Георг Брандес
Густав Флобер
Уже в первом произведении Флобера ярко отпечатлелись все характеристические особенности его слога.
Прочтите, напр., то место в романе «Мадам Бовари», где Эмма, еще девушка, идет в двери за Бовари после докторского визита к отцу: «Она всегда провожала его до первой ступеньки лестницы. Если лошадь еще не подавали то она оставалась с ним. Они простились, больше не говорили; свежий ветерок обдувал ее, приподнимая удивительно мягкие волосы у неё на затылке или плотно прижимал к бедрам ленты её фартука, развивавшиеся на подобие флагов. Раз, во время оттепели, вода падала с коры деревьев, росших на дворе, и снег таял на крышах зданий. Она стояла на пороге, потом сходила за зонтиком и раскрыла его. Темнозеленый шелковый зонтик, сквозь который просвечивало солнце, бросал мелькающие проблески света на белую кожу её лица. Она улыбалась, выглядывая из-под него, лелеемая летним теплом, слышно было, как дождевые капли с шумом падали одна за друтою на растянутое полотно».
Такой ничтожный случай, как прощание, получает для нас интерес благодаря тому, что автор с любовью обработал все подробности его. Сцена обычного прощанья как бы приобретает некоторую индивидуальность, так как выбран один день, в который, впрочем, не случилось ничего особенного. Отчетливость, с которою изображена эта повседневная сцена, придает ей значение весьма ценной картины. Мы находим в ней все Доступное вместе и зрению, я слуху, и образы, и жизнь.
Или припомните то место, где Эмма после свадьбы влюбляется в первый раз.
«Эмма похудела; щеки её бледны, лицо вытянулось. С своими черными волосами, разбитыми на широкия гладкия пряди, с большими глазами, прямым носом, порхающею походкою, постоянно безмолвная, она как будто парила над жизнью, не касаясь её, и носила на челе неясные следы высокого предназначения. Она была так печальна и спокойна, так кротка и сдержанна, что близ неё человек чувствовал себя под обаянием тяжелых чар, подобно тому, как дрожишь в церкви, когда аромат цветов сливается с холодным веянием от мрамора».
Сравнение ново, метко и кратко. В рассказчике виден поэт. Это еще яснее обнаруживается далее.
«Городские дамы удивлялись её бережливости, пациенты – её вежливости, бедные – её доброте. Но в ней кипели страсти, ярость и ненависть. Под этим платьем с прямыми складками билось тревожное сердце и эти столь целомудренные уста не разглашали его мучений. Она: была влюблена в Леона… Она следила за каждым его шагом; она пристально всматривалась в его лицо; она выдумывала целую историю, чтоб иметь предлог ходить к нему в комнату. Она считала счастливою аптекаршу, потому что она спала под одною крышей с ним, и её мысли постоянно стремились к его дому, подобно голубям „Золотого Льва“, которые всегда слетаются туда – купать свои розовые ножки и белые крылушки в воде водостоков».
Вообще говоря, это сравнение неудачно, по оно взято из быта той деревни, где живет Эмма. Живо рисуется эта деревня в воображении, рассказчика.
Иногда Флобер заканчивает описание мощным поэтическим выражением, как бы в нем собирая все отдельные черты его. Это мы видим в том месте, где является старая служанка, вызванная на сельскую сходку для награждения за 54-х летнюю верную службу у одних господ серебряною медалью в 25 фр.
Елизавета Леру, крохотная старушка, вся ушедшая в свое бедное одеяние, показывается на возвышения. Видно её лицо, все, покрытое морщинами, – длинные руки с узловатыми суставцми, покрытый густыми слоями пыли лавочек, грязи и золы прачечных. И хотя она мыла их чистою водой, они все-таки грязны и их нельзя сложить плотно; они остаются свободными, как бы в доказательство стольких перенесенных невзгод. Мы видим монашеское смирение на её лице, животную тупость её потухшего взгляда. Она остановилась в смущения при виде непривычного зрелища знамен, господ в черных фраках и при грохоте барабанов.
«Так держала себя перед этими чванными буржуа полустолетняя раба».
Как ни мелочно это точное описание, но конец его, выражающий смысл целого, производит сильное впечатление. Мы вполне сознаем, что для этого писателя искусство писать было выше всех других.
Мало того, что писательство было его безусловным и единственным призванием, – без всякого преувеличения. можно сказать, что все его, миросозерцание сводилось к следующей мысли: мире существует для того, чтоб, его описывать.
Однажды он весьма характерно высказал подобный взгляд. Намекая на дружбу, связывавшую его с Булье, в предисловии к оставшимся после него стихотворениям, Флобер говорят, обращаясь к юношеству: «Так как на каждый случай требуется поучение, то вот мое. Если есть еще где-нибудь двое молодых людей, которые по воскресеньям вместе читают поэтов, сообщают друг другу свои опыты, планы, пришедшие на ум сравнения, удачные мысли и выражения, – которые, вообще равнодушные к мнению других, скрывают эту страсть с юношескою скромностью, то я им дам вот какой совет: „Идите рука об руку в лес, читайте друг другу стихи, пейте сок деревьев и воспринимайте вечные красоты художественных произведений, предавайтесь всемирно-историческим мечтам, отдавайтесь высоким впечатлениям… Если вы достигаете того, что в событиях видимого мира будете видеть лишь иллюзию, требующую описания, и притом в такой мере, что все, даже ваше собственное бытие, не приносить вам никакой иной пользы, и вы готовы на всякую жертву ради выполнения этого призвания, то выступайте на свет, пишите книги!“»
Никогда ни один писатель не высказывал так ясно своих задушевных мыслей, хотя косвенно. Он посвятил свою жизнь одному делу – изображению иллюзий. Я очень хорошо понимаю его мысль, что для истинного писателя все совершающееся перед ним есть образ, призрак, который должно сохранить искусство. Но смело можно дать и дальнейший смысл его словам: вообще всего вернее смотрят на жизнь как на ряд призраков, порождаемых один другим, и тогда это положение вполне применимо к самому Флоберу. Припомните все его сюжеты, начиная с первых несветских и светских грез, в которых Эмма Бовари ищет выхода из дошлой провинциальной жизни и семейных невзгод, до видений святого Антония, тянущихся длинною вереницей. Что это иное, как де иллюзии, напрашивающиеся на описание?
