вырвали великую возможность?
– Не удивляюсь, султан, но я, узревший видение, говорю с вами, тоже созерцавшим видение, как пророк с пророком. Вам дарована возможность исполнить это видение. Подумайте, Салах ад-Дин: принцесса Розамунда в Иерусалиме! Судьба привела ее в святой город, чтобы вы пощадили его ради нее, таким путем покончили кровопролитие и спасли бесконечное число жизней.
– Ни за что! – вскрикнул Салах ад-Дин. – Они отказались от моего милосердия, и я поклялся стереть их всех с лица земли, мужчин, женщин и детей, отомстить всей этой нечистой, неверующей толпе.
– Разве не чиста Розамунда, что вы хотите отомстить ей? Принесет ли ее смерть вам мир? Если Иерусалим истребят огнем и мечом, она тоже погибнет.
– Я прикажу спасти принцессу, чтобы лично судить ее за преступление, – мрачно изрек султан.
– Как спасти ее, когда взявшие город приступом опьянятся от убийства? Ведь она будет в толпе остальных женщин.
– Тогда, – топнул ногой султан, – ее выкупят или увезут из Иерусалима раньше начала убийств.
– Я думаю, этого не случится, пока в Иерусалиме Вульф, который защищает ее, – возразил Годвин.
– А я говорю, что так должно быть и что так будет, – заключил султан.
И, не проронив больше ни слова, Салах ад-Дин вышел из палатки с встревоженным лицом.
В Иерусалиме царило отчаяние; тысячи и десятки тысяч женщин и детей стеснились в святом городе: мужья и отцы многих погибли при Хаттине или в других местах. У людей, способных носить оружие, не было предводителей, а потому Вульф вскоре сделался начальником отряда.
Сначала Салах ад-Дин повел атаку с запада, между воротами святого Этьена и Яффскими, но здесь поднимались укрепленные башни Танкреда и Давида, и защитники города совершали из них вылазки и постоянно отбивали штурмы сарацин.
Тогда султан перевел свою армию на восток и разбил лагерь близ долины потока Кедрона. Когда христиане увидели это, им представилось, что он снимает осаду; во всех церквах они пели благодарственные молитвы. Но на следующее утро белые одежды воинов султана показались на востоке, и защитники Иерусалима поняли, что их гибель близка.
Многие желали сдаться султану, и между их партией и защитниками, поклявшимися скорее умереть, чем отдать город, происходили ожесточенные споры. Наконец решили послать посольство к султану; Салах ад-Дин принял его в присутствии своих эмиров и советников. Он спросил, чего желают христиане, и парламентеры ответили, что они пришли, чтобы обсудить условия. Он ответил так:
– В Иерусалиме живет одна знатная девушка, моя племянница, которая между нами носит имя принцессы Баальбекской, а у христиан называется Розамундой д'Арси. Она бежала от меня вместе с рыцарем сэром Вульфом д'Арси, который, как я видел, храбро дерется в числе ваших воинов. Выдайте ее мне, чтобы я мог поступить с ней, как она того заслуживает, тогда поговорим снова. До тех пор мне нечего больше сказать вам.
Большинство членов посольства не знало о Розамунде; двое или трое сказали, что они слышали о ней, но не знают, где она скрылась.
– Тогда вернитесь и отыщите ее, – приказал султан и отпустил их.
Посланные вернулись обратно и сказали совету города, чего желает Салах ад-Дин.
– По крайней мере, в этом отношении, – воскликнул патриарх Иерусалима Ираклий, – нетрудно исполнить желание Салах ад-Дина. Пусть отыщут его племянницу и выдадут ее. Где она?
Один из советников объявил, что об этом знает рыцарь Вульф д'Арси, с которым она приехала в город. Решено было отправить к нему людей с приглашением явиться в совет. Придя, Вульф спросил, что им угодно.
– Мы желаем узнать, сэр Вульф, – объявил ему патриарх, – куда вы скрыли даму, известную под именем принцессы Баальбекской, которую вы увезли от султана?
– А зачем это нужно вашему святейшеству? – резко спросил Вульф.
– Это очень важно для меня и для других, потому что Салах ад-Дин не хочет разговаривать с нами, пока мы не выдадим ее.
– Значит, совет предлагает насильно выдать христианку в руки сарацин? – сурово возразил ему Вульф.
– Мы обязаны сделать это, – ответил Ираклий. – Кроме того, она из их племени.
– Нет, – отрезал Вульф. – Салах ад-Дин украл ее из Англии, и с тех пор она не прекращала попыток бежать от него.
– Не будем терять времени, – нетерпеливо произнес патриарх, – как бы то ни было, Салах ад-Дин требует ее, и к Салах ад-Дину она должна отправиться. Итак, без дальнейших рассуждений, скажите, где она, сэр Вульф.
– Сами отыщите ее! – в бешенстве крикнул д'Арси. – А если это вам не удастся, пошлите вместо нее одну из тех женщин, с которыми вы пируете.
В совете послышался ропот, но скорее ропот удивления от его смелости, его негодования; Ираклий был пастырь неправедный и дурной.
– Опасный человек, очень опасный. Я предлагаю заключить его в тюрьму, – обратился к совету патриарх.
– Да, – ответил Ибелин [10], – очень опасный человек – для своих врагов. Я видел, как во время Хаттинской битвы он и его брат пробились через толпу сарацин, видел его и в проломе стены. Хорошо, если бы у нас было побольше таких «опасных» людей.
– Но он оскорбил меня! – возмутился патриарх.
– Сказать правду – не значит оскорблять, – многозначительно заметил Ибелин, – во всяком случае, это ваше личное дело, ради которого мы не можем лишиться одного из предводителей…
Его прервал вошедший горожанин, который сказал, что Розамунду нашли, что она сделалась послушницей в общине монахинь Святого Креста.
– Теперь дело нравится мне еще меньше, – продолжал Ибелин, – потому что, взяв ее оттуда, мы совершим святотатство.
– Его святейшество Ираклий дает нам отпущение, – произнес чей-то насмешливый голос.
Поднялся один из старейшин, принадлежавших к партии мира, и предложил не особенно церемониться с Розамундой, так как султан не хочет слушать их, пока эту даму не выдадут ему на суд, тем более что, будучи его племянницей, она, вероятно, не пострадает, но что, во всяком случае, пусть лучше пострадает одна, чем все.
Таким путем ораторы этой партии убедили многих, так что в конце концов все поднялись и пошли к монастырю Святого Креста; там патриарх потребовал, чтобы их впустили. Воспротивиться настоятельница не могла. Она приняла советников в трапезной, спросив, что им угодно.
– Дочь моя, – сказал патриарх, – у вас живет дама по имени Розамунда д'Арси, мы желаем поговорить с ней. Где она?
– Послушница Розамунда, – ответила аббатиса, – молится в церкви у святого алтаря.
– Она освящена, – прошептал кто-то, но патриарх продолжал:
– Скажите мне, дочь моя, она молится одна?
– Ее молитвы охраняет рыцарь, – послышался ответ.
– Ага, как я и думал, он опередил нас. Дочь моя, вы не очень строги, раз позволяете рыцарям входить в вашу церковь. Проводите нас туда.
– В теперешние тяжелые времена и из-за опасностей, грозящих этой послушнице, я решилась нарушить дисциплину, – смело призналась настоятельница, но повиновалась.
И вот они вошли в большое полутемное здание, день и ночь освещающееся лампадами. Там, подле алтаря, как говорили, выстроенного на том самом месте, где Господь стоял в ожидании суда, они увидели коленопреклоненную белую фигуру, руки которой держались за камни святого алтаря. За оградой, тоже на коленях, стоял Вульф, неподвижный, как надгробная статуя. Он услышал шаги, поднялся, повернулся и обнажил свой большой меч.
– Вложите меч в ножны, – приказал Ираклий.
– Когда я сделался рыцарем, – ответил Вульф, – я поклялся защищать невинных и алтари Божий от осквернения, а потому не вложу меча в ножны.
– Не обращайте на него внимания, – проговорил кто-то, и Ираклий, остановясь в притворе, обратился к Розамунде:
– Дочь моя, с горькой печалью пришли мы просить у вас великой жертвы: отдайте себя за народ, как наш Господь отдал себя ради многих. Салах ад-Дин требует, чтобы вас выдали ему, и, пока мы не передадим вашу особу в его руки, он не станет разговаривать с нами. Итак, мы просим вас, отойдите от алтаря.
– Я подвергла свою жизнь опасности, и, кажется, другая женщина умерла, – ответила она, – ради того, чтобы я освободилась из-под власти мусульман. Я не отойду от алтаря и не вернусь к ним.
– Тогда нам придется силой взять вас, – мрачно изрек Ираклий.
– Потому что наше положение ужасно.
– Как! – удивилась она. – Вы, патриарх святого города, хотите вырвать меня из этого святилища, оттащить силой от этого святого алтаря? О, тогда действительно проклятие падет и на город, и на вас. Говорят, отсюда Господа нашего увели на страдание по приказанию неправедного судьи. Неужели и меня оторвут от места, освященного Его стопами?.. В этих одеждах, – и она указала на свое белое одеяние, – бросят, как дар, нашим врагам, которые, может быть, предложат мне выбор между смертью и подчинением Корану? Если так, я с уверенностью скажу, что ваше приношение окажется тщетным, и ваши улицы покраснеют от крови тех, кто вырвал меня из святого убежища.
Они стали совещаться, спорить, большинство решило, что ее следует передать Салах ад-Дину.
– Идите добровольно, прошу вас, – обратился к ней патриарх,
– потому что мы не хотели бы прибегнуть к силе.
– Только силой вы возьмете меня, – ответила Розамунда.
Тогда вступилась настоятельница:
– Неужели вы совершите такое преступление? Говорю вам, оно не останется без наказания. Вместе с Розамундой я повторяю, – и она выпрямила свою высокую фигуру, – что вы заплатите за нее вашей кровью, а может быть, также и кровью остальных! Вспомните мои слова, когда сарацины возьмут город и предадут мечу его жителей.
– Я отпускаю вам грех, – произнес патриарх, – если это грех.
– Отпустите грех себе, – резко крикнул Вульф, – и знайте вот что: я только один человек, но у меня есть сила и искусство. Если вы постараетесь наложить руку на послушницу Розамунду, чтобы насильно увести ее к Салах ад-Дину, на смерть, как она сказала, раньше, чем умру я, многие из вас навеки закроют глаза.
И, стоя перед алтарной решеткой, он поднял свой большой меч, другой рукой взял щит с изображением черепа.
Патриарх сердился и грозил. Некоторые кричали, что они принесут луки и застрелят Вульфа издали.
– И, – сказала Розамунда, – к святотатству прибавят еще убийство? О, подумайте о том, что вы делаете, и вспомните, что все это напрасно! Ведь Салах ад-Дин обещал только поговорить с вами, когда вы передадите меня в его руки; может быть, окажется, что вы без пользы совершили грех. Сжальтесь надо мной, идите своим путем, предоставив исход в руки Божий.
– А ведь правда, – закричали многие, – Салах ад-Дин-то ничего не обещал!
Наконец Ибелин, охранитель города, который пришел с другими в церковь и стоял вдалеке, слыша все происходящее, выступил вперед и постарался убедить патриарха оставить Розамунду в монастыре:
– Пусть так и будет, – говорил он, – потому что ничего хорошего не выйдет для нас из этого преступления. Этот алтарь – самый святой во всем Иерусалиме, неужели вы осмелитесь оторвать от него девушку, единственное преступление которой состоит в том, что она, христианка, бежала от сарацин, укравших ее? Неужели вы осмелитесь отдать ее в руки Салах ад-Дина на смерть? Конечно, это был бы поступок трусов, и он навлек бы на нас судьбу трусов. Сэр Вульф, вложите меч в ножны и не бойтесь. Если в Иерусалиме может хоть кто-нибудь пользоваться безопасностью – эта благородная дама в безопасности. Настоятельница, проводите ее в келью.
– Нет, – с тонкой насмешкой возразила настоятельница, – не годится нам уйти отсюда раньше его святейшества.
– Вам недолго придется ждать, – в бешенстве крикнул Ираклий, – разве в такое время можно много думать об алтарях или слушать мольбы девушки, угрозы одинокого рыцаря или сомнения суеверного предводителя? Ну хорошо, поступайте как знаете и жизнью расплачивайтесь за ваши поступки! Я же скажу, что если бы Салах ад-Дин потребовал выдачи даже половины благородных девушек этого города, это представляло бы невысокую цену за сохранение жизни восьмидесяти тысяч человек! – И он пошел к дверям.
Все ушли, кроме Вульфа и настоятельницы. Монахиня подошла к Розамунде, обняла ее и сказала, что на время опасность миновала.
– Да, мать моя, – согласилась Розамунда со слезами, – но хорошо ли я поступила? Не следовало ли мне сдаться Салах ад-Дину, если судьба стольких жизней зависит от этого? Может быть, он забыл бы о своей клятве и пощадил бы меня? Хотя, в лучшем случае, мне никогда бы снова не позволили освободиться. Кроме того, как грустно проститься навсегда со всем, что любишь, – и она посмотрела на Вульфа, который стоял в таком отдалении, что не мог ничего слышать.
– Да, – вздохнула монахиня, – тяжело, и мы, постригшиеся, хорошо знаем это. Однако, дочь моя, вам пока еще не приходится сделать тяжелого выбора. Вот если Салах ад-Дин скажет, что, когда ему передадут вас, он пощадит жизни всех граждан, вам придется принять решение.
– Придется, – повторила за ней Розамунда.
Осада продолжалась, один ужас следовал за другим. Пращи, не переставая, бросали камни, стрелы летели тучами, так что никто не мог стоять на коленях. Тысячи всадников Салах ад-Дина теснились около ворот святого Этьена, а машины извергали огонь и метательные снаряды на осажденный город, сарацинские минеры подкапывались под укрепления, башни и стены. Воины-защитники не могли совершать вылазок из-за сарацинских сторожевых пикетов, не могли они и показываться на крепостных укреплениях, потому что тогда летели тысячи стрел, никто не был в состоянии заделывать проломы в рушащихся стенах. С каждым днем отчаяние увеличивалось, на каждой улице виднелись длинные процессии монахов с крестами, они пели покаянные псалмы и молитвы, а женщины, стоя в дверях, взывали к милосердию Христа и прижимали к себе своих детей.
Правитель Ибелин созвал на совет рыцарей и сказал, что Иерусалим осужден на сдачу.
– Тогда, – предложил один из предводителей, – совершим вылазку и умрем среди врагов.
– И оставим детей и женщин на смерть и позор? – договорил Ираклий. – Лучше сдаться.
– Нет, – твердо заявил Ибелин, – мы не сдадимся; пока жив Господь – надежда не угасла.
– Господь был и в день Хаттина, но христиане потерпели поражение, – возразил Ираклий. Совет разошелся, не решив ничего.
В этот день Ибелин снова стоял перед Салах ад-Дином, умоляя его пощадить город. Салах ад-Дин подвел его к дверям своего шатра, показал на желтые знамена, которые развевались там и здесь на стенах города, и на знамя, в ту самую минуту поднявшееся над проломом.
– Почему я должен щадить то, что уже покорил, – спросил он, – то, что я поклялся уничтожить? Когда я предлагал вам пощаду, вы отказались от нее. Зачем вы просите ее теперь?
Ибелин ответил словами, которые навсегда останутся в истории:
– Вот почему, султан. Клянемся Богом, если нам суждено умереть, мы прежде всего убьем наших женщин и детей, чтобы вы не могли их взять в неволю. Мы сожжем город и все его богатства, мы измелем в муку святую скалу и превратим мечеть аль-Акса и другие священные здания в груды, мы перережем горла пяти тысячам последователей пророка, которые находятся у нас в руках, и, наконец, каждый способный носить оружие бросится из города, мы будем биться, пока не падем. Таким образом, я думаю, дорого вам будет стоить Иерусалим!
Султан посмотрел на него, погладил бороду и сказал:
– Восемьдесят тысяч жизней, восемьдесят тысяч, не считая моих воинов, которых вы убьете. Великое убийство!.. И святой город будет уничтожен навсегда. Да, да! О такой резне однажды приснился мне сон.
Салах ад-Дин замолк и задумался, склонив голову на грудь.
