Георг Брандес
Густав Флобер

Полная версия

В этом стремлении к совершенству Флобер испытывал тяжкия муки. Это – муки рождения, знакомые каждому писателю; но его припадки были так мучительны, что он вскакивал и кричал, бранил себя глупцом, идиотом, и едва была побеждена одна трудность, как возникала новая. Он сидел за письменным столом как бы под влиянием магнетической силы, погруженный в безмолвную думу. Тургенев, его преданный и близкий друг, часто видавший его в таком положении, говорил, что трогательно видеть человека, столь нетерпеливого, терпеливо борющагося с языком.

Однажды он проработал целый день над одною страницей своего последнего романа, сходил обедать и, воротившись вечером, хотел развлечься в постели чтением этой страницы, но нашел ее плохою. Он вскочил с постели, несмотря на свои 50 лет, начал переделывать ее и проработал целую ночь то за столом, то в постели, так как было холодно.

Как он любил и вместе с тем проклинал язык! Не характеристично ли это, что в «Мадам Бовари» он только в одном месте, позабывшись, говорит от своего имени. Он досадует на то холодное равнодушие, о котором Рауль выслушивает любовное признание Эммы, очень простое, но искреннее и страстное. Автор восклицает с негодованием: «Как будто избыток чувств не высказывается порою в самых пошлых сравнениях, как будто кто-нибудь может точно определить меру своих потребностей, представлений или страданий! Ведь человеческий язык есть лопнувший сосуд, на котором мы разыгрываем наши мелодии, как бы акомпанируя медвежьей пляске, а между тех мы желаем растрогать ими звезды».

Такая жалоба в устах подобного человека служит мерою болезненных стремлений великого стилиста к художественному совершенству.

Если подобное стремление раз обнаружилось в области известного искусства, оно не заглохнет. Ни один посвещенный в искусство, писавший после Флобера и понявший его идеал писателя, не мог вполне добросовестно предъявлять менее строгия требования к самому себе, чем какие он предъявлял. Поэтому-то друзья Флобера – люди сочувствовавшие ему и ученики самые строгие и самобытные стилисты нашего века.

Сам Флобер в теории не был на стороне оригинальности слога. Он наивно верил в возможность одного идеального, вполне совершенного стиля. Он называл этот стиль, который старался выработать, совершенно безличным. А между тем он был не иным чем, как выражением его собственной личности, которой он не замечал в написанном.

Гюи де Мопассан осторожно заметил, что старую фразу: «Le style c'est l'homme» относительно его следует изменить так: «человек – это слог!» Он был, так сказать, олицетворенный слог. Для нас не лишено значения, что писатель, преимущественно перед всеми другими представлявший собою новое направление во французской литературе, далеко не был подражателем случайной действительности или фотографом, как обыкновенно выражались его порицатели, а наоборот – безукоризненным художником.

IV

Сам Флобер никогда ничего не рассказывал читателям про себя. То же молчание, как о частной жизни, хранил он и относительно своих художнических принципов. При таких условиях надобно испытать все доступные нам пути, могущие вести в его заповедные тайники. Одним из ближайших и лучших представляется основательное изучение произведений его близкого друга и собрата по искусству, Луи Булье. Оба друга, при поверхностном взгляде, кажутся нам людьми различными и разных дарований. Флобер составил эпоху во французской литературе, а Булье был второстепенный или даже третьестепенный писатель. Флобер был романист, Булье – лирик и драматург. Но эта разница не касается сути дела. Они любили друг друга, потому что были родственны по духу; не без уважительной причины посвятил Флобер свое первое произведение Булье, а последний ему все свои лучшие сочинения. При внимательном изучении обоих писателей оказывается много сходства между стихами Булье и прозою Флобера, и знакомство с первым проливает свет на более темные стороны деятельности величайшего из его друзей.

Одно из самых замечательных произведений Булье – это «Les fossiles», начинающееся великолепною картиной земли до потопа и первобытных животных. Затем рассказывается поэтически, но научным тоном, история образования и развития земли до появления первой человеческой пары. Произведение оканчивается вдохновенным видением человечества в будущем.

Мы встречаем ту же страсть к колоссальному и чудовищно-грандиозному и у автора «Саламбо». В стремлении Флобера вызвать на свет вымершие народности и религии мы замечаем ту же склонность в миру ископаемому, как и у Булье. Наконец, у него местами выражается ясно стремление, всюду господствующее у его друга, слить в одно целое науку с поэзией.

Флобер углублялся в изучение классических и семитических литератур, а Булье выучился по-китайски и обрабатывал китайские сюжеты в длинном ряде стихотворений. В подобных исследованиях и поэтических опытах, из них проистекавших, оба писателя искали спасения от своей эпохи, им ненавистной. Оба бессознательно шли по следам Гёте. Но оба они сверх того удовлетворяли этим одной и той же потребности: показать читателю относительное значение всех форм жизни, отнять у него гордыню прогресса, выражавшуюся фразою: «Как мы далеко ушли вперед!» – и внушить ему мысль, что наша культура, открытая и описанная спустя тысячелетие после нас, оказалась бы малым чем разумнее древней или чуждой нам.

Оба писателя старались воспроизвести первобытный мир в его исторической или неисторической непосредственности, без лишних новейших прикрас, и не отступали ни перед каким затруднением. Уже и по самой сути дела трудно изобразить допотопный мир с его странною растительностию и чудовищными животными. Но Булье вдобавок избегает терминов, имеющих связь с новейшими понятиями.