Генри Райдер Хаггард
Братья
Братья исполнили сказанное и с легким сердцем и радостными лицами стали под благословение приора, крестившего их в младенчестве, а потом отправились навстречу обществу, которое выехало, чтобы проводить их в Стипль, где должно было совершиться само посвящение.
Итак, д'Арси наконец двинулись в Стипль. Перед ними ехали их оруженосцы с непокрытыми головами и держали за концы ножен их мечи, на рукоятках которых висели золотые шпоры. Главная нижняя зала Холла была убрана для большого пира. Между столами и помостом оставили свободное пространство, и братьев повели туда. Вперед выступили вооруженные с ног до головы сэр Энтони де Мандевиль и сэр Роджер де Мерси и поднесли сэру Эндрью д'Арси, стоявшему на краю возвышения тоже в полных доспехах, мечи его племянников и шпоры; шпоры он отдал обратно, попросив прикрепить их к обуви кандидатов. Когда это было сделано, приор Джон благословил мечи, а сэр Эндрью, прикрепив их к поясам своих племянников, сказал:
– Возьмите обратно мечи, которыми вы действовали так хорошо.
И он обнажил свое собственное оружие – меч с серебряной рукояткой, оружие, принадлежавшее его отцу и деду, и, когда Вульф и Годвин преклонили перед ним колени, каждого троекратно ударил им по плечу, произнося громким голосом:
– Во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия, посвящаю вас в рыцари. Да будете вы рыцарями доблестными!
Теперь в качестве ближайшей родственницы новоиспеченных рыцарей вышла Розамунда и с помощью других дам надела на них их кольчуги, стальные шлемы и щиты в форме летучих змеев, украшенные гербовым черепом, эмблемой их рода. Когда и это было сделано, они, следуя за музыкантами, прошли в церковь Стипля, отстоящую от Холла сотни на две шагов, там братья положили свои мечи на алтарь и вскоре снова взяли их, произнеся клятву быть верными слугами Христа и защитниками церкви.
При выходе из церковных дверей их встретил повар со своим ножом и потребовал столько денег, сколько стоили их шпоры, а в заключение громко произнес:
– Если кто-нибудь из вас, молодые рыцари, совершит поступок, недостойный чести и произнесенных вами клятв, – да сохранят вас от этого Бог и Его святые! – я вот этим ножом отрублю шпоры от ваших каблуков.
Таким образом закончилась длинная церемония, и начался пышнейший пир; за высоким столом сидело много благородных рыцарей и дам, за столом нижним пировали оруженосцы и другие джентльмены, вне замка – арендаторы и крестьяне; детей и стариков угощали в средней части самой церкви. Когда наконец последнее кушанье было подано, расчистили середину залы Холла, мужчины пили, менестрели играли и пели. Вино и крепкое пиво развеселили всех, между гостями начались толки, кто из двух братьев – сэр Годвин или сэр Вульф – храбрее, красивее, ученее и вежливее другого.
Один рыцарь – сэр Сьюрин де Солкот, заметив, что спор делается жарким и может довести до ударов мечами, поднялся с места и объявил, что спорный вопрос должна решить прекрасная дама и что лучше всех об этом может судить та красавица, которую молодые д'Арси спасли от грабителей на моле бухты Смерти, и все закричали: «Да, пусть она скажет свое слово». Так было решено, что Розамунда отдаст свой шейный платок храбрейшему из двух, кубок вина – самому красивому, а книгу молитв – самому ученому.
Розамунда видела, что ей ничего не остается делать: за исключением сэра Эндрью, Годвина и Вульфа, большей части дам и ее самой, пившей только воду, все благородные рыцари и простые люди уже разгорячились от вина и стали требовательны. Она сняла шелковый платочек с шеи и, подойдя к краю помоста, на котором сидели молодые д'Арси, в нерешительности остановилась перед своими двоюродными братьями: бедняжка не знала, кому из них отдать платок. Но Годвин что-то шепнул Вульфу; они оба протянули правые руки, схватили за два края платок, который она поднесла теперь к ним, и, разорвав его пополам, обвили этими обрывками рукоятки своих мечей. Видя их находчивость, все засмеялись и закричали:
– Вина красивейшему из двух. Уж его они не поделят!
Розамунда подумала с минуту, потом подняла большой серебряный кубок, самый широкий из стоявших на столе, наполнила его до краев вином, снова подошла к помосту, как бы в раздумье, и поднесла чашу братьям. Годвин и Вульф в одно мгновение наклонились к ней, и оба коснулись губами вина. Снова послышался громкий смех, и даже Розамунда улыбнулась.
– Книга, книга! – закричали гости. – Книгу молитв они не посмеют разорвать.
В третий раз – с книгой в руках – подошла Розамунда.
– Рыцари, – обратилась она к ним, – вы разорвали платок, вы выпили вино. Теперь я предлагаю святую книгу тому из вас, кто читает лучше.
– Отдайте ее Годвину, – предложил Вульф. – Я воин, а не писец!
– Хорошо сказано, хорошо сказано, – еще громче закричали пирующие. – Нам нужен меч, а не перо.
Но Розамунда повернулась к ним и возразила:
– Тот, кто поднимет меч, храбр, тот, кто может управлять пером, мудр, но лучше всех человек, который может управлять и пером, и мечом, как мой двоюродный брат Годвин, храбрый и ученый.
– Слушайте, слушайте ее! – закричали гости, ударяя рогами, полными вина, о стол. Когда же наступила тишина, один женский голос произнес:
– Велико счастье сэра Годвина, но мне милее сильные руки сэра Вульфа.
После этого снова начались возлияния, и Розамунда и другие дамы ушли из залы. То были грубые, жестокие времена.
На следующий день, когда большая часть гостей разъехалась, причем многие с головной болью, Годвин и Вульф прошли в солар к дяде сэру Эндрью. Братья знали, что Розамунда была в церкви с двумя служанками и убирала ее после крестьянского пира, происходившего в средней ее части. Братья подошли к дубовому креслу старика, которое стояло против открытого очага, снабженного трубой (это было редкостью в те времена), и преклонили колени.
– В чем дело, племянники? – с улыбкой спросил сэр Эндрью. – Вам, кажется, хочется, чтобы я снова посвятил вас в рыцари?
– Нет, сэр, – ответил Годвин. – Мы думаем о гораздо большей милости.
– Напрасно думаете, такой не существует.
– О милости другого рода, – заметил Вульф.
Сэр Эндрью подергал себя за бороду, глядя на молодых людей. Может быть, приор Джон уже шепнул ему словечко и он угадывал, о чем заговорят они.
– В чем дело? – обратился он к Годвину. – Я дам вам любой дар, если это будет в моей власти.
– Сэр, – сказал Годвин, – мы хотим попросить вас позволить нам посвататься к вашей дочери.
– Как? Обоим?
– Да, сэр.
Тут сэр Эндрью, который смеялся редко, громко расхохотался.
– Ну, признаюсь, – сказал он, – много странностей видывал я на свете, а о такой и не слыхал. Как! Два рыцаря сразу хотят предложить свою руку одной девушке!
– Это только кажется странным, – заметил Годвин, – но вы поймете все, выслушав нас.
И старый д'Арси выслушал рассказ о том, что произошло между братьями, и об их торжественной клятве.
– Вы были благородны и в этом случае, как во всех других, – заметил сэр Эндрью, когда они умолкли, – но, может, принесенный обет одному из вас покажется трудным для исполнения. Клянусь всеми святыми, племянники, вы были вполне правы, говоря, что просите у меня больше милости. Знаете ли (хотя я ничего не говорил вам об этом), что, не упоминая о низком Лозеле, еще двое из важнейших людей нашей страны уже искали руки моей дочери, леди Розамунды.
– Это легко могло быть, – сказал Вульф.
– Так и было, а теперь я скажу вам, почему ни тот, ни другой не сделался ее мужем, хотя до известной степени я желал этого. По очень простой причине. Я сказал Розамунде об их просьбе, но она не пожелала принять предложение того или другого… А я… Ее мать вышла замуж по влечению сердца, и я поклялся, что и дочь поступит так же, потому что лучше сделаться монахиней, чем вступить в брак без любви.
Теперь посмотрим, что вы можете дать ей. Вы хорошего рода, со стороны матери в ваших жилах течет кровь Улуина, с отцовской – моя, следовательно, ее собственная. В качестве оруженосцев при ваших «воспреемниках», рыцарях сэре Энтони де Мандевиле и сэре Роджере де Мерси, вы храбро держались во время шотландской войны; наш господин, король Генрих [2], вспомнил об этом и потому так охотно согласился на мою просьбу. Позже, несмотря на вашу нелюбовь к мирной жизни, вы исполнили мое желание – отдыхали здесь со мной и не совершали других военных подвигов, кроме того, который прославил вас два месяца тому назад, дал вам возможность сделаться рыцарями, а теперь дает некоторые права на Розамунду.
С другой стороны – у вас немного земель и других богатств, так как ваш отец был младшим в семье. За пределами нашего графства вы неизвестны, ваши подвиги еще впереди – я не считаю шотландских битв, вы тогда были еще мальчиками. Между тем девушка, руки которой вы ищите, принадлежит к числу самых красивых, благородных и ученых дам в округе, потому что я, обладая некоторыми познаниями, сам учил ее. Кроме того, у меня нет наследника, и, следовательно, она будет богата. Но что же можете вы предложить за все это?
– Себя! – смело ответил Вульф. – Мы истинные рыцари, вы знаете все хорошее и все дурное, что в нас есть… и мы любим ее. Мы узнали это на берегу бухты Смерти, хотя до тех пор смотрели на нее только как на сестру.
– Да, – прибавил Годвин, – когда она благословила нас обоих, в наших сердцах как бы вспыхнул свет.
– Встаньте, – сказал сэр Эндрью, – и дайте мне взглянуть на вас.
Братья поднялись и остановились рядом, освещенные пылающим камином, потому что свет солнца едва проникал сквозь узкие окна.
– Молодцы, молодцы, – произнес старый рыцарь. – Вы похожи друг на друга, как два зернышка пшеницы из одного колоса. Оба рослые, оба широкоплечие, хотя Вульф несколько выше и сильнее. У обоих светлые, волнистые волосы, только там, где тебя ранил меч, Годвин, виднеется белая прядь. У Годвина серые, грезящие глаза, у Вульфа синие, блестящие как мечи. Ах, Вульф, у твоего дедушки были такие же глаза, и мне рассказывали, что в тот день, когда при взятии Иерусалима он соскочил с башни на стену, сарацинам не понравился свет, сверкавший в них. Не любил этого блеска и я, его сын, когда он, бывало, сердился. Вы оба молоды, но сэр Вульф более воинствен, а сэр Годвин более мягок. Ну, скажите, что должно больше нравиться даме?
– Это зависит от женщины, – заявил Годвин, и в его глазах сразу появилось мечтательное выражение.
– Это мы постараемся узнать до наступления ночи, если вы позволите нам, – прибавил Вульф, – хотя у меня мало надежды на успех.
– Да, да, перед нами загадка. И я не завидую той, которой придется отвечать на нее, потому что разрешение вопроса может смутить девичий ум. Когда она выскажется, никто не будет знать, выбрала ли она то, что даст ей мир душевный. Не лучше ли мне запретить им задать эту загадку, – произнес он, как бы говоря сам с собой.
Старик задумался. Братья вздрогнули, им показалось, что ему хочется отказать им.
Наконец сэр Эндрью снова поднял голову:
– Нет, пусть будет, как желает Господь, держащий грядущее в Своих руках. Племянники, вы хорошие, верные рыцари, и каждый из вас может прекрасно охранять ее, – а ей нужна охрана; вы – сыновья моего единственного брата, которому я обещал заботиться о вас. Главное же, я люблю вас обоих одинаково сильно, а потому пусть будет по-вашему: идите, попытайтесь получить счастье из рук моей дочери Розамунды, как вы согласились сделать это. Пусть первый идет Годвин, потом ты, Вульф. Нет, не благодарите меня. Идите же скорее. Мои часы сочтены, и я хочу узнать, как она решит эту задачу.
Братья поклонились и вышли из солара. В дверях Холла Вульф остановился:
– Розамунда в церкви. Иди за ней и… О, я хотел бы пожелать тебе счастья, но прости, Годвин, не могу… Боюсь, что край тени земной любви, о которой ты говорил, уже касается моего сердца, леденит его.
– Тени нет, – возразил Годвин, – повсюду свет – и теперь, и в будущем, как мы поклялись в том.
Было три часа пополудни; снежные облака затемняли последний серый свет декабрьского дня, когда Годвин, желая удлинить путь, шел через луг к стипльской церкви. В ее дверях он встретил двух служанок, которые вышли на паперть со щетками в руках, неся корзину, полную остатков еды и всякого сора. Молодой человек спросил у них, в церкви ли еще леди Розамунда, и они ответили с поклоном:
– Да, сэр Годвин, леди Розамунда приказала нам попросить вас прийти за ней и, когда она окончит молиться перед алтарем, проводить ее в Холл.
«Кто знает, – подумал Годвин, – провожу ли я ее от алтаря в Холл или останусь один в церкви?»
И все-таки ему показалось хорошим признаком, что Розамунда попросила его прийти, хотя другие, может быть, придали бы другое значение этой просьбе.
Годвин вошел в церковь, он осторожно ступал по тростнику, которым был устлан пол средней церковной части, и при свете неугасимой лампады увидел Розамунду; она стояла перед небольшой ракой, ее грациозная головка склонилась на руки, и она горячо молилась. «О чем? – подумал он. – О чем?»
Она не слышала ничего, и, подойдя к алтарю, д'Арси остановился в нетерпеливом ожидании. Наконец Розамунда глубоко вздохнула, поднялась с колен и повернулась к нему; при свете лампады он увидел на ее лице следы слез. Может быть, и она говорила с приором Джоном, который был также и ее духовником. Кто знает! По крайней мере, взглянув на Годвина, как статуя стоявшего перед ней, она вздрогнула, и с ее губ сорвались слова:
– О, как скоро! – Но, овладев собой, она прибавила: – Как скоро вы пришли по моей просьбе, кузен.
– Я встретил служанок у дверей, – сказал он.
– Как хорошо, что вы пришли, – продолжала Розамунда. – Но, право, после того дня на молу мне страшно пройти хотя бы расстояние полета стрелы с одними женщинами, с вами же я чувствую себя в безопасности.
– Со мной или с Вульфом?
– Да, и с Вульфом, – повторила она, – конечно, когда он не говорит о войнах или приключениях в далеких странах.
Они подошли к порталу церкви и увидели, что на землю падают большие хлопья снега.
– Останемся на минуту здесь, – предложил Годвин. – Это только проходящее облако.
Они остановились в полутьме, и некоторое время никто из них не говорил; наконец Годвин произнес:
– Розамунда, двоюродная моя сестра и леди, я пришел, чтобы задать вам один вопрос, но прежде (почему я говорю это, вы поймете потом) я обязан попросить вас ответить мне на него не раньше чем через сутки.
– Это легко обещать, Годвин. Но что это за удивительный вопрос, на который нельзя ответить?
– Вопрос короток и прост. Согласитесь ли вы быть моей женой, Розамунда?
Она отшатнулась к стене портала.
– Мой отец…
– Розамунда, я говорю с его позволения.
– Могу ли я ответить, раз вы сами запретили мне говорить.
– Только до завтрашнего дня. Тем не менее прошу вас выслушать меня, Розамунда. Я ваш двоюродный брат, и мы росли вместе: ведь за исключением того времени, когда я был на войне в Шотландии, мы никогда не расставались. Поэтому мы хорошо знаем друг друга, так хорошо, как обычно не знают друг друга люди, не соединенные браком. Поэтому также для вас не тайна, что я всегда любил вас, сначала как брат любит сестру, теперь же как жених любит невесту.
– Нет, Годвин, я этого не знала, напротив, я всегда думала, что ваше сердце совсем в другом месте.
– В другом месте? Какая же дама…
– Нет, я думала, что оно приковано не к даме, а к вашим мечтам.
– Мечтам? Мечтам о чем?
– Я не знаю этого. Может быть, о том, что не связано с землей, о том, что выше бедной девушки.
– До известной степени вы правы, кузина, потому что я не только люблю земную девушку, но и ее дух. Да, вы моя мечта, поистине мечта, символ всего благородного, высокого, чистого. В вас и через вас, Розамунда, я поклоняюсь Небу, которое надеюсь разделить с вами.
– Мечта? Символ? Небеса? Разве такими блестящими одеждами можно украшать образ женщины? Право, когда обнаружится действительность, вы увидите, что мое лицо только череп в украшенной камнями маске, и возненавидите меня за обман, хотя не я обманула вас, а вы сами, Годвин. Только ангел может явиться в том образе, который рисует ваше воображение. – Ваше лицо станет ликом ангела.
– Ангела? Почем вы знаете? Я наполовину восточного происхождения, и по временам во мне клокочет кровь. Мне тоже являются видения. Кажется, я люблю власть, прелести и восторги жизни, жизни, не похожей на нашу. Уверены ли вы, Годвин, что мое бедное лицо сделается ангельским ликом?
– Я хотел быть уверенным в чем-нибудь. Во всяком случае, я хотел бы подвергнуть себя и вас такому испытанию.
– Подумайте о вашей душе, Годвин. Она может поблекнуть. Этой опасности вы не решитесь подвергнуть себя ради меня, правда?
Он задумался, потом ответил:
– Нет, ваша душа – часть моей, и поэтому я не хотел бы подвергнуться опасности, Розамунда.
– Мне мил этот ответ, – сказала она. – Да, милее всего, что вы говорили раньше, потому что в нем звучала правда. Вы вполне честный рыцарь, и я горжусь, очень горжусь вашей любовью, хотя, может быть, было бы лучше, если бы вы не полюбили меня.
И она слегка преклонила перед ним колено.
– Что бы ни случилось, перед лицом жизни или смерти, эти слова будут для меня счастьем, Розамунда.
Она порывисто схватила его за руку.
– Ах, что случится! Мне кажется, грядут великие события для вас и для меня. Вспомните, в моих жилах наполовину восточная кровь, а мы, дети Востока, чувствуем тень будущего раньше, чем оно налагает на нас свою руку и делается настоящим. Я боюсь того, что наступит, Годвин, повторяю, боюсь.
– Не бойтесь, Розамунда, зачем бояться? В руках Божьих лежит свиток наших жизней и Его намерений. Образы, которые мы видим, слова, которые мы угадываем, могут быть ужасны, но Тот, Кто начертал их, знает конец всего – знает, что этот конец – благо. Поэтому не бойтесь, читайте без смущения, не думая о завтрашнем дне.
Она с удивлением взглянула на него и спросила:
– Это речь жениха или святого в одежде мрачной? Не знаю. И знаете ли вы сами? Но вы сказали, что любите меня, что хотели бы обвенчаться со мной, и я верю вам, знаю я также, что женщина, которая сделается женой Годвина, будет счастлива, потому что таких людей очень мало. Но мне запрещено отвечать до завтра. Хорошо же, я отвечу в свое время. До тех пор будьте тем, чем были прежде… Снег перестал падать, проводите меня до дома, мой двоюродный брат Годвин.
В темноте, среди холода они направились домой, окруженные стонущим ветром, и, не говоря ни слова, вошли в большую переднюю залу, где посредине в очаге горел огонь и пламя с шумом взвивалось к отверстию в крыше, через которое выходил дым. Приятно было смотреть на огонь после зимней ночи.
Перед огнем стоял Вульф, жизнерадостный, как всегда, и веселый, хотя брови его были нахмурены. При виде брата Годвин повернулся к большой двери и, пробыв несколько мгновений в свете, снова исчез в темноте. За ним затворилась тяжелая створка. Розамунда подошла к очагу.
– Вы, кажется, озябли, кузина? – спросил Вульф, всматриваясь в ее лицо. – Годвин слишком долго задержал вас в церкви, попросив помолиться вместе с ним. Такая уж у него привычка! Я сам страдал от нее. Присядьте же, согрейтесь.
Розамунда молча повиновалась и, распахнув свой меховой плащ, протянула руки к пламени, которое играло на ее смуглом красивом лице. Вульф оглянулся. В комнате не было никого. Тогда он снова посмотрел на Розамунду.
– Я рад случаю поговорить с вами наедине, кузина, потому что мне нужно задать вам один вопрос. Но я должен попросить вас не отвечать мне на него, пока не пройдут двадцать четыре часа.
– Согласна, – сказала она. – Я уже дала одно такое обещание, пусть оно послужит для обоих. Теперь я жду вопроса.
– Ах, – весело произнес Вульф, – я рад, что Годвин пошел первый, так как это избавляет меня от необходимости говорить: ведь у него это получается лучше, чем у меня.
– Не знаю, Вульф, во всяком случае, у вас больше слов, чем у него, – с легкой улыбкой заметила Розамунда.
– Может быть, и больше, только другого качества, вот что вы хотите сказать. Но, к счастью, в настоящую минуту дело не касается слов.
– А чего же, Вульф?
– Сердец. Вашего сердца, и моего сердца, и, полагаю, сердца Годвина, если оно у него есть… В этом смысле.
– Почему же можно думать, что у Годвина нет сердца?
– Почему? Ну, видите ли, теперь я ради себя должен умалять достоинства Годвина, а потому объявляю, – хоть вы сами знаете это лучше, чем я, – что сердце Годвина похоже на сердце старого святого в хранилище реликвий в Стоунгейте, которое могло биться когда-то и, может быть, будет снова биться на небесах, но теперь мертво для всего земного.
Розамунда улыбнулась и подумала, что это мертвое сердце не особенно давно выказало признаки жизни, вслух же она только произнесла:
– Если вам нечего больше добавить о сердце Годвина, я пойду почитаю отцу, который ждет меня.
– Нет, нет, мне еще нужно сказать многое о моем собственном. – И Вульф внезапно сделался так серьезен, что все его большое тело задрожало. Стараясь заговорить, он только бормотал что-то несвязное. Наконец его мысли вылились в поток горячих слов.
– Я люблю вас, Розамунда, люблю! Я люблю все в вас. И всегда любил, хотя и не знал этого до дня… до того боя… И я всегда буду любить вас, и прошу вас быть моей женой… Я знаю, я грубый воин, с массой грехов, совсем не святой и не ученый, не то что Годвин… Но, клянусь, я буду всю жизнь вашим верным рыцарем; если святые даруют мне милость и силу, я совершу великие подвиги в вашу честь и буду хорошо охранять вас. О, что еще можно сказать?
– Ничего, Вульф, – Розамунда подняла на него опущенные глаза. – Вы не хотели, чтобы я ответила вам, поэтому я только благодарю вас. Да, от всего сердца, хотя, право, мне грустно, что мы не можем больше быть братом и сестрой, как все эти долгие годы… Теперь уйдите.
– Нет, Розамунда, нет еще. Хотя вы ничего не можете говорить, вы могли бы знаком дать мне понять, что вы думаете. Я так мучаюсь и должен страдать до завтрашнего дня. Например, вы могли бы позволить мне поцеловать вашу руку… Ведь в договоре не говорилось о поцелуях.
– Я ничего не знаю о договоре, Вульф, – строго возразила Розамунда, хотя улыбка прокралась в уголки ее губ. – Во всяком случае, я не могу позволить вам дотронуться до моей руки.
– Тогда я поцелую ваше платье, – и, схватив уголок ее плаща, Вульф прижал его к своим губам.
– Вы сильны, Вульф, я слаба и не могу вырвать своей одежды из ваших рук, однако скажу вам, что этот поступок нисколько не поможет вам.
Плащ выпал из его пальцев.
– Простите. Я должен был помнить, что Годвин не зашел бы так далеко.
– Годвин, – сказала она, топнув ногой о пол, – дав обещание, держит его не только буквально, но и в душе.
– Думаю, что так. Видите, каково грешному человеку иметь братом и соперником святого. Нет, не сердитесь на меня, Розамунда, я не могу идти путями святых.
– Вам, Вульф, по крайней мере, незачем смеяться над теми, кто вступил на дорогу к совершенству.
– Я не насмехаюсь над ним. Я его люблю так же сильно… как вы. – И он пристально посмотрел ей в лицо.
Ее черты не изменились, потому что в сердце Розамунды крылись тайная сила и способность молчать, унаследованные ею от предков-аравитян, которые могут надевать непроницаемую маску на свое лицо.
– Я рада, что вы любите его, Вульф. Постарайтесь же никогда не забывать о своей любви и о долге.
– Так и будет; да, будет, даже если вы оттолкнете меня ради него.
– Какие черствые слова. Я не ждала их от вас, – мягко сказала она. – А теперь, дорогой Вульф, прощайте. Я устала…
– Завтра… – начал он.
– Да, – продолжила она своим волнующим низким голосом. – Завтра я обязана говорить, а вы должны меня слушать.
Солнце снова совершило свой кругооборот, снова время подошло к четырем часам пополудни. Два брата стояли подле огня, пылавшего в Холле, и с сомнением смотрели друг на друга; такими же взглядами они обменивались в часы ночи, в течение которой ни один не смыкал глаз.
– Пора, – произнес наконец Вульф.
Годвин кивнул головой.
В это время по лесенке из солара сошла служанка, и д'Арси без слов поняли, зачем она приближается к ним.
– Кто? – спросил Вульф; Годвин только покачал головой.
– Сэр Эндрью велел мне передать, что он желает поговорить с вами обоими, – объявила служанка и ушла.
– Клянусь святыми, мне кажется, не избран ни тот ни другой, – с отрывистым смехом произнес Вульф.
– Может быть, – сказал Годвин, – и, может быть, это будет лучше для всех нас.
– Не нахожу, – согласился Вульф, вслед за братом поднимаясь по ступенькам.
Они прошли по коридору и закрыли за собой дверь. Перед ними был сэр Эндрью; он сидел в своем высоком кресле перед камином. Подле него, положив руку на его плечо, стояла Розамунда. Годвин и Вульф заметили, что она была одета в свое нарядное платье, и у обоих в голове шевельнулась горькая мысль, что она надела роскошные уборы, желая показать им, как хороша девушка, которую они должны потерять. Подходя, молодые д'Арси поклонились сначала ей, а потом дяде. Розамунда, подняв опущенные глаза, слегка улыбнулась им в виде приветствия.
– Говори, Розамунда, – произнес ее отец. – Этих рыцарей мучит неизвестность, и они страдают…
– Теперь последний удар, – пробормотал Вульф.
– Двоюродные братья, – начала Розамунда низким спокойным голосом, точно отвечая заученный урок. – Я посоветовалась с отцом о том, что вы мне сказали вчера, с отцом и с моим собственным сердцем. Вы сделали мне большую честь, а я люблю вас с детства, как сестра братьев. Не буду говорить много, скажу только, что, к сожалению, я ни одному из вас не могу дать того ответа, которого он желает.
– Действительно решительный удар, – мрачно вымолвил Вульф. – Сквозь латы и кольчугу он попал прямо в сердце.
Годвин только побледнел больше прежнего и ничего не сказал.
Несколько мгновений стояла тишина, и старый рыцарь исподлобья смотрел на лица братьев, освещенные пламенем сальных свечей.
Наконец Годвин заговорил:
– Мы благодарим вас, кузина. Пойдем, Вульф, мы выслушали ответ.
– Не весь, – быстро перебила его Розамунда, и они снова вздохнули свободнее.
– Слушайте, – продолжала она. – Если угодно, я дам вам одно обещание, которое одобряет и мой отец. Ровно через два года в этот же самый день, если мы все трое будем еще живы и ваши намерения не изменятся, я скажу вам имя моего избранника и тотчас же обвенчаюсь с ним, чтобы никто не страдал больше…
– А если один из нас умрет? – спросил Годвин.
– Тогда, – ответила Розамунда, – я выйду замуж за другого, если он не посрамит своего имени и не совершит нерыцарского поступка.
– Извините меня, – начал Вульф, но, подняв руку, она остановила его и сказала:
– Вы находите, что я говорю странные вещи, и, может быть, вы правы. Но ведь все странно, и я в большом затруднении. Помните: вопрос идет о всей моей жизни, и я могу желать, чтобы мне дали время обдумать его решение. Ведь выбирать между такими двумя людьми, как вы, нелегко. Кроме того, мы все трое слишком молоды для брака. В течение двух лет я, может быть, узнаю, кто из вас наиболее достойный рыцарь.
– Итак, ни один из нас не значит для вас больше, чем другой? – прямо спросил Вульф.
Розамунда вспыхнула, говоря:
– Я не отвечу на этот вопрос.
– И Вульф не должен был задавать его, – вставил Годвин. – Брат, я понял Розамунду. Ей трудно сделать выбор между нами, а если она в сердце тайно уже и знает имя избранника, то по доброте своей не хочет нам показать этого и тем огорчить одного из нас. Вот почему она говорит: идите, рыцари, совершайте подвиги, достойные такой дамы, как я, и, может быть, тот, кто сделает величайшее деяние, получит великую награду. Я считаю ее решение мудрым и справедливым и подчиняюсь ему. Оно даже радует меня, ибо дает нам возможность показать нашей дорогой кузине и всем нашим товарищам, из какого теста мы сделаны, и случай постараться затмить друг друга подвигами, которые мы, как и всегда, будем совершать рука об руку.
– Хорошие мысли, – произнес сэр Эндрью. – Ну, что скажешь ты, Вульф?
Чувствуя, что Розамунда наблюдает за ним из-под тени своих длинных ресниц, Вульф ответил:
– Видит Небо, я тоже доволен. В течение двух лет мы оба можем пасть на войне, по крайней мере, в эти два года любовь к женщине не разделит нас. Дядя, прошу отпустить меня на службу к моему возлюбленному господину в Нормандию.
– Я прошу о том же, – сказал Годвин.
– Весной, весной, – поспешно возразил сэр Эндрью. – Тогда король Генрих двинет в бой свои силы. До тех же пор оставайтесь здесь. Кто знает, что еще случится. Может быть, ваши руки понадобятся нам, как это было недавно. Надеюсь, теперь я не услышу больше ничего о любви и браке, словом, речей, которые смущают мой ум. Не скажу, чтобы все устроилось согласно моему желанию, но так хотела Розамунда, и этого достаточно для меня. Теперь кончено. Розамунда, отпусти своих рыцарей; будьте все трое как братья и сестра, пока не окончится двухлетний срок. Тогда оставшиеся в живых узнают разрешение загадки.
Розамунда вышла вперед и, не говоря ни слова, подала правую руку Годвину, а левую Вульфу, и позволила им прижать губы к своим пальцам. Так на время окончилось сватовство братьев д'Арси.
